Эта глава будет непропорционально короткой, потому что в ней рассказывается о единственном (увы, увы!) эпизоде позитивного, «плюсового» взаимодействия с органами ГБ, то есть о том уникальном случае, когда никто меня не вызывал, никто не ловил – сам пришёл, по доброй воле и с добрыми намерениями... Но лучше по порядку.
На третьем курсе подготии я, как и многие, стал задумываться: кем же, конкретно говоря, я хочу быть на флоте? А может быть, и не на флоте? Ведь скоро предстоит переход в иное качество – зачисление на один из факультетов высшего училища, и избранная специальность станет необратимым, не поддающимся изменению (как тогда думалось) делом всей жизни.
Автоматически оставаясь в своём училище (оно к этому времени уже превратилось в высшее и лишь доучивало последних «подготов»), я мог стать либо штурманом, либо артиллеристом, либо минёром-торпедистом. Последнее для меня было привлекательней (см. главу первую!). Но была и другая возможность – попроситься в какое-то другое военно-учебное заведение, с каким-то совсем иным профилем, вплоть до военно-медицинской академии. Об академии упомянул для красного словца, туда меня и палкой было бы не загнать. А вот некоторые иные специальности… нет, шире – некоторые иные теоретически возможные направления будущей деятельности, меня интересовали, и даже очень.
По-свойски закрывая глаза на свои минусы (ведь они, в принципе, поправимы!) и оценивая свои плюсы – изобретательность, способность к психологическому анализу, и т.д., и т.п., в том числе и высокий «коэффициент удачливости» (показатель используемый американскими кадровиками), я счёл себя не только расположенным, но и пригодным для работы в органах разведки… или, на худой конец, контрразведки. Мои правонарушения, розыгрыши и «завирушки» во имя достижения желаемых результатов представлялись не как препятствие, а как полезный тренаж для такого же рода действий, но за рубежом и во имя высоких целей.
У абсолютного большинства из нас понятие об «органах» было туманным и романтическим. Туманным потому, что мы не имели представления об их реальной структуре и работе. Романтическим потому, что «чекисты» (пропагандистский собирательный термин), вопреки каким-то слухам, а то и прямым жизненным наблюдениям, представлялись нам (мне, по крайней мере) рыцарями справедливости, умело и мужественно защищающими интересы нашего государства. И вполне серьёзно воспринимались слова Маяковского (цитирую по памяти): «Юноше, обдумывающему житьё, ищущему делать жизнь с кого, – делай её с товарища Дзержинского». Немалую роль играли и кинофильмы, в особенности блистательный по тем временам
Чтобы не показаться таким уж глупым и незрячим, чуть подробнее о негативных «слухах» и «жизненных наблюдениях». Конечно, я знал то, о чём дома предпочитали не говорить – один из четырёх маминых братьев – дядя Шура – сгинул в 1937-м. И многие, очень многие были репрессированы тогда. Кто за причастность к какой-то, вроде бы, контрреволюционной деятельности (троцкисты и всё такое прочее), кто – и это воспринималось как несправедливость – всего лишь за отдалённое знакомство с этими «контрреволюционерами». Знал, что по какой-то неведомой причине оказались вражески настроенными многие крупные военачальники, в том числе герои Гражданской войны (ещё в младших классах мы заклеивали или зачёркивали в учебниках их портреты). Про брата Шуру мама говорила «Он хороший, честный человек, он не мог быть врагом народа, его подставили, втянули во что-то». Но даже у неё не появилось мысли, что могли схватить просто так, для счёту, по разнарядке. Отец, конечно же, знал о происходящем если не всё, то почти всё. В 1935-1936-м он был откомандирован для усиления охраны в «Дальлаге», мы приехали к нему и почти год жили в городе с необыкновенно подходящим для лагерного центра названием – «Свободный». Мама работала в лагерной больничке. Однажды заключённый, будучи на приёме, шепнул: «Доктор, я вижу вы добрый, порядочный человек. Умоляю, отправьте с воли письмо моей семье. Здесь сказано только, что я жив, люблю их и где нахожусь… домашний адрес простой, Вы запомните». Мама побледнела и отрицательно покачала головой. «Тогда хоть не докладывайте». Мама утвердительно кивнула. И потом всю жизнь мучилась, оправдываясь перед собой: «Я не могла – а вдруг провокация, ведь такое бывало… а вдруг поймали бы, а у меня маленький сын и старая мать…» Наш отъезд из Свободного был внезапным, можно сказать ураганным. Как я узнал много позже, друзья из лагерного начальства сказали отцу, что освободилось местечко на «материке» и сматываться надо быстро, поскольку есть донос о его приятельских контактах с некоторыми заключёнными, бумага пока под сукном, где и останется, если он исчезнет. Вот уж точно – «не имей ста рублей, а имей сто друзей». Его роман с органами был краткосрочным. Окончив в 1941-м академию Фрунзе, он ушёл на фронт командиром батальона, а в 1945-м довоёвывал, сильно прихрамывая, как офицер военных сообщений. В политике и идеологии он меня никогда не просвещал – не хотел усиливать разлад между моим комсомольским видением жизни и реальным её содержанием. Как-то я спросил, а не податься ли мне в разведку или контрразведку? Ответ был лаконичным: «Я думал, что ты умнее!».
Вот и выходит, что я был не совсем уж чистым листом, на котором можно писать любые призывы и лозунги. Знал об убиенном Гумилёве и других невинных жертвах красного террора.
Не был убеждён, что при «рубке леса» непременно должны «лететь щепки». Слышал нелестное о заградотрядах… Да много ещё разного видел и слышал. Но всё это воспринимал как случайные или временные огрехи и искажения. Вот же расстрелял Сталин Ежова за необоснованные репрессии. Был бы жив Феликс Эдмундович – не было бы и нарушений законности… А как ярко и убедительно описывались в книгах и изображались в фильмах подвиги истинных, ничем не запятнанных чекистов… Разве можно этому не верить?
Примерно такой была морально-идеологическая подоплёка всё более вызревающего решения. А вот и конкретика действий. Среди приятелей-сокурсников, в ходе разговоров «за жизнь», обнаружился человек, думающий так же или почти так же, как я, и озабоченный той же проблемой – кем быть, «…чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» (Сверстники знают откуда эти слова, а вот внук Никита навряд ли – Николай Островский, «Как закалялась сталь»).
Единомыслие приводит к единодействию. И пошли мы с Вовкой Браиловым «наниматься в разведку».
– А, Биг Карамора!– негромко, но внятно сказал майор, когда мы предстали перед ним. Не знаю уж что подумал Вовка – может, счёл, что это моя агентурная кличка, может, решил, что особист чертыхнулся по-испански.
В общих чертах изложили свои соображения и попросили совета – как попасть в учебное заведение по развед или контр-развед профилю?
– Каковы ваши цели? – спросил майор.
Мы в два голоса:
– Служить Родине... добывать зарубежные секреты… или ловить шпионов… И работа яркая, интересная, требующая напряжения всех сил…
– Совета желаете? Ладно, будет вам совет. Во-первых, чтоб вы знали, тех, кто просится, в органы не берут, это аксиома. Людей мы выбираем сами. Сами выбираем и тех, кто просто помогает нам информацией… Хотите докладывать про своих товарищей? Ответа не жду, и так знаю, что не хотите.
А хотите всю жизнь копаться в чужих личных делах, выискивая компроматы? – он горячился всё более и более. – А в разведке, если уж вам так не повезёт, и вы в неё попадёте, хотите всю жизнь шарахаться от собственной тени и быть под колпаком, чужим или своим, без разницы?.. Это надо же, они хотят ловить шпионов!.. Болтунов – сколько угодно, инакомыслящих – пруд пруди, а вот по «шпиёнам», извините, недостача, можно за всю жизнь не увидеть ни одного. Лично я видел троих уже пойманных… вот только не уверен, что они шпионы…
Он понял, что наговорил лишнего, и после паузы, подвёл итоги:
– Вот что я вам скажу. Оставьте свои детские помыслы, основанные на незнании. Вас ждёт благородная, духовно чистая морская служба, что может быть лучше. Я завидую вам светлой завистью, поэтому и предостерёг. Вы парни порядочные и, надеюсь, не позабудете, что такого разговора у нас с вами н е б ы л о.
Мы поблагодарили и покинули кабинет умного и смелого человека. В 1949 году разговор, «которого не было», мог дорого ему обойтись.
Главное, что подействовало на меня, да и на Вовку, думаю, тоже – безрадостная технологическая картинка: пожизненное копание в бумагах в поисках компроматов… А разведка, она ведь как театр – на одного известного актёра, играющего главные роли, приходятся толпы актёров-неудачников… В результате подобных мыслей мои мечты о подвигах на незримом фронте довольно скоро улетучились. И на вопрос, поставленный в предисловии – каковы же в принципе мои отношения с органами госбезопасности, я в краткой форме ответил бы так: «Соприкасался, но не вляпался».
О некоторых соприкосновениях я уже написал, а о более жестких расскажу в последующих главах.
О ТОМ, КАК Я ЧУТЬ НЕ СТАЛ ТЕРРОРИСТОМ
Среди моих подруг не числилось разведчиц и контрразведчиц (банальные стукачки не в счёт), стало быть, отношения с девушками не подпадают под тему повествования, и писать про них не следовало бы. Но в этой главе придётся сделать исключение, иначе не будут понятны зигзаги моего летнего путешествия в 1949-м, по окончании подготии.
Весной упомянутого года я познакомился с Леной и в одночасье отошёл от Риммы, которая занимала мои мысли и сердце в течение двух лет. Нас с Леной связывало общее увлечение Грином. Но не только. У каждого человека есть скрытая сигнальная система, нечто вроде самолётного автоответчика «свой-чужой», так вот наши ответчики дружно сигналили: «Свой! Свой! Свой!».
В июле Лена, окончив, как и Римма, первый курс Холодильного института, уехала в Пятигорск, где жили её родители. А я несколькими днями позже выехал в Тбилиси с намерением пройти по Военно-Грузинской дороге. С Леной никаких договоренностей не было, но, видимо, существовал телепатический контакт. Иначе откуда бы пришла мысль о том, что ВГД имеет, в сущности, две точки, которые можно считать началом пути – одна в Закавказье, вблизи от Тбилиси, другая – в Северной Осетии, неподалёку, от Пятигорска… Одним словом, на ближайшей станций я дал Лене телеграмму, которая, прямо скажем, не очень-то соответствовала статусу наших едва зародившихся отношений: «Предлагаю совместный поход по Военно-Грузинской, ответа жду на станции Кавказская, востребования». Кавказскую выбрал потому, что "железка" там раздваивается – направо в Закавказье, налево – на Северный Кавказ. Сошёл с поезда и стал ждать ответа, чтобы в зависимости от «да» или «нет» поехать либо налево, либо направо. Ответ пришел к вечеру: «Ждём в гости, остальное решим совместно».
Утром я уже был в Пятигорске. Формула «совместно» предусматривала, оказывается, принятие решения… совместно с родителями! Разумеется, совсем ещё юную девушку не отпустили в путешествие с каким-то мореманом, пусть даже симпатичным. Но я с удовольствием гостил у них целую неделю. И всю неделю наши с Леной автоответчики беззвучно сигналили: «Свой!».
Пятигорск, 1949 год. «Свой, свой, свой…»
Автобусом выехал в Орджоникидзе, и началось девятидневное путешествие по горной дороге, в те времена ещё не вполне обихоженной. Вот тут самое время пригласить понятых и поговорить на тему «А что у вас, ребята, в рюкзаках?..»
В рюкзаке моём был пистолет «ТТ», без щёчки на рукоятке, но зато с полной обоймой патронов. И был весьма внушительный финский нож. Пистолет я приобрёл у моего однокашника Вальки Бидякина (надо ли говорить, что фамилия вымышленная?). При этом он клялся-божился, что «пушка служебная и крови на ней нет», а я в том, что и под пыткой не назову его имени.
Зачем был нужен пистолет? Во-первых, к этому призывала моя неизменная платоническая любовь к оружию («платоническая» потому, что смотреть на оружие, а то и поглаживать, люблю, а вот чистить – нет). Во-вторых, уже планировался поход по ВГД, а там ведь всякое может приключиться.
И приключилось! Перемещался я попутками и потому флотскую форму почти не снимал. В селениях, где были турбазы, останавливался и совершал радиальные вылазки. Так вот однажды, на горном пастбище, меня атаковали две здоровенные кавказские овчарки. Одна, скаля клыки, наседала спереди, другая норовила зайти сзади. Пистолет очень пригодился бы – хоть вверх пальнуть, для острастки. Но «ТТ» тяжеловат, да и кобуры не было. Зато был прихваченный из того же рюкзака пластмассовый пугач, похожий на «Вальтер». Пугач на собак впечатления не произвёл, форма тоже. И фотоаппарата я на сей раз не взял, отмахиваться было нечем. Единственное, что сдерживало собак – мой взгляд и ответное рычание. Хозяин издали кричал что-то, руками махал. Я на секунду отвлёкся, буквально на секунду, и одна из псин, вероятно сучка, проскользнула-таки за спину и мигом прокусила левую икру.
…Хозяйка бинтовала мне ногу, приложив какую-то травку, потом штопала брюки. Мальчонка лет шести напяливал на голову белый чехол, в котором я ходил вместо бескозырки. А хозяин готовил шашлык, время от времени выкрикивая: «Застрэлю стэрву, морячка покусала!». Я его успокаивал: «Генацвале, не надо, собака выполняла свой долг». Впервые пил вино из рога. Расстались друзьями. Я подарил мальчишке а хозяин пытался подарить мне барана.
Дорога всегда куда-нибудь приводит. Меня она привела сначала в Тбилиси, а потом… в Краснодар, расположенный отнюдь не по пути домой. Этот зигзаг связан со второй девушкой, упомянутой в начале главы.
Незадолго до описываемых событий Римма осиротела – в Краснодаре умерла её мама. Но осталась тётя. К ней-то Римма и поехала в отпуск, имея намерение провести пару недель на море, в Анапе, до которой от Краснодара рукой подать. Я твёрдо знал, что мы с Риммой безвозвратно расстались, но хотел сделать для неё что-то доброе и памятное (это «гринландские» штучки, конечно!). Вот и надумал тайно сфотографировать дорогую ей могилку и уже в Ленинграде подарить фотокарточку, как бы на прощанье. При этом в Краснодаре на глаза Римме попадаться нельзя, она не так поймёт мой приезд, да и сюрпризного эффекта не будет. Но самому мне могилу не найти, придётся привлечь Риммину тётю, уговорив её всё держать в тайне. А прежде всего надо убедиться, что Риммы нет в городе. Это не сложно: если часов до одиннадцати Римма не выйдет из дому, значит она в Анапе, и можно заглянуть к тётке. Адрес я знал. Точнее – предполагал. Книжица с адресами осталась в Ленинграде, а по памяти – улица Красная 39… или 59… Уточнение я ещё вчера запросил телеграфом у мамы, указав, где лежит записная книжка. Ответ должен прийти на главпочту. А пока буду высматривать Римму возле наиболее вероятного дома 39. Необходимо замаскироваться, чтобы она не опознала меня, если случайно увидит… Вот такой была детально продуманная схема действий.
Приехав в Краснодар на рассвете, поселился в общем номере гостиницы на той же Красной, которая оказалась главной улицей города. Номер шестиместный, пятеро постояльцев проснулись и с некоторым удивлением наблюдали за моими таинственными манипуляциями – то есть за процессом маскировки. Форма снята. Флотские брюки, конечно, остались, других не было, но их прикрывала рубаха навыпуск. Гвоздь программы – широкополая войлочная панама, вроде мексиканского сомбреро, и огромные тёмные очки. Заметив повышенное внимание и понимая, что меня принимают за маскирующегося агента, я охотно стал «работать на публику»: вырезал кружочек из лейкопластыря и наклеил на щёку, как бы прикрывая порез или прыщ. И последний жирный мазок: свой фотоаппарат – хорошо знакомую Римме «Экзакту» – я засунул в свежую наволочку, обнаруженную здесь же, на подушке, а горлышко этой самодельной сумки перевязал бинтом. Придирчиво осмотрелся в тусклом настенном зеркале… Мог ли я подумать, что этот спектакль окажется для меня спасительным!..
Элегантно бросив своим сожителям «До вечера!», занёс рюкзак в гостиничную камеру хранения и вышел на улицу во всей своей красе, с наволочкой в руках. Было восемь утра. Народ на меня не оглядывался – мало ли чудаков по улицам бродит.
«Агент 007» в Краснодаре. Лето 1949 года.
Дом 39 оказался неподалёку, всего в двух кварталах. Кирпичный, трёхэтажный, казавшийся небольшим по сравнению с серым массивным зданием, расположенным рядом. И что хорошо – выход со двора только один, через ворота. Если объект наблюдения пойдёт утром на реку или на рынок, то непременно "засветится".
Потоптавшись на улице с полчасика, приметил вблизи молочное кафе и решил позавтракать, не прекращая наблюдения – окна выходили в нужную сторону. Прежде, чем зайти в кафе, извлёк фотоаппарат и сделал пару хроникальных кадров – улица, дом, ворота, и снова аппарат в мешок.
Едва принялся за яичницу, в кафе зашел милиционер и прямо ко мне. Я думал, хочет позавтракать в приятной компании, даже стул навстречу подвинул, но он присаживаться не стал, а сказал, слегка наклонившись:
– Извините, вы не могли бы пройти со мной? – вежливый такой.
– Вы же видите, я завтракаю.
– Да, да, конечно, я подожду, – и он вышел на улицу.
Вскоре вышел и я. Без лишних слов протянул ему мятую, потрёпанную на сгибах бумаженцию – мой отпускной. Вот, дескать, «Читайте, завидуйте, я гражданин в/ч шесть-два, шесть-пять один!».
Уважительности в нём ещё более прибавилось:
– Это совсем рядом и всего-то на одну минутку, прошу Вас, пройдёмте.
– Кому и зачем я понадобился?
– Да тут вот, полквартала, и всё объяснится.
И привёл он меня в центральное отделение милиции. Зашли в кабинет к какому-то капитану, и вежливый милиционер доложил:
– Этот гражданин, а может, не гражданин, а военный, скрытно фотографировал обком партии. Аппарат в мешке спрятан, женщина шла по улице, всё видела и подсказала.
Капитан мне про обком, я ему про Римму. Всё рассказал – и кто я, и зачем, и почему маскировка, и про возможную путаницу с адресами, и как зовут моих друзей в Ленинграде. Но доверие не стопроцентное – уж больно всё выглядит опереточно. Хотя, возможно, мой внешний вид был больше на пользу, чем во вред.
–Посидите здесь, будем проверять. И плёнку проявим, и тётю найдём. Кстати, как её фамилия?
А я и не знаю. И номера квартиры не помню, на мамину телеграмму вся надежда.
В этот момент откуда-то из внутренних помещений появился солидный мужик в гражданском. Окинул меня орлиным взглядом.
– Почему посторонний человек в рабочей комнате?
– Временно задержанный.
– Почему не в обезьяннике?
– Он военнослужащий.
– Почему не в комендатуре?
– А он ничего не нарушал, обком партии фотографировал, но утверждает что случайно, якобы его интересовал соседний дом… курсант из Ленинграда… остановился в гостинице.
Мужик обернулся ко мне:
– Зачем обком фотографировали?!
Оскорблённый упоминанием про ответил ему грубовато:
– Когда один разбирается, надо ли ещё кому-то вмешиваться?
Теперь разозлился мужик. Приказал капитану, принявшему стойку смирно:
– Выяснить всё! Проверить вещи в гостинице, – и удалился, не глядя на меня.
Я обмер: в рюкзаке пистолет и нож… А тут ещё капитан комментирует текущие события:
– Это генерал, краевой комиссар, зря Вы его зацепили, он у нас памятливый.
Иногда капитан выходил, давал кому-то отрывочно слышные распоряжения. А я сидел, делая вид, что читаю газету. Но сосредоточиться не мог – ждал, что сейчас вот войдут, доложат, и всё ясно – террорист…
Плёнку проявили. Ничего предосудительного, кроме, конечно, обкома, попавшего в кадр наряду с интересовавшими меня воротами.
Часа через два появился милицейский старшина с докладом о том, что в доме 39 ни ленинградской студентки Риммы, ни подходящей тётки никто не знает.
Я понял, что настал момент переломить судьбу и попросился на почту, за телеграммой: может, дом не 39, а 59. Но красной строкой только одна мысль – бегом в гостиницу и спрятать оружие.
Как ни странно, капитан отпустил, и даже документ вернул – иначе на почте делать нечего. До чего доверчива наша милиция!
Бегом сразу нельзя, метров тридцать прошел не спеша. И вдруг в голове совершенно отчётливо: « Стой, стой, не ходи туда!». Я остановился. Спросил у кого-то, где главпочта. Она оказалась совсем в другой стороне. Развернулся и пошел за телеграммой.
Ура, ура! – действительно, дом 59, и номер квартиры имеется.
Принёс эти трофеи капитану, а вслед за мной вошел неприметный парень в гражданском.
– Ну, как?.. – с улыбочкой спрашивает капитан.
– Сначала подался в другую сторону, потом узнал где почта. Всё в норме.
Когда парень удалился, капитан пояснил:
– Это наш стажёр. Решил малость потренировать его. Заметили хвост?
– Нет, но я не оглядывался, не было в этом надобности.
Ещё через час капитан отпустил меня пообедать. Вот тут уж я прямиком ринулся в гостиницу. Изъял из рюкзака тяжеловесный пакет (всё обёрнуто газетой и засунуто в майку) и поднялся в номер, где никого из сожителей не оказалось. Куда спрятать? Хотел под подушку, но услышал в коридоре шаги и сунул в прикроватную тумбочку, под какое-то старое бельё. Вошли двое сожителей, и видно было, что уходить не собираются. А мне надо поторапливаться. Так пакет и остался в тумбочке. Перекусил здесь же в гостинице и возвратился в милицию, довольный собой и с уверенностью, что проверка личности вот-вот завершится.
Капитан беседовал с какой-то женщиной. Тотчас спросил, знает ли она меня.
– Да, видела на фотокарточках, Римма показывала, – и она приветливо мне улыбнулась.
Капитан поинтересовался деталями, в том числе знакомы ли ей имена, перечисленные мною в качестве наших общих с Риммой приятелей – Кармалин, Чигиринский, Гаврилов, Эренбург, Борис Козлов. Она подтвердила, что слышала про таких. Подтвердилось и то, что её племянница сейчас в Анапе.
Я тоже получил возможность поговорить с Римминой тёткой. В двух словах ознакомил со своим замыслом, объяснил причину, по которой оказался в милиции. Договорились, что я зайду, и соседская девочка проводит к могиле. Пообещала, что Римме ни слова.
Ещё через час меня отпустили и даже с извинениями. А я сказал, что обид не имею, понимаю – бдительность необходима. И особо поблагодарил капитана за то, что свёл с Римминой тёткой.
С лёгким сердцем пришел в гостиницу, поднялся в номер. Там были четверо из пяти. Разговор резко оборвался, они уставились на меня, как на привидение. И я мгновенно понял, что неприятности не закончились, а только начинаются. Действуя по наитию, автоматически, ринулся к тумбочке. Ни белья, ни пакета.
– Где моё оружие?!
– Так это Ваше? А тут уж подумали, что предыдущий постоялец, возможно бандит, позабыл под грязным бельём…
– Я спрашиваю, где оружие, а не что кто-то подумал.
– Да только что уборщица понесла к директору, на первый этаж.
И как это я не сломал шею, опрометью летя вниз через три ступеньки!
…Так бежать довелось только дважды. Во второй раз на практике в Полярном, когда убегал по крутым скалам от армейского патруля, прихватившего меня с давно просроченной увольнительной, выписанной на имя Лёхи Кирносова. Достигнув причала, спрятался в трюме какой-то баржи, среди мешков с цементом, а матросики направили патруль дальше, к соседним кораблям. Лёху, предупреждённого мною, на следующий день повезли на опознание. Мы с ним примерно одинаковой комплекции, но патрульные единодушно заявили: «Нет, не он, тот был маленький и очень вёрткий!»…
Когда я без стука ворвался в директорский кабинет, восседавшая в кресле дама лет тридцати пяти держала возле уха телефонную трубку и набирала номер.
– Оружие у Вас? – выдохнул я, не переводя дыхания.
– А я в милицию звонить собралась, – сказала дама и повесила трубку.
Значит, всего нескольких микросекунд отделяли меня от катастрофы.
– Разрешение есть? Предъявите.
– Я курсант военно-морского училища… вот мои документы… а разрешения нет… путешествовал в горах, это для самообороны…
– Откуда у Вас пистолет?
– Взял у отца… из сейфа… он полковник. – На моё счастье эта серьёзная, но очень миловидная дама не знала, что далеко не у всех полковников есть домашние сейфы, а если и есть, то в них не лежат старые пистолеты без щёчки на рукоятке.
– Да понимаете ли что Вы натворили? Вы не только себя подставили, но и отца, который всю войну, наверное, прошел?.. И меня подставили. Я обязана сообщить, это мой долг, но я же знаю, чем это кончится для Вас и Вашего отца…
Не простым был дальнейший разговор. Она колебалась. И отпускной мой ей не нравился. Спросила, есть ли у меня ещё что-нибудь, удостоверяющее личность. Порылся – ничего, разве что телеграмма от мамы и вырезка из училищной газеты – статья «Ровесник революции» с портретом Щёголева. Протянул ей и то, и другое, объяснил, кто такой Иван Сергеевич Щёголев.
И.С.Щёголев. Наверное, 1946 год. Все ордена – боевые, а не за выслугу лет. -
– Человек, который носит с собой портрет командира, не можете быть плохим… – убеждала она скорее себя, чем меня. – Рискну, отдам… Благодарите судьбу, что такая добросердечная дура попалась… и никому не показывайте.
Но она не знала, что наверху в напряжённом ожидании четверо, а я знал. По лестнице пистолет и нож нёс в газетке, а в номер вошёл, поигрывая этими предметами. Народ сразу всё понял – конечно же, есть разрешение, а род моей деятельности они ещё утром угадали. Для порядка дал им вечерний спектакль – снова наклеил кружок из пластыря, снятый в милиции за ненадобностью, аппарат перезарядил, но прятать не стал, на грудь повесил. Когда уходил, встретил в коридоре пятого сожителя. Он приветливо кивнул, я тоже и даже улыбнулся, догадываясь, что ему сейчас наговорят остальные!
Оружие снова заложил в камеру хранения – раз не проверили, то уже и не станут. И быстренько к Римминой тёте – солнце склонялось к горизонту. Соседская девочка привела к могиле уже на закате, снимать пришлось на максимуме выдержки.
В гостиницу решил не возвращаться до глубокой ночи. Побродил по городу, пошел в кино на последний сеанс. Когда вернулся, все пятеро спали, похрапывая. Попросил дежурную разбудить в пять утра, чтобы смыться из гостиницы пораньше.
Но дежурная разбудить позабыла, проснулся около восьми вместе со всеми. Опять вынужденный «макияж» на скорую руку, для поддержания престижа, и на выход. Но заметил, что тот, пятый, тоже быстро-быстро одевается. Это слегка встревожило.
Иду по длинному коридору и слышу – точно, догоняет. Поравнялся, пошел рядом. Значит, разговор и не случайный, я опять на грани катастрофы… и директриса тоже…
– Что же ты, корешок, с оружием так небрежен?.. Я из ростовского… – он достал из нагрудного кармана красную книжицу, раскрыл на секунду и снова сунул в карман.
– А я из ленинградского… – полувраки лучше полных врак, можно ведь добавить, что из «Ленинградского подготовительного». Молчать нельзя, автоматом гоню банальщину:
– Да, друг, глупо получилось… и на старуху бывает проруха… но всё хорошо, что хорошо кончается… наука мне будет!..
Шаг, ещё шаг, нутром чувствую, он не удовлетворён – книжицу мне показал, а я ему нет, ещё секунда и попросит. Резко останавливаюсь, с досадой хлопаю себя по бокам:
– Ё-моё! Рубаху не отдал в стирку. Извини. И спасибо тебе! – разворачиваюсь и ухожу решительно и быстро.
А он стоит и думает. И я точно знаю его мысли: «Оружие ему вернули… и все эти фокусы с переодеванием… вроде наш, хотя молодой и неопытный… но книжечку не показал… остановить что ли… так подумает, что я его заложу… а он спасибо сказал…».
Тем временем я скрылся за поворотом и на цыпочках, по ковру, побежал к другой лестнице. Схватил в камере хранения рюкзак, через чёрный ход выскочил на улицу, прямо на зелёный огонёк такси. «На вокзал!..». Закомпостировал билет. Поезд на Москву через 15 минут. Они мне показались чудовищно длинными. Тронулись!..
Только в вагоне до конца понял, что вновь побывал на минном поле и вновь касался смертоносных усиков прыгающей мины. Это был второй самый страшный день в моей жизни, точнее не день, а целые сутки.
Денег не осталось совсем, но меня охотно кормили попутчики… как и мы с Леной делаем это сейчас, когда в купе оказывается демобилизованный солдатик или матросик.
Фотокарточка получилась темноватой, но всё-таки получилась. Римма была благодарна и очень удивлена – тётка и впрямь ей ничего не сказала. О драматической истории снимка рассказывать не стал – «гринландцы» не кичатся подвигами.
Пистолет хранил дома. В том же году его обнаружил отец и, понятное дело, решил уничтожить. Мама пыталась остановить, причём вполне в духе времени: «А вдруг наш сын тайно служит в органах?» Отец решительно отверг эту гипотезу: «Тогда пистолет не был бы в таком безобразном состоянии!». И разобранный на части «ТТ» нырнул в Фонтанку.
Я много раз собирался поехать в Краснодар, чтобы отыскать и поблагодарить спасительницу-директрису. Но флотские пути-дороги пролегали в стороне, так и не поехал. И до конца жизни буду об этом сожалеть.
НЕРПЫ ИМЕЮТ ДОБРОДУШНЫЙ ВИД.
Летом 1956 года ледовая обстановка на Севморпути была крайне неблагоприятной. Мы на полтора месяца застряли возле острова Диксон. Мы – это ЭОН-56, Экспедиция Особого Назначения, то есть большая группа кораблей, перегоняемых на Дальний Восток. Командовал контр-адмирал В.А.Пархоменко, бывший командующий ЧФ, подаривший нам командира группы, о чём ниже, а миру трагедию «Новороссийска». Его флаг нёс крейсер «Александр Суворов». В состав ЭОНа входили три или четыре сторожевых корабля, сухогрузный транспорт, несколько вспомогательных судов, в том числе танкер и водолей, две большие лодки 611 проекта и восемь (или 12?) наших, 613-х, на одной из которых – ПЛ «С-223» – я был командиром минно-торпедной боевой части. Командир – Е.В.Семёнов, замполит – Молотков, старпом – Ухов, помощник – Кюбар, штурман – Фролов, механик – Суетенко, командиры групп – Сергеев, Лощинин, Хуснутдинов, доктор – Янишевский.
Сутки длинные – солнце не заходит. Делать практически нечего, разве что за наблюдать. Есть возможность мысленно сняться с якоря и вернуться в недалёкое, но довольно бурное прошлое. Всего три года прошло после выпуска из училища, а сколько событий предшествовало великому диксонскому стоянию!..
В январе 1954-го, после отпуска, в коем я присутствовал при рождении сына, прибыл в Николаев командиром группы на новостроящуюся «С-178», к Капитонову. Но с этой лодкой на Север, а затем на ТОФ не ушёл, остался в Севастополе, на действующей «С-67», у Прибавина.
Той же осенью встретил однокашников – Толю Кюбара и Аполлоса Сочихина: «Давай к нам, в формирующийся экипаж, как раз вакантное местечко имеется – командиром БЧ-2-3» (тогда на 613-х ещё стояли две пушки). Вот так я и попал на «С-223», к Евгению Васильевичу Семёнову – на лодку, которая стала родной (и сейчас все питерцы с этой лодки, кто ещё жив, встречаются и дружат).
В тот период лодку достраивали в Николаеве, а мы старались подобрать приличный, знающий своё дело экипаж. Офицерских кадров ощутимо не хватало. Даже уже построенные лодки, уходившие с ЧФ на ТОФ, подчас не имели командиров групп, что осложняло жизнь. А нам, точнее сказать – мне, удалось заполучить командира группы ещё до отъезда экипажа в Николаев! Это был Игорь Лощинин, только что выпустившийся из нашего училища. В канун нового года Игорь привёз посылку для Командующего флотом – какой-то капитан 1 ранга вручил её прямо на вокзале, искал любого, убывающего в Севастополь.
Вот я и сказал Игорю, которого знал ещё по прошлогодней его стажировке: «Жми к Командующему. Посылку отдашь лично ему. Он спросит, как тебе служится, лейтенант? А ты проникновенно скажешь, что хотелось бы вот попасть к своим, на 223-ю… И потом проследи, чтобы адъютант не забыл позвонить в кадры». «А вдруг Командующий не спросит, как мне служится?». «Тогда атакуй: товарищ адмирал, разрешите обратиться».
Лощинин к Командующему прорвался. Разговор состоялся по второму, атакующему варианту. От любви Лощинина к друзьям-однокашникам Командующий и впрямь растрогался, даже по плечу похлопал: «Лейтенант, ты ещё молодой, мало чего в службе понимаешь. Мы стараемся как можно дальше развести однокашников, потому что, когда они на одном корабле, должного порядка не будет».
Всё это Лощинин доложил мне с огорчением и с мыслью, что операция «внедрение» сорвалась. Но он не знал, что в напряжённых ситуациях дамоклианцы черпают идеи из воздуха: «Игорь, иди в отдел кадров ЧФ, найди направленца-лодочника. Назовёшь Командующего по имени и отчеству и скажешь, что когда передавал ему посылку от своего дяди, он поинтересовался где бы ты хотел служить и отметил, что отдел кадров обычно прислушивается к пожеланиям молодых офицеров».
Результат превзошёл ожидания. Кадровик, капитан-лейтенант, перенося карандашиком фамилию Лощинина с одного места на другое, сказал: «Мне-то не сложно вот здесь стереть… а вот сюда записать… в приказ попадёт, но подпишет ли Командующий?». «Вот за это не беспокойтесь!» – нахально заявил Лощинин.
Приказ, естественно, был подписан. Командиры лодок, уже собирающихся в «дорогу дальнюю», прибежали к кадровику бригады: «Это какое-то недоразумение, явная ошибка!». А тот молча поднял указательный палец вверх. На том и разошлись. Пытались, правда, выведать у Лощинина, какая у него «мохнатая лапа», но Лощинин загадочно отмалчивался, только руками разводил, чего, дескать, не бывает на белом свете.
1955 год. Перед выходом из Николаева.
Наша жизнь в Николаеве, потом снова в Севастополе и в особенности перегон лодки в транспортном доке по внутренним путям заслуживают отдельного описания, за которое, быть может, возьмусь когда-нибудь. Название уже придумал: «Из греков в варяги». А сейчас всего лишь упомяну вкратце о некоторых эпизодах.
За три дня до отплытия из Севастополя мне удалось спихнуть на одну из лодок ЧФ двух совершенно неисправимых «годков», хронических пьяниц и самовольщиков. Разумеется, они были аттестованы как золотые самородки, как опытнейшие минно-торпедные старшины, желающие остаться на сверхсрочную, но непременно на ЧФ, поэтому мы готовы отдать, хотя и со слезами. Сверхсрочники – товар дефицитный, нужные приказы были оформлены мгновенно. А "золотых старшин" я опасливо попридержал до вечера накануне отплытия. Расставаясь, проинструктировал: «Дарую вам тёплое море, горячих женщин и крымские вина. Но за это вы должны хотя бы сутки не безобразничать и делать вид, что собираетесь остаться на сверхсрочную». Сердечно поблагодарили и отправились на новую лодку, где их уже заждались. А утром, прямо перед нашим отходом, прибежал обеспокоенный помощник с осчастливленной лодки (приношу ей запоздалые извинения!): «Не у вас ли Хроменко и Движенко? Ночью исчезли! Мы подумали, прощаться пошли».
Незабвенные происшествия связаны с милым нашим замполитом Игорем Ивановичем Молотковым, партийная кличка «Шрам». Он, будучи мальчишкой-сиротой, прибился в Белоруссии к партизанам. И на разведку ходил, и в боевых операциях участвовал на равных, отсюда и шрам на его красивом мужественном лице. Этот шрам был для женщин, как блесна для щук – Игорь Иванович пользовался чрезвычайным успехом, да и сам к этому успеху рвался всеми фибрами души и тела. Например, сойдя на бережок на каком-нибудь 32-м шлюзе старой Мариинки, на 34-м уже докладывал нам, что познакомился и сильно подружился с сельской учительницей. «Ну, Игорь Иванович, не томи, рассказывай!». «А что рассказывать? Мы расстались очень довольные друг другом». В интимные подробности вдаваться не любил, но мы-то знали – всё было.
Политработой он не допекал – делалось лишь самое обязательное, отчётное перед вышестоящими инстанциями. Ему свойственна была некоторая несобранность, то в зимнее время кошку вместо шапки пытается на голову надеть, то ещё что-нибудь в этом роде. Так было и этим летом при переходе по внутренним водным путям.
Док с лодкой, как правило, стоял на рейде в ожидании буксира. Сход на берег всему экипажу был запрещён. На шлюпке или на катере убывали лишь четверо: командир и доктор для доклада береговому начальству, комиссар – якобы для доклада и я, как избранный коллективом письмоносец и снабженец офицерской кают-компании разными яствами, отсутствующими в лодочном рационе. Сходы наши заканчивались посещением ресторана и прогулками по незнакомым городам.
Лето 1955 года. Лодка в доке под брезентом. Идём по Волге на буксире…
Так вот, в одном из волжских городов, кажется в Казани, прогуливались мы в предвечерний час по каким-то улицам. Вскоре совсем стемнело. После солнечного дня было душно. Молотков давно уже снял тужурку, нёс перекинутой через руку. «Игорь Иванович, а документы не вывалятся?». Он ощупал карман и замер, как соляной столб: «Партбилет!..» Искать не имело смысла – улицы почти не освещены, да мы и не помним, по каким шли. Но я уговорил поискать, хоть для самоуспокоения. Через полчаса на совсем вроде бы незнакомой улице я увидел на тротуаре нечто, похожее на сигаретную пачку. Пнул на всякий случай. А она и поехала по асфальту с характерным шелестом. Игорь Иванович бросился на этот предмет, как коршун на куропатку! А потом стал подпрыгивать и всех нас целовать. Пришлось повторно заглянуть в ресторан.
В другой раз, в другом городе, мы уговорили Игоря Ивановича купить новые полуботинки, просто неприлично Заму ходить в облезлых, потрескавшихся, почти дырявых. Слегка дождило, поэтому он новые надевать не стал, понёс запакованными в коробочке. Вся лодка знала, что Игорь Иванович приобрёл новые корочки. На следующее утро он решил расстаться со старыми, чтобы места не занимали. Вышел после завтрака на кормовую часть дока, где полкоманды собралось на перекур. Буксир попался мощный, за доком тянулся кильватерный след. Игорь Иванович встал в позу Стеньки Разина: «Прими, матерь-Волга подарок от советских моряков!» И швырнул увесистую коробку за борт. Народ изумлённо уставился на его ноги… обутые в старые, изношенные полуботинки. А новые уплыли, стало быть, по Волге-Матушке.
В Череповце служба военных сообщений (там-то она мне и приглянулась!) сообщила, что в Полярном перегруз, в этот ЭОН мы не попадаем, и нас заворачивают налево, на Ленинград. Восторг был беспредельным!..
В Питере вышли из дока и по пути в Лиепаю, где предстояло зазимовать, зашли на пару дней в Кронштадт. Упоминаю об этом не случайно – одно из ярчайших воспоминаний. Командир ошвартовался и вниз. На мостике Сочихин.
Встреча с флагом. - Сочихин Апполос Сергеевич, рижский нахимовец, затем первобалт.
На палубе ровняет концы швартовая команда. Вышли на перекур и освободившиеся от дел офицеры. А на причале толпа кронштадтских мореплавателей, пожелавших в обеденный перерыв посмотреть на пришельцев, в основном старшие офицеры. Слышны громкие язвительные реплики: «Глянь-ко, глянь – одни лейтенанты! Кто же у них кораблём управляет?» «А этот, на мостике, метр с кепкой, он не старпом ли у них?» «Труба-то у него какая, может антенна локационная?» Это они про Аполлоса Сочихина, действительно старпома, действительно невысокого, в шикарной фуражке от рижского мастера Якобсона и действительно он держал в руке огромный никелированный мегафон, созданный на заводе за литр спирта. Аполлос разобрался с обидчиками круто: «Внизу, подать воду на пожарную магистраль!.. Вооружить шланги!.. Проводим учение по дезактивации корабля и дезинфекции причала, посторонним предлагаю удалиться – обоссу!». Зеваки сочли за благо удалиться. Те, кто делал это с достоинством, оказались малость обрызганными. Как жаль, что Аполлос, на котором прямо-таки написано было, что он будущий адмирал, по болезни остался в Лиепае, а потом и совсем распрощался со службой…
Но вернусь на Северный морской путь, а вместе с тем и к генеральной теме повествования.
Остров Диксон не самое живописное место на Земле – невысокие серые, местами заснеженные берега. Одинокие мачты радиостанции. Городишко, точнее посёлок, с борта не виден, лишь отдельные дома различимы в бинокль. Стоять на якоре не только нудно, но и тревожно – вдруг не проскочим и вернёмся в Полярный, зимовать. И без писем соскучились, жёны пишут до востребования туда, где нас ещё нет, а может и не будет. И в этой переписке есть некоторый риск – нам категорически запрещено сообщать, где мы находимся и вообще ни слова об экспедиции, она хоть и каждый год происходит у всех на глазах, а всё равно ба-а-альшой секрет.
На рейде острова Диксон, лето 1956 года. Когда командир БЧ пляшет, командир группы должен аплодировать…
По вечерам, которые в полярный день весьма условны, все офицеры участвовали в состязании, именуемом «Первое якорное пятиборье имени Харитона Лаптева». В состав пятиборья входили шахматы и шахматы-поддавки (изобретённые мною), шашечки и шашечки-поддавки. А пятая, наиболее спортивная игра, называлась «Чапай». Для молодого поколения поясню: шашки устанавливаются сплошными рядами – «красные» против «беляков», задача щелчком по своей шашке сбить несколько вражеских. Если при этом погибнет и своя, щёлкать начинает противник. Битва многофигурная и может продолжаться час, а то и более. За победу в «Чапая» начислялось в три раза больше очков, чем за другие виды. Это потому, что шахматный уровень был очень разным, а равные шансы должны быть у всех. Командир наш считал своим прямым служебным долгом быть первым во всём, поэтому мы нередко слышали характерные щелчки, доносившиеся из его каюты по ночам – во всём нужна сноровка, закалка, тренировка! И он занял-таки первое место, отмеченное специальным дипломом.
Участники 1-го якорного пятиборья имени Харитона Лаптева. Подводная лодка С-223, остров Диксон, 1956 год. Слева направо вверху: Кюбар, Ухов, Янишевский, Загускин, Суетенко, Семёнов. Внизу: Сергеев, Игорь Иванович, Хуснутдинов.
В один прекрасный день (вы уже знаете, что такое начало не к добру) с флагмана сообщили, что адмиральский катер будет обходить все лодки, командир и замполит имеют возможность сойти на берег по делам, если таковые есть. Попросился и я по делам почтовым и снабженческим – печенья и конфет купить для кают-компании. Командир разрешил, но времени для написания писем не оставалось. Я предложил соплавателям дать телеграммы. Они: «А что писать? Где мы – нельзя, когда и куда придём тоже нельзя, да и не угадаешь». Я: «Где – станет ясно из самой телеграммы, а текст может быть любой оптимистический… например, нерпы имеют добродушный вид, целую и подпись». Текст понравился, все, кроме командира, зама и старпома, быстренько продиктовали адреса, благо у меня была пишущая машинка, а тут и катер подошёл.
На почте без возражений приняли одинаковый текст в семь разных адресов, в том числе и в Ставрополь, моей жене.
На следующий день в обед был осуществлён очередной художественный розыгрыш. Ещё утром до чуткого слуха Лёни Янишевского было доведено, что установлена телефонная связь с флагманом, и теперь жди беды – флагманские специалисты начнут кидать всякие вводные. Поэтому Лёня не удивился, когда в обед его потребовали в центральный пост – флагврач вызывает к телефону. Надо ли говорить, что звонил я из седьмого отсека. «Товарищ Янишевский, почему задерживаете отчёт о дератизации и дезинсекции?» «Разрешите доложить, мы не получали указаний… да и нет у нас ни крыс, ни насекомых». «Вот такой документ и пришлите за двумя подписями, вашей и командира». «А как прислать?» «Пусть командир вызовет катер, начальник штаба в курсе дела». Когда Лёня вернулся в кают-компанию и взглянул на уткнувшихся в тарелки, всё ему стало ясно. Сказал, что за такие шутки всех лишит спиртной добавки к обеденному красному вину.
Каково же было всеобщее изумление, когда перед ужином к нашему борту и впрямь ошвартовался адмиральский катер. Но он пришёл не за отчётом по дератизации. На катере прибыл оперуполномоченный особого отдела капитан 3 ранга Крутиков. Сперва зашёл к командиру, потом пригласил меня и предложил написать объяснительную по поводу инспирированных мною и мною же отпечатанных и отправленных телеграмм с текстом
– А в чём дело?
– А в том, что Вы переполошили все спецслужбы от Диксона до Москвы! Текст был воспринят как условный сигнал. Проводной связи с Диксоном нет, телеграммы передают по радио, значит на весь мир.
Я написал объяснительную, в которой явно придуривался. О том, что в тихую погоду, особенно когда включаем музыку, возле борта появляются нерпы – добродушные симпатичные животные. Поэтому текст телеграмм надо воспринимать исключительно в прямом, вполне реальном его смысле. Не удержался и добавил, что я, конечно, дилетант в этих делах, но мне кажется, что тайный сигнал имел бы более замаскированный вид, например: «Тётя серьёзно заболела». Крутиков прочёл и проявил удивительную сдержанность:
– Видно, что службой Вы не дорожите… А насчёт «заболевшей тёти» ошибаетесь, франкистский путч начался по сигналу, похожему на ваших добродушных нерп: «Над всей Испанией ясное небо».
Отобрать у меня пишущую машинку не удалось – нам было разрешено перевозить на лодке домашнее имущество. Начштаба пошёл на компромисс – приказал опечатать её сургучной печатью.
Пишу объяснительную записку особисту: «…Нерпы – симпатичные, добродушные животные…». Остров Диксон, 1956 год
По приказу свыше командир наказал шестерых «нерполюбов» своей властью, то есть влепил им по выговору, долго подыскивая подходящую для этого случая формулировку. А меня должна была наказать Москва. Но Москва позабыла, так я и остался ненаказанным.
"Зловредные" радиограммы, как ни странно, дошли до семерых адресатов, и некоторые из них подумали: «А не запил ли мой благоверный горькую где-то там, во льдах?..»
ЧТО БЫЛО ПОТОМ (ПОСЛЕСЛОВИЕ, ВЫХОДЯЩЕЕ ЗА РАМКИ ТЕМЫ).
Льды отступили от берегов, и мы резво понеслись на Восток за ледоколами и в кильватер друг за другом.
12 сентября 1956 года. Восточно-Сибирское море в ста милях от пролива Лонга.
Крейсер, сторожевики и большие лодки успели проскочить пролив Лонга, а все 613-е остановились, не входя в него. Пролив мог закрыться с минуты на минуту. Зимовка лодок во льдах – дело смертоубийственное, рисковать не стали. Несколько лодок, и моя в том числе, вошли в Колыму и зазимовали в Нижних Крестах (ныне Посёлок Черского), остальные возвратились за тысячи миль в Полярный и, как и мы, попали на ТОФ лишь в следующем году.
Мы не прошли. Идём зимовать на Колыму.
Многие офицеры, оказавшиеся в числе зимовщиков, были огорчены тем, что ещё год предстоит жить без семьи. Но были и любители преодоления трудностей, всяческих приключений и экзотики. Боря Козлов, тот, что "Б.И.", служил на лодке, уходящей в Полярный. Возле устья Колымы он пытался уговорить комбрига перевести его на любую из лодок, остающихся на зимовку, взамен какого-нибудь командира БЧ-3, отягощённого теми или иными семейными обстоятельствами. К сожалению, не получилось. Меня рядом не было, а он не придумал колоритной, неожиданной и потому убедительной мотивировки типа: "Журнал "Вокруг Света" умолял своего внештатного корреспондента описать зимний забой оленей". Так и не довелось нам совместно пострелять из ружей 16 калибра, приобретённых перед выходом из Полярного.
Нижние Кресты, зима 1956 года. Лена прилетела особым рейсом полярной авиации. Это наш «дом».
В Нижних Крестах невзрачный на вид человечек предложил купить дом, всего-то за половинку моей месячной зарплаты – ему на билет не хватало. Домишко был похож на сарай, хотя и имел одно окошко. Печка – буржуйка. Я сказал, что без кирпичной плиты и разговора быть не может. Человечек сказал, что через неделю будет плита, а сам он завтра улетает. Имея привычку верить на слово, расплатился. Мои моряки обили стены, пол и потолок брезентом, а сверху фанерой. Пришёл какой-то дедок с ведром глины и мастерком, натаскал кирпичей, сложил печку. От денег категорически отказался: «Если заказчик узнает, убьёт!». «Так он же улетел». «Всё равно убьёт». Всё-таки сунул ему сто рублей под обещание, что никому не скажу. Домишко оказался не вполне приспособленным для жизни при температуре минус 55. Но мы с Леной, которая тотчас прилетела полярной авиацией, были тогда молодыми и легко справлялись с любыми трудностями. Позже, при прощании с Крестами, у дома выявился ещё один мелкий недостаток: оказалось, что он принадлежит соседям, которые до самого моего отъезда боялись об этом сказать! Таким, видно, крутым был тот, улетевший человечек. Разумеется, я безвозмездно отдал милым соседям-якутам временно отчуждённую у них собственность.
Во время зимовки довелось познакомиться с колоритнейшими личностями, например, с дедом по прозвищу "Кривдун". Когда-то он участвовал в расстреле бакинских комиссаров. Отсидел. При спасении челюскинцев отличился, обеспечивая береговые мероприятия. Попал в список награждённых орденами. Список, ясное дело, попался на глаза НКВД, и герой наш вновь схлопотал червонец, а потом безвыездное проживание на Колыме. Он здесь уважаемый человек – хозяин зимнего забоя оленей. Вся его кухонная утварь – алюминиевый чайник, предназначенный и для чая, и для супа, и для спирта – ведь ничто из этого не употребляется одновременно. Дёшево предлагал мне бивень мамонта, но я отказался – нельзя лодку перегружать.
Колымский транспорт. Нижние Кресты, весна 1957 года.
Капитан 3 ранга Крутиков Александр Макарович остался с колымской группой лодок, и мы вместе с ним, как друзья-приятели, охотились на белых куропаток. Интересно, что в последующем, куда бы я ни попадал и на Камчатке, и в Ленинграде, Крутиков перемещался вместе со мной. Даже когда я поехал на целину в качестве помначштаба флотского целинного автобата, он не просто попал туда же, а ехал со мной в одном купе. Я говорю: «Александр Макарыч, не пора ли сменить тактику?» «Нет, дорогой, мы иной раз работаем от противного – ты же не поверишь, что я к тебе приставлен, подумаешь, случайные совпадения, этого мы и добиваемся!». Умел пошутить мой друг Макарыч. Вербовать меня он никогда не пытался, однако ценил мой нереализованный чекистский потенциал – подарил (по моей просьбе) значок «50 лет ВЧК-КГБ», которым я пуганул немало знакомцев и незнакомцев.
Дежурство на лодке… ежедневная околка льда вокруг корпуса… собачьи упряжки… шампанское, крабы, оленьи языки и консервированные ананасы в магазинчике, и бочонок с самодельной брагой в моей избе, по вечерам становившейся пристанищем для друзей-сослуживцев… – светлые, памятные времена!…
Вот так зимовали подводные лодки на Колыме…
Весной пробили взрывами канал во льду и вышли на чистую речную воду, а затем и в море. Ледовая обстановка была приличной.
Взрывами пробили канал для выхода лодок из реки Колымы. Май 1957 года.
Лето 1957 года. На сей раз пролив Лонга пройден!
Шли без приключений, если не считать того, что Игорь Иванович Молотков был вызван на флагманский корабль ЭОНа на парткомиссию для серьёзного разбирательства. В Крестах он активно «дружил» с женой райкомовского комсомольского босса. После нашего ухода это раскрылось. В политотдел ТОФ, а оттуда в политорганы экспедиции поступила жалоба на сексуального разбойника, разрушителя семьи. Одним словом, он мрачно готовился положить на стол так счастливо нашедшийся в Казани партбилет. Но не будем забывать, что на лодке присутствовал будущий киносценарист! Признаться, это один из лучших моих сценариев. Я предложил Игорю Ивановичу ворваться на парткомиссию без доклада и крикнуть в лицо восседающих там "старцев": «Я её люблю! Хочу жениться на ней!». А дальше они станут уговаривать не ломать чужую семью, а главное, свою собственную, многодетную. В ответ им только три слова, но эмоционально: «Я её люблю!». И лишь через полчаса, не ранее, можно остыть и сказать, желательно со слезами на глазах: «Вы уважаемые, опытные в жизни люди… я подавлю своё чувство и расстанусь с ней… сохраню свою семью… обещаю». Они обрадуются, расцелуют и отпустят с миром. Всё так и было. Правда, целовать Игоря Ивановича не стали, но ограничились смешным «выговором без занесения». А вот он меня расцеловал!.. .
Опыт мелодраматического воздействия на судей пригодился и года три спустя., в Петропавловске. Была очередная компания по борьбе с хулиганством. Под неё "замели" капитана рыболовного траулера Володю Завгороднего. Вернувшись с моря, он, будучи в избыточно весёлом настроении, слишком настойчиво ухаживал за дамой. Происходило это зимним вечером на автобусной остановке. В милиции обнаружили в его кармане рыбацкий нож, который был признан "холодным оружием". В результате однокашнику моему пришили статью "попытка к изнасилованию". Володя месяца на три попал за решетку, в "предвариловку". Я записался в свидетели. Сонное настроение судьи и двух старушек-народных заседательниц в момент изменилось, когда вместо банальной речи они услышали стихи Завгороднего, а среди них и мои, нацеленные на осветление личности подсудимого. Старушки всплакнули, а судья освободил его прямо в зале суда: " Автор таких стихов не может быть насильником".
…Наконец-то пришли на Камчатку! Бухта Крашенинникова, посёлок Тарья. А на другой стороне Авачинского залива в хорошую погоду просматривается симпатичный, заманчивый город Петропавловск. Первые камчатские впечатления – обилие грибов на сопках и тарелки, наполненные красной икрой, в офицерской столовой.
Уговорив командира не препятствовать, перешёл в давно уже приглянувшуюся службу военных сообщений, помощником Военно-морского коменданта Петропавловского порта. Должность командира боевой части передал Игорю Лощинину, а он, в надежде на последующее списание, вручил мне ракетницу, с которой не расстаюсь по сей день.
Уйдя с лодок, приобрёл то, к чему стремился – свободное время. Но что-то и потерял. И это утраченное «что-то», сопровождаемое воспоминаниями о постукивании дизелей, много лет снилось по ночам, да и сейчас дорого моему сердцу.
С флота ушёл, но «подводником» остался…
Санкт-Петербург. Апрель 2003 года.
Желающим познакомиться с воспоминаниями и творчеством подготов предлагаю посетить сайт ДВЕНАДЦАТЬ КНИГ редактора и составителя сборников "О времени и наших судьбах" Ю.М.Клубкова.
Николай Загускин
05.02.2011.
