Тем не менее к концу третьей четверти в её отношении ко мне стала проявляться некоторая Мы уже оба стали стремиться побыть друг с другом подольше, чем это определялось расписанием уроков. Когда по делам старосты класса мне приходилось задерживаться, чтобы выполнить какое-нибудь поручение учителя, Ляля охотно оставалась мне «помогать». После мы вместе возвращались домой, и это стало происходить довольно часто. Ляля жила тоже на Каляева, в доме № 3.
Хорошо помню весенний день с хрустящим ледком на выложенном пудожскими плитами тротуаре и капелью с крыш. Мы с Лялей идём по солнечной стороне проспекта Чернышевского и ведём серьёзный разговор на довольно распространённую тогда среди взрослых тему о том, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной – или только любовь? Скорее всего, инициатором этой беседы была Ляля. Я вряд ли решился бы затронуть подобную тему. Кто из нас какой позиции придерживался тогда и к какому выводу мы пришли в результате этой «дискуссии», не удержалось в моей памяти. Да и до сих пор я не знаю точного ответа на этот вопрос.
Взаимное влечение наше росло и могло, наверно, постепенно перерасти во что-нибудь более определённое, однако, судьба не отвела нам для этого времени. Третий класс закончился для меня неожиданно рано. В начале мая я сильно простудился после купания на Кировских островах вместе со своим двоюродным братом Толей. Ему и принадлежала инициатива того безрассудного поступка. Табель за третий класс принёс мне домой Игорь Рокитянский.
Снова увиделись мы с Лялей только в конце войны, когда она вернулась из эвакуации. Я был сильно взволнован этой встречей, и мне хотелось верить, что и Ляля ей тоже обрадовалась. А может быть это была просто её обычная доброжелательность?
Мой третий класс 185-й школы Дзержинского района города Ленинграда. Апрель 1941 года. Я в верхнем ряду слева второй, а шестая – Ляля Микерова
Учились мы теперь в разных школах. При редких наших случайных встречах мы, обменявшись несколькими фразами, расходились. Что-то мешало нам условиться о следующей встрече. Скорее всего, мы были ещё слишком дети, чтобы договариваться о «свиданиях».
Потом наши жизненные пути окончательно разошлись. Но всё-таки и сейчас, когда мне в руки попадается фотография нашего третьего класса, я с особой теплотой смотрю на девочку слева от цифры «31» – свою первую «даму сердца».
Кстати, эта фотография напоминает мне и довольно забавный эпизод, в котором фотограф попал впросак по собственной и, косвенно, по моей вине. После общего фотографирования поклассно, учителя 31 и 32 классов выделили более успевающих двоих мальчиков и четырёх девочек для отдельных снимков на «Доску почёта». Одним из мальчиков оказался я. Нас, шестерых, требовалось, видимо, уместить только на два снимка. Фотограф, разбив девочек попарно, предложил им, указывая на нас: «Ну, а теперь выбирайте себе мальчиков!».
Всю непедагогичность своего шага фотограф осознал лишь после того, как обе пары девочек указали на одного и того же мальчика – более симпатичного и лучше одетого (не меня). Глядя в растерянные глаза фотографа, я даже посочувствовал ему. Выбор девочек меня не особенно задел, так как я в душе признал его справедливым. Фотографу же пришлось-таки идти на попятную и распределять нас по группам самому.
Война
Пионерский лагерь.
Сразу после окончания школьных занятий родители отправили нас (Лёлю, Лину и меня) в пионерский лагерь. Лагерь был от фабрики «Веретено» и располагался в районе железнодорожной станции Пудость.
Этот снимок сделан 8 мая 1941 года незадолго до отъезда в пионерлагерь. Я между сёстрами Линой и Лёлей
Провожая нас на вокзале, отец спросил, что мне привезти в лагерь вкусного, и я, подумав, заказал ирисок. Мне уже были хорошо ясны ограниченные возможности нашего бюджета. Отцу иногда приходилось прибегать к разного рода уловкам, чтобы как-то справиться с нашими настойчивыми просьбами о чём-нибудь уж очень желанном.
Мечтой моего довоенного детства был самокат .Эти незамысловатые агрегаты были у многих моих ровесников, и я надоедал отцу просьбами купить мне самокат. Стоил он тогда 30 рублей. И вот однажды тёплым весенним вечером, придя с работы, отец повёл меня покупать самокат. Обошли мы с ним немало магазинов, но самокаты, которые раньше попадались мне довольно часто, как сквозь землю провалились. Правда, когда в ходе энергичных поисков мы оказались в лавке, торгующей керосином, в мою душу закрались смутные сомнения, а там ли мы ищем? Но я верил отцу и считал, что он лучше знает, где продают самокаты. В итоге мы вернулись домой с пустыми руками. Желание иметь самокат перешло у меня в разряд неосуществимых, и я перестал надоедать родителям. Уловка отца сработала.
В пионерлагере жизнь была организована неплохо, скучать нам не давали, чему способствовала ясная и тёплая погода. Это была моя первая длительная отлучка из семьи и первое знакомство с «котловым довольствием». Кормили нас, особенно по сравнению с нашей домашней пищей, обильно и вкусно. Правда, названия некоторых блюд мне были в диковинку. Разлуку с родителями смягчало присутствие сестёр. В «родительский день» (скорее всего это было 15 июня) нас навестили родители. Отец не забыл своего обещания относительно ирисок.
О начале войны – официально, на построении – не помню, чтобы нам объявляли. Возможно, я пропустил это построение по каким-то причинам. Весть о нападении на нас немцев до меня дошла как слух – угрожающий и не совсем понятный. Окончательно мне стало ясно, что началась война, после того, как я случайно услышал рассказ нашего старшего пионервожатого – стройного черноволосого парня по фамилии Гордон, энергичного и толкового организатора всех наших лагерных мероприятий. Он рассказывал о своей поездке в военкомат. Там наш пионервожатый получил отсрочку от призыва и, говоря об этом, он не мог скрыть радости. Тогда это вызвало у меня недоумение. Мне казалось, что все должны так и рваться скорее на фронт.
Из лагеря нас вернули с задержкой, наверное, в середине июля. Основная масса детей к этому времени была уже эвакуирована из Ленинграда. Гулять по тихим опустевшим дворам было непривычно и скучно.
Город быстро принимал военный облик: окна были заклеены бумажными полосками, памятники обкладывались мешками с песком и обшивались досками, таким же способом заделывались витрины крупных магазинов. Дома запестрели указателями в виде стрел с надписями «Бомбоубежище», «Газоубежище». Во дворах нередко можно было встретить женщин-дружинниц с медицинскими сумками и красными повязками. В нижних этажах некоторых угловых зданий вместо окон появились зловещие амбразуры. В вечернем небе стали привычными диковинные поначалу аэростаты заграждения. Люди на улицах выглядели озабоченными, многие были в военной форме, ещё больше – с противогазами.
В магазинах, особенно продовольственных, ощущался постепенно нарастающий ажиотаж. Наиболее искушённые жители города начали создавать запасы продовольствия и товаров первой необходимости сразу с началом войны. Хотя уже в июле было введено нормированное распределение продуктов жителям города по продуктовым карточкам, некоторое время многие продовольственные товары ещё было возможно приобрести по повышенным («коммерческим») ценам.
Нам эти цены были недоступны, и создавать себе запасы продуктов мы были не в состоянии. Затруднения с питанием, которое в нашей семье и раньше не было обильным, стали нами ощущаться практически с первых недель войны. До меня это дошло следующим образом.
Как-то вернувшись к вечеру с улицы проголодавшимся и не застав никого дома, я съел весь имевшийся на этот момент запас хлеба (около 1/3 буханки). При этом я думал, что родители, которые раньше уговаривали меня есть побольше, порадуются моему аппетиту. Однако, когда семья села за ужин и обнаружилось, что хлеб съеден, реакция была совсем другой. Пришлось маме специально объяснить мне, что теперь есть можно только со всеми вместе или если что-то она даст сама. С этого дня и началось для меня голодное воздержание, продолжавшееся годы.
Проводы отца. Мы остаёмся
В конце июля или в начале августа мы Федя со своим училищем уже находился на фронте.
Сборный пункт для призывников был назначен на Конюшенной площади. Провожали папу мы всей семьёй, а также оказавшийся у нас в то время мой двоюродный брат Толя.
Слёз не было. Отец бодрился, мама была погружена в глубокую безмолвную печаль. Её положение было самым отчаянным: отныне она оставалась одна с тремя детьми (15, 13 и 10 лет) в громадном городе, который, по существу, был ей ещё чужим, неграмотная, без профессии, без денег, без надежды на чью-либо поддержку.
Проводы закончились быстро. По команде все призывники погрузились на открытую, оборудованную скамейками, бортовую машину, и она укатила по каналу Грибоедова в сторону Невского. Небольшая невеселая толпа провожающих быстро разошлась.
Я и Толя оказались вскоре на улице Восстания в небольшом кинотеатре «Агитатор». Помню, смотрели «боевой кино-сборник». Один из его сюжетов был построен на изменённой концовке очень популярного тогда фильма «Чапаев». По ходу сюжета легендарный комдив в исполнении Бабочкина не тонул в реке, а, выйдя благополучно на берег, оказывался среди красноармейцев уже наших, 40-х годов. В командирской форме, с портупеей и неизменной буркой на плечах, обаятельный Бабочкин-Чапаев обращался к красноармейцам и зрителям со страстным призывом громить фашистскую нечисть. Не знаю, как у других, а у меня это вызвало патриотический подъём.
Через некоторое время после призыва отца мать получила повестку, в которой сообщалось, что мы подлежим эвакуации, и предлагалось через три дня всем явиться на сборный пункт с небольшим количеством вещей.
Поколебавшись немного, мама приняла решение не уезжать из Ленинграда. Нигде на востоке у нас родных не было, а ехать с тремя детьми в неизвестность было страшней, чем оставаться. Всё-таки здесь имелось своё жильё, не терялась связь с отцом и Федей. Мы, дети, были солидарны с мамой.
Наша семья не пошла на сборный пункт, и всё на этом закончилось. Властям, видимо, уже становилось не до нас.
В это же время мать школьной подруги Лины – Кати, Елизавета Ивановна Соловьёва – очень добрая, отзывчивая, как-то по-особому, по-петербуржски, интеллигентная женщина – порекомендовала маме работу с оплатой чуть ли не в полтора раза большей, чем на хлебозаводе. К тому же работа была дневная, а не трёхсменная, и вполне ей по силам (проверка исправности противогазов). Мама с радостью согласилась.
Однако, по мере ухудшения в городе положения с продовольствием становилось всё очевидней, что уход её с хлебозавода был большой ошибкой.
В голодном городе работа на любом предприятии, связанном с продовольствием, становилась неоценимым благом, зачастую равным жизни не только своей, но и близких родственников. Это быстро поняли все, и устроиться на такую работу стало практически невозможно.
Визит дяди Феди
Вернусь в начало сентября первого военного года. Наша, оставшаяся вчетвером семья, ещё могла на свои рабочую, иждивенческую и две детские (13 лет Лине исполнялось в октябре) вести хотя и не сытое, но сносное существование. Однако, в неутешительных вестях с фронта, учащающихся воздушных тревогах, начавшихся обстрелах, опустевших прилавках магазинов, постоянно озабоченных хмурых лицах взрослых, всё ясней ощущалось неотвратимое приближение грозной и всеобщей беды. Хотя ожидающих нас ужасов не мог тогда представить никто, люди более осведомлённые понимали меру грозящей нам опасности. В том числе и нам четверым.
Теперь-то совершенно очевидно, что, не говоря уже о большой вероятности гибели под бомбёжкой или обстрелом (которая, слава Богу, нас миновала), при тех нормах питания, которые ожидали нас в ноябре, декабре, январе, мы были обречены на голодную смерть. Спасти нас могло только чудо. И оно произошло. Правда, это станет нам понятно гораздо позже. Тогда мы никак не могли принять за таковое визит к нам, хотя и неожиданный, дяди Феди.
Он заехал к нам в середине сентября. К этому времени город уже не раз подвергся ожесточённым бомбёжкам и обстрелам, и теперь даже оптимисты осознали, сколь велика опасность. Была вторая половина дня, и мы, к счастью, все оказались дома. Дядя прошёл в комнату, сел на стоящий у стола стул. Стол у нас располагался посередине комнаты. Был дядя в военной форме, но знаков различия я не запомнил. Позже я видел его старшим лейтенантом, а затем капитаном. Внешне дядя выглядел совершенно спокойным, но посеревшее лицо выдавало сильную усталость.
Он внимательно посмотрел на каждого из нас, расположившихся вокруг стола, и спросил, обращаясь к маме:
– Ну, Зоська, как ваши дела?
Мама рассказала о предложении нам эвакуироваться и нашем решении остаться. Немного помолчав, дядя уточнил у Лёли, сколько классов она окончила, и услышав ответ, что семь классов, сказал:
– Лёле надо устраиваться на работу.
– Я согласна с тобой, Федя, но кто же её возьмёт, Лёле ведь ещё нет шестнадцати, – ответила мама.
– А когда ей исполнится шестнадцать?
– Да уже скоро, 30 сентября.
– Что ж, попробую вам в этом помочь, – сказал дядя, вынимая блокнот и ручку из полевой сумки.
– Подай-ка чернила, «академик», – обратился он ко мне, используя прозвище, которым как-то наградил, приятно удивлённый моей начитанностью.
Я с готовностью поставил перед ним свою чернильницу-непроливайку. Набросав короткую записку и отдавая её Лёле, дядя сказал:
– Иди завтра в Институт усовершенствования врачей, что на Кирочной, и передай это (он назвал фамилию). Как найти его, спросишь на проходной. Думаю, он сможет тебя устроить.
Расспросив ещё маму о том, что слышно от отца и Феди, дядя уехал.
В те дни звёзды, видимо, нам благоприятствовали. Лёлин визит в окончился успешно, и через некоторое время она уже работала на пищеблоке подавальщицей. Это и было наше спасение.
Поступив на работу, Лёля стала получать рабочую карточку, а с октября Лине уже полагалась карточка иждивенческая. Наше положение с питанием поправилось заметно, так как Лёля к тому же питалась на работе. На нас троих, таким образом, приходилось две рабочих, одна детская и одна иждивенческая карточки, что для ситуации со снабжением в октябре было терпимо.
Продолжение следует
