Нашим классным руководителем была Татьяна Петровна Назарова – ещё молодая, приятная на вид и добрейшей души женщина. Удивительно, как после всех ужасов блокады в человеке могло остаться столько доброты и мягкости. Этими её качествами мы, к сожалению, нередко злоупотребляли, по-детски не ценя доставшееся нам задаром сокровище.
До сих пор в моей душе живут нежность к этой редкого характера женщине, которая органически была не способна не только сердиться, но даже правдоподобно притворяться рассерженной, а также сочувствие к её трудной доле нести в себе столько ничем не защищённой доброты.
Сожалею, что не осталось её фотографии: довоенная традиция фотографировать школьников классами возобновилась лишь в 1946 году. Сохранилась, правда, моя похвальная грамота за 1942–1943 ученый год, на которой есть и её подпись.
14 октября 1942 года Лина и я поехали к отцу в Рыбацкое. Долго нам пришлось бродить по посёлку под обильным холодным дождём, пока, наконец, Лина разглядела сквозь серую влажную пелену отцовскую повозку. Ей почти всегда удавалось увидеть отца первой.
Мы недолго постояли втроём под каким-то навесом. Отец был грустен. Чувствовалось, что времени у него в обрез. «Детки, ко мне больше сюда не приезжайте, завтра нас переводят в другое место», – сказал он, целуя нас на прощанье. Я и Лина понуро смотрели вслед удалявшемуся отцу, пока его повозка не скрылась за завесой дождя. На душе было тоскливо, мы оба уже хорошо понимали, чем грозит это расставание, но старались гнать от себя дурные мысли.
«...убит ...похоронен...»
8 ноября, проходя дома по коридору, я услышал на лестнице истошный вой. Открыв дверь и заглянув в лестничный пролёт, я увидел Лину, которая с громким плачем медленно поднималась по лестнице, держа в одной руке конверт, а в другой какой-то листок.
«Папу убили-и-и!» – закричала она, увидев меня. Я смотрел на небольшую, в половину тетрадного листа, бумажку, видел в ней слова: «...Лапцевич Василий Казимирович... убит... похоронен в районе Шереметьевского парка...», понимал их смысл, но то, что моего отца уже не будет никогда, в сознании не укладывалось. Моя детская душа отталкивала от себя это трагическое известие. Ей больше подходила призрачная надежда, что всё написанное – результат ошибки, которая в конце концов обязательно разъяснится.
Смерть отца осознавалась мной постепенно. Соответственно этому таяла надежда, что извещение может быть следствием канцелярской путаницы, мысль о которой подавали нам некоторые, желая утешить.
Не берусь описывать горе мамы, скажу только, что держалась она стоически, отдавая все силы заботам о семье. В 48 лет личная жизнь для нее закончилась, дети стали единственным смыслом её существования. Думаю, будет справедливым сказать, что в целом мы её радовали больше, чем огорчали.
Гибель отца стала трагедией для нашей семьи, лишила её опоры, нанесла духовной жизни каждого из нас невосполнимую потерю. Она отодвинула на неопредёленно-длительное время возможность выбраться из душившей нас нужды, ранее связываемую с возвращением отца. Крохи, которые получали мама и Лёля за свой ежедневный, без выходных и отпуска, 12-часовой тяжёлый труд и мизерная пенсия за погибшего отца едва покрывали расходы на отоваривание продовольственных карточек. Мама к этому времени работала санитаркой в госпитале на Суворовском проспекте, там же Лёля работала подавальщицей. Концы с концами удавалось сводить с огромным трудом, но я не помню в семье уныния, не говоря уже о панике или отчаянии. Атмосфера в доме отнюдь не была гнетущей: мы, дети, ощущали достаточную долю любви и заботы, чтобы жизнь не казалась слишком жестокой.
Надо, конечно, отдать должное мужеству и упорству нашей мамы, которую не смогли сломить свалившиеся на нас невзгоды, хотя сделали её молчаливой и погружённой в себя. Она трудилась изо всех сил. И семья выжила наперекор всему. Спасибо тебе, мама!
Некоторое время спустя мы узнали, как погиб отец. Помогла в этом наша достаточно редкая фамилия, по которой один из лежавших в госпитале раненых, бывший папин сослуживец, случайно определил маму. Он рассказал ей, что в день гибели 30 октября 1942 года отец был назначен для охраны колодца. Перед заступлением на пост, по словам сослуживца, они с отцом хорошо пообедали, им даже удалось выпить свои фронтовые «сто грамм». Так что ушёл нести службу отец в хорошем расположении духа.
В это время немцы затеяли сильный артиллерийский обстрел наших позиций, используя при этом шрапнельные снаряды. Это снаряды, начинённые множеством металлических шариков. При разрыве такого снаряда на определенной высоте близлежащая местность поражается смертоносным «дождём». Одним из них и был сражён отец. Несколько пуль-шариков попало ему в грудь, убив мгновенно.
Это всё, что осталось в моей памяти из рассказа мамы о гибели отца.
К сожалению, мама не оставила себе никаких данных об этом драгоценном свидетеле, и след его, разумеется, затерялся. Мои последующие попытки найти сослуживцев отца, состоявшиеся почти 30 лет спустя, вывели меня на Спиридонова Николая Николаевича, бывшего начальника штаба 103 стрелкового полка. Отца он не помнил, но указал существенную деталь: в октябре 1942 года их полк располагался в посёлке Старопаново. Теперь этот поселок входит в Красносельский район Петербурга. 103 стрелковый полк никогда не дислоцировался в районе поселка Синявино-1 Кировского района Ленинградской области, где, в ответ на мой запрос ранее, было определено место захоронения отца по данным Центрального архива Министерства Обороны (город Подольск).
Именно рядом с посёлком Старопаново находился массив Шереметьевского парка. В наши дни от этого массива осталась небольшая часть под названием «Парк Александрино», в районе которого, согласно извещению о смерти захоронен отец.
В итоге ещё одного цикла переписки мной был получен следующий документ от Кировского РВК города Ленинграда: «На основании извещения занесён в Памятную книгу красноармеец Лапцевич Василий Казимирович, 103СП, 85СД, 30.10.42 убит, похоронен на воинском кладбище посёлка Дачное».
Санкт-Петербург, Дачное. Декабрь 2003 года. Воинское захоронение. Здесь покоится прах и моего отца
Замечу, что воинское кладбище посёлка Дачное – это ближайшее к парку Александрино воинское захоронение. Таким образом прах отца обрёл свой официальный, близкий к действительности, адрес. А на одной из могильных досок, установленных на воинском захоронении в посёлке Синявино-I, осталась надпись: «Рядовой Ланцевич В.К.». Но это уже скорее память не об отце, а о халатности безымянного чиновника из архива МО.
Заканчивая свой рассказ об отце, стоит сказать о том, каким он остался в моей памяти. Как мне кажется теперь, отец по натуре был добрым и мягким человеком, более склонным довольствоваться тем, что жизнь даёт сама, чем напрягаться, как, например, дядя Федя, в попытках добиться от жизни возможно большего. Не было у него и напускного апломба дяди Гавриила.
В общении в семье и с близкими (в другой обстановке мне его видеть не пришлось) отец был прост, демократичен, склонен к юмору с налётом лёгкой иронии преимущественно крестьянского колорита. Правда, с началом войны эта лёгкость и даже некоторая беззаботность обращения покрылись заметным слоем грусти. Он был неглуп и не простак, даже скорее с хитрецой, которая, впрочем, вполне уравновешивалась свойственным его характеру слегка поверхностным подходом к окружающей действительности. Отец отнюдь не был строгим в вопросах нравственности, однако несомненно, что семья у него была на первом месте, и свой долг перед ней он исполнял честно.
Нас, детей, он нежно любил, был по отношению к нам снисходителен и отходчив. В некоторых вопросах, например, нашей учёбы, отец, в отличие от мамы, проявлял повседневное внимание. Он, правда, никогда не контролировал то, как мы готовим домашнее задание, но почти ежедневно справлялся о полученных оценках. Помню, одно время он даже ввёл поощрение в виде 15 копеек за каждую пятёрку (тогда оценку «отл.») в наших дневниках.
Подозреваю, что его неискушённая крестьянская душа придавала излишне большое значение похвалам, которые, как правило, звучали в наш адрес на школьных родительских собраниях. Однако, вполне понимаю радость отца по поводу того, что его дети получают образование, хорошо учатся и вселяют надежду на лучшее будущее.
С мамой у него отношения были не столь безоблачны. Он был на три года моложе и внешне симпатичней мамы, к тому же легкомысленнее её, что давало маме немало оснований для ревности. Но эти трения не выходили за пределы обычного семейного выяснения отношений. Бывало, родители ссорились и в нашем присутствии. В этом случае мы, как правило, были на стороне мамы, интуитивно ощущая, что она больше отца нуждается в нашей поддержке.
Сказанное выше, конечно, далеко не исчерпывает всего светлого и дорогого, что сохранилось об отце в моей памяти. Но, по-моему, и этого немногого достаточно для того, чтобы можно было с чистой совестью заключить: Василий Казимирович Лапцевич до конца выполнил свой долг перед семьёй и Отечеством.
«Штаб-трубач»
Учёба в четвёртом классе требовала от меня не очень много усилий, что подтверждает справедливость отцовского совета относительно пятого класса.
Время было трудное, хотя прорыв в январе 1943 года и ослабил удавку блокады. Не прекращающиеся обстрелы, бомбёжки и голод продолжали держать на грани выживания и учителей, и учеников. В такой обстановке, пойди я сразу в пятый класс, мои пробелы в знаниях вполне могли быть списаны на «форс-мажорные» обстоятельства, а то и вовсе пройти незамеченными.
И всё же я не жалею об этой неиспользованной возможности. Почему-то именно учёба в четвёртом классе отпечаталась в моей памяти наиболее ярко и живо. Там появились у меня товарищи, с которыми дружеские отношения сохранялись долгое время и после школы: Вася Петров, Вова Шабров, Женя Ландышев, Боря Баженов, Кира Затовко. Через двоих последних я позже подружился с вернувшимся из эвакуации Виталием Серебряковым, который в 1946 году предложил мне поступать вместе в Ленинградское военно-морское подготовительное училище.
Так что пропусти я четвёртый класс, жизнь моя, возможно, сложилась бы по-другому. Но другая жизнь – это неизбежно и другие окружающие тебя и идущие с тобой по жизни люди. Значит – другие друзья, другая жена, другие дети и, наконец, другие внуки. Об этом не хочется даже думать! От добра – добра не ищут.
Весной 1943 года в нашей школе появились двое интеллигентных на вид красноармейцев, которые, как оказалось, были музыкантами из оркестра Ленинградского фронта. Не знаю по чьей инициативе – скорее всего, завуча Любови Адольфовны и военрука Преклонского – эти двое музыкантов взялись вести в школе кружки барабанщиков и горнистов.
Желающих заниматься в кружках поначалу оказалось много. Только из нашего класса записалось пять человек. Однако, с началом занятий пошёл быстрый отсев: у одних оказались проблемы с чувством ритма, другие утратили интерес после первых занятий, некоторым не давалась нотная грамота (предельно элементарная). Мне же игра на сигнальном рожке и на пионерском горне далась буквально с первых попыток. Губы и язык у меня почему-то без всяких усилий складывались в положение, соответствующее той или иной ноте. Это удивило даже нашего симпатичного руководителя.
Но ещё непонятнее тот факт, что игрой на этих немудрёных инструментах больше никто из ребят так и не смог овладеть, хотя некоторые из них очень старались. Так я стал в школе единственным горнистом. Барабаном овладели многие.
«Это мой штаб-трубач», – говорил про меня военрук. Когда летом школа выехала на огородные работы и вела жизнь по лагерному распорядку, я подавал на сигнальном рожке все необходимые сигналы от подъёма до отбоя. Такая звучная деталь воинского порядка тешила самолюбие нашего, не лишённого тщеславия добряка-военрука, в прошлом, по его рассказам, лихого кавалериста. В глубине души не чужд чего-то подобного был и «аз грешный». За это однажды мы оба жестоко поплатились, прилюдно оказавшись, выражаясь фигурально, в глубокой луже. Собственно, ради того, чтобы на своём горьком опыте наглядно подтвердить справедливость сентенции: «не заносись!», я и завёл этот рассказ.
Наш школьный отряд питался в столовой вместе с отрядами других школ, работающих на полях того же совхоза. От нашего жилья (девочки жили в деревянной постройке, мальчики – в палатках) до столовой идти требовалось более километра по пыльной просёлочной дороге. Ходили строем, часто с песнями, под командой военрука. Перед столовой строй останавливался, я выходил вперёд, играл сигнал «на обед», после чего ребята по одному заходили в столовую.
В один солнечный, жаркий и ветреный день мы подошли к столовой чуть раньше, чем отряд из другой школы. Завидев его, наш военрук, конечно, не мог упустить возможность показать свой «товар» лицом. Он подал команду: «Строевым!» и мы старательно затопали ногами, подняв при этом густое облако пыли. Чётко остановив строй перед входом в столовую, военрук, с видом «знай наших», скомандовал: «Горнист, выйти из строя!».
Я с возможно доступной мне выправкой исполнил эту команду и встал с сигнальным рожком в руке на крыльце столовой, лицом к застывшему по стойке «смирно» строю. Отряд из другой школы, остановившийся без особого шика перед столовой сбоку от нашего, не без любопытства наблюдал за разворачивающимся действом.
«Играть сигнал «на обед»!» – последовала мне новая команда. Я поднял рожок, прижал к губам его мундштук, подул... И, о ужас! Из рожка вместо всем знакомой простенькой, но милой мелодии раздалось какое-то хрюканье, курлыканье и бульканье. Пересохшие на солнце, обветренные, не «размятые» губы не слушались меня. Рожок, несмотря на все мои усилия издать нужные звуки, вышел из повиновения.
Краем глаза я видел остолбеневшего военрука, вытянувшиеся лица ребят своей школы, появляющиеся ухмылки на лицах соседей и одновременно отчаянно боролся с взбесившимся рожком, продолжавшим оглашать окрестности прерывистым неблагозвучным рёвом.
Наконец, придя в себя, военрук скомандовал: «Отставить сигнал, в столовую справа по одному шагом марш!», куда, не чуя под собой ног, понуро побрёл и я.
Несколько дней жгло меня чувство стыда за понесённое унижение, которому подвергся я и, по моей вине, военрук, а также в какой-то степени ребята нашей школы. Не будешь же объяснять всем, что с подобным воздействием на губы солнца и ветра я сам столкнулся впервые. Независимо от причин, я подвёл всех и считал себя заслуживавшим всеобщего осмеяния. И готов был принять его, смирив своё самолюбие. Но к чести военрука и ребят от них не последовало в мой адрес даже намёка на упрёк или насмешку. Все сделали вид, будто ничего не случилось.
Об учителях
В пятом классе у нас появилась другая классная руководительница – Софья Павловна. Добрейшая Татьяна Петровна в нашей школе больше не работала. Софья Павловна относилась к тому типу учителей, в подходе которых к ученикам преобладают не эмоции, а трезвый расчёт. Она держала с нами строгую дистанцию и, экономя свою душевную энергию, хвалила отличившихся без теплоты, но и провинившихся ругала без злости. Однако, не делила явно учеников на плохих и хороших. Впрочем, по независящим от нас причинам (введение раздельного обучения), и Софья Павловна была в моём классе руководителем только год.
Значительно дольше, с пятого по седьмой класс включительно, вела у нас математику Анна Павловна Полковникова – не крупная сухощавая женщина с неброским, но запоминающимся лицом. Оно привлекало внимание как странноватым смешением в нём азиатских и европейских черт (раскосый разрез глаз, выдающиеся заметно скулы и при этом тонкий с горбинкой нос, продолговатый овал щёк), так и характерной асимметрией общего рисунка лица, особенно бросающейся в глаза при повороте головы.
На этом лице я не помню улыбки. Лишь изредка, при кратких, но веских и всегда справедливых, комментариях ответов учеников Анна Павловна позволяла себе лёгкую усмешку. В её манере держаться, ровной и суховатой, ощущались достоинство и сильный характер.
В моём сознании эта учительница как-то отождествлялась с представлением о самой математике – науке строгой, цельной и непреклонно-справедливой. По-моему, в подобном слиянии образа педагога с изучаемым предметом одинаково сильно выражаются и мастерство учителя, и секрет заинтересованности учеников. К математике мы все относились с большим почтением и занимались добросовестно. Тем более, располагая к тому же прекрасным учебником Киселёва.
Анна Павловна имела обыкновение, завершая очередной раздел, давать на уроке для быстрого решения задачки, содержащие, помимо пройденного материала, ещё и некий, выражаясь по-современному, тест на сообразительность. Затрудняя решение задачи, он как бы ещё и провоцировал ученика на лёгкий, но неверный путь.
Естественно, многие из нас старались выполнить задание первым, и главным моим соперником в этом деле был аккуратный, обстоятельный и толковый Борис Галкин. Хотя сейчас я никак не могу отнести себя к числу быстро соображающих людей, тогда какое-то свойство ума помогало мне часто быстрее других находить ключ к решению предлагавшихся задач.
Блокада снята
Последние обстрелы
Осенью 1943 года участились артиллерийские обстрелы центра города. Видимо, немцы хотели этим компенсировать сокращение воздушных налётов из-за теряемого ими господства в воздухе. Мне хорошо запомнился обстрел, во время которого один из снарядов взорвался в самом начале Литейного проспекта около «Большого дома».
В это время я находился у Бориса Батенова, здесь же был и Кирилл Затовко. Оба они жили в одной квартире на третьем этаже дома № 3 по улице Каляева. Комната Бориса имела выходящий на улицу большой светлый эркер, и мы, услышав близкий разрыв, метнулись к окнам. Перекрёсток улицы Каляева и Литейного, а также выходящая на улицу Каляева часть «Большого дома» были нам видны, как на ладони.
Бросилось в глаза полное отсутствие людей, не было даже часового, который обычно прохаживался вдоль первых двух домов на противоположной стороне улицы (часть «Большого дома» и тюрьмы при нём). Другой часовой обычно охранял «Большой дом» со стороны Литейного проспекта, третий был на улице Войнова.
Вдруг у угла «Большого дома» показался ползущий человек, на спине его растекалось бурое пятно. Это был красноармеец, скорее всего, один из часовых. Добравшись до выходящей на Каляева двери «Большого дома», человек стал слабо стучать в неё рукой. Двери открылись сразу и раненого быстро затащили внутрь здания.
Другой запомнившийся мне артиллерийский налёт непосредственно на наш район застал меня прямо на улице. К его началу занятия в школе закончились, и я с Васей Петровым и ещё одним Петровым – Борисом – шли домой вместе. Обстрел уже начался, но разрывы раздавались довольно далеко. Выбежав на средину улицы Чайковского сразу после одного из них, я увидел в стороне у Фонтанки падающую на улицу стену дома и клубы пыли. Такое расстояние нам показалось вполне безопасным, и мы спокойно двинулись по домам.
Продолжение следует
