В «Сценах из морской жизни» автор вновь возвращается к героям книг «Уходим завтра в море» и «В морях твои дороги» — Никите Рындину и Фролу Живцову.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СУДЬБЫ РАЗНЫХ ЛЮДЕЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. КРАМСКОЙ
1
Крамской проснулся еще до рассвета. Он видел во сне времена своей юности: двадцатые годы, учебный корабль «»; ему снились голубые прозрачные фиорды, сосны на скалах, островерхие домики Бергена и на набережной — юные, в белых платьях, норвежки...
А потом еще Леночка, сестра его друга. Сколько лет они не встречались? Одиннадцать? Или двенадцать?
В тридцатых годах (Крамской был тогда капитан-лейтенантом) его пригласил на дачу однокашник по военно-морскому училищу подводник Кузьмин.
В воскресенье Крамской сошел с поезда на платформу Разлив. На грязно-белом песке за стволами обветренных сосен пряталось множество дачек. «Куда же идти? — размышлял он.— Направо? Налево?» Его звонко окликнули:
— Юрий Михайлович!
Подошла, нет, почти подбежала девушка в желтом платье и в желтых носочках.
— А я вас узнала по фотографии; знаете, где вы с Митюшей,— поторопилась она сообщить, глядя ему в лицо снизу вверх.
У нее были пышные волосы цвета каштана, совсем еще детские плечи и большущие серые глаза.
— Митюшка послал меня встретить — боялся, заблудитесь. Два поезда пропустила. Думала, что прозевала вас... Лена, — спохватившись, назвала она свое имя и протянула маленькую загорелую руку.
— Идемте, Митя, наверное, заждался.
По дороге она рассказала, что заканчивает театральное училище, обожает Юрьева, Студенцова и Тиме и будет актрисой.
— Второю Савиной? — пошутил Крамской.
— Зачем? — не приняла шутки Леночка.— Хорошей или плохой — Кузьминой. Кузьминой,— повторила она.
Дальше они пошли молча, с трудом выдирая ноги из засасывающего песка. Только когда добрались до озера, покрытого тиной, Лена воскликнула, показав на вросшую в песок дачку:
— А вот и наш с Митей курятник!
Петунии и флоксы изнемогали от зноя в потрескавшейся земле. На террасе дряхленький граммофон нахрипывал в синюю с красным обводом трубу вальс из «Коппелии».
Митя, сероглазый, похожий на Леночку, сбежал по подгнившим ступенькам.
— Приехал, наконец, чертушка. Я все боялся — обед перепреет. Сам стряпаю. Люблю поварское искусство. Мы ведь с Леночкой сироты, нету у нас ни мамы, ни папы...
— Да, это он меня вырастил,— подтвердила Леночка, с нежностью глядя на брата.
Сразу уселись за стол. Митя угощал чертовски наперченными пельменями и едкой настойкой на можжевельнике. Он с упоением рассказывал об автономных плаваниях и о том, как встречал под водой Новый год. Он был влюблен в свои подводные лодки: «Это вам не эсминцы, не тральщики и охотники».
Крамской не стал спорить. Он знал, что переубедить Митю невозможно.
После обеда Митя предложил сестре с гостем пройтись на шверботе, пока он займется на камбузе ужином.
У калитки предупредил:
— Только ты, Ленка, на него не заглядывайся; Юрка — человек заарканенный.
Она вспыхнула и потупилась.
У причала покачивался швербот. Впервые Крамской был на воде пассажиром. Вела Леночка.
Она опять заговорила о будущем; щеки ее разгорелись, ясные серые глаза были полны вдохновения. По его просьбе она прочла монолог из своей первой роли. Крамской подумал: «Смотри-ка, она — настоящий талант». А Леночка, словно прочтя его мысли, усмехнулась:
— Ну, до таланта — далеко... Но я с ума схожу по театру.
Спросила:
— Вот вы — вы с детства хотели стать моряком? Митюша мой — тоже,— сказала, не дожидаясь ответа.— Он даже в Кронштадт удирал, да словили. И доставили к отцу с милицейским. А я еще в детстве играла в театре. В своем. Для подруг, для родителей. Пора ужинать,— вдруг спохватилась она.— Митя, наверное, злится. Он, когда злится,— смешно-ой.
Митя встретил их граммофонным маршем.
После ужина играли в шахматы и в «морского козла» и по очереди танцевали с Леночкой вальс; Крамской с огорчением вспомнил, что пора возвращаться домой, на Васильевский: на Двенадцатой линии его ждет Любовь Афанасьевна.
Любовь Афанасьевна... Когда-то он называл ее Любочкой, милой и со всем пылом юности целовал возле старого, мудрого ...
Все прошло. Любовь Афанасьевна раздражала его своей пустотой, скаредностью и постоянным стремлением «переплюнуть Марию Сергеевну» или «эту сквернавку Ксаночку — тоже, подумаешь, цаца, муж — капитан первого ранга».. Ее резкий сварливый голос ему опротивел. «Заарканила». Митя прав... Она его заарканила.
Кузьмины провожали его на станцию в темноте. Повсюду светились огоньки, с террас слышались пение, смех. Подошел длинный поезд, увешанный дачниками. Прощаясь, Леночка крепко сжала маленькой мужественной рукой его руку. Он вскочил на подножку и, держась за поручень, обещал, что приедет к ним снова.
С этого дня началась их дружба.
Крамской и зимой с удовольствием ходил к Кузьминым на Галерную, говорил об Александринке, Шекспире, Островском и Шиллере, о любимой суровой Балтике. У Кузьминых ему было хорошо и легко.
В их компании появился еще Вадим Суматошин, молодой архитектор, подававший надежды, неистощимый на выдумки весельчак. Они бродили по Ленинграду, спорили об архитектуре, восхищались творениями Росси. Юный восторженный зодчий кричал: «Вот бы нам научиться так строить!» (В те годы строители склепывали унылые, похожие на бараки коробки.) Друзья заглядывались на сонные окна спящих домов, фантазировали: кто живет там, за тюлевой занавеской? Фантазия разыгрывалась вовсю. Иногда к ним присоединялась и Леночка, и тогда ее звонкий смех оглашал молчаливые набережные медленно текущих каналов.
Леночка сдала выпускные экзамены и уехала. Она присылала письма — светлые, радостные — то из Боровичей, то из Новгорода, где играла Офелию, Дездемону, Ларису и Таню.
Любовь Афанасьевна стала перехватывать письма. Она кричала навзрыд дикие, злые слова, обещала утопиться в Неве, даже бегала жаловаться.
Крамской понимал, что Леночка ему дороже и ближе Любови Афанасьевны, но Любовь Афанасьевна была матерью его сыновей...
Во время войны с белофиннами лодка Кузьмина подорвалась на мине. Гибель друга Крамской переживал тяжело; ему мучительно думалось: была ли смерть Мити мгновенной? Может быть, лодка ушла в глубину, легла на грунт, и люди задыхались в уцелевших отсеках? Не мог он представить Митю, неуемно веселого Митю, задыхающимся, с посиневшим лицом...
Однажды ему принесли записку от Леночки: она — в Ленинграде и просит прийти.
Он пошел на Галерную. По лицу отворившей дверь Леночки понял: она знает все.
Казалось, Митя только что вышел из комнаты. На стене висела тужурка, распяленная на вешалке, в пепельнице лежала одна из обкуренных Митиных трубок. За окном мрачно клубился густой ленинградский туман.
Леночка произнесла едва слышно:
— Вот и нет больше нашего Мити. Крамской взял ее за плечи. Она прижалась к нему и уткнулась лицом ему в китель.
— Вот и нет больше нашего Мити. Что же делать мне, Юрочка, а?
Она уехала, кажется, в Витебск.
Началась война, и они потеряли друг друга. Переписка их оборвалась.
Он воевал, как все моряки: почти о каждом можно написать книгу; его дважды ранило; он трижды тонул. До него доходили слухи, что Леночка вышла замуж за режиссера, режиссер пьет, изменяет ей и, кажется, даже бьет ее.
Крамской знал, что гордая Леночка никогда не напишет о своих унижениях. Он вырезал из газет рецензии — Кузьмину хвалили, она становилась известной актрисой... Он написал ей и не дождался ответа.
Не встречал он и друга Вадима, хотя и знал из газет, что Вадим много строит в разрушенных войной городах, идет в гору, становится знаменитостью. Крамской поздравил архитектора с полученной премией — поздравление осталось без отклика. О Суматошине появлялись статьи в газетах, журналах. Он получал еще премии, две или три, ездил на конференции и конгрессы, давал интервью; с фотографий щурился пожилой лысый человек, мало похожий на прежнего Вадьку.
Тем временем Любовь Афанасьевна, мать почти взрослых детей — старший, Ростислав, уже оканчивал нахимовское училище,— влюбилась в человека моложе ее лет на десять и ушла, оставив сумбурную и безграмотную записку и забрав с собой младшего, Глеба.
Крамской с радостью дал развод; пожалел, что большую часть своей жизни растратил на пустую и злобную женщину, отравлявшую существование. Из-за нее он потерял Леночку.
И вот сегодня он видел Леночку во сие... Сколько ей теперь? Тридцать восемь? Пожалуй, нет: тридцать девять...
— А мне — пятьдесят один,— сказал он вслух и повернул выключатель.
Похожий на волка пес, спавший, уткнув морду в лапы, на коврике, поднял остроухую голову, радостно взвизгнул, вскочил и ввинтил Крамскому под мышку доброжелательный нос.
— Подъем, Старик. Будем вставать...— погладил Крамской пса по крутому лбу.
Старик, склонив набок седую морду, стал наблюдать за хозяином карими, почти человеческими глазами. Он знал, что хозяин отправится в ванную, примет холодный душ, разотрет загорелое тело жестким полотенцем, расчешет волосы, темно-каштановые, с сединой на висках, наденет брюки, ботинки, крахмальный воротничок и они вместе пойдут в соседнюю комнату завтракать. Так было изо дня в день, так будет и сегодня.
В сорок пятом году вестовой Вася Кашкин, вытащив из горящего дома в Далеком насмерть перепуганного щенка, ткнул пальцем в его поседевшую морду: «Ишь ты, и вашего брата корежит война. Как есть она сделала тебя стариком...»
Так и осталось за щенком это прозвище. Старика укачивало в каюте, чуть не смыло в походе шальной волной с палубы, но он подрос, стал грозой корабельных крыс и береговых кошек.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
