Фрол закрыл тетрадь, выглянул в иллюминатор. Никита все еще в море. Эх, Никита, Никита!
Раньше, бывало, каждый вечер встречались, койки — рядом, обсудим все, посоветуемся. А теперь? Видел его за три недели три раза. Говорит — у него все, как надо. И с командой спелся и Бочкарев его хвалит. Гладенько зажил Никита. Командир у него золото, с таким в люди выйдешь. А корабль — хоть и похож на мой, как две капли воды, ан тот, да не тот: модернизирован! А у нас — все по старинке. На камбузе сало пригорит — повсюду пахнет! Командир — сам еще только экзамен сдает... Без попечителей в море не ходит... А жениться — успел...
Фрол потянулся к репродуктору, включил радио. Передавали «Пиковую даму». Он уселся поудобнее и стал слушать, постепенно забывая о всех невзгодах.
Музыку Фрол любил с детства. Духовой оркестр привлекал его на Приморский бульвар золотым блеском труб, геликона, раздутыми щеками трубачей и эквилибристикой старого капельмейстера, на которого местные жители приходили смотреть, как на клоуна. Тишина большого зеленого зала Тбилисского оперного театра, разноголосая и таинственная настройка инструментов в полутьме — все это поразило Фрола, когда нахимовцы в сопровождении воспитателей пришли слушать «Евгения Онегина». Он в первый раз слушал оперу. Люди в странных костюмах пели, любили, ревновали, убивали друг друга, и он почувствовал, что готов целый век сидеть здесь — ему не хотелось никуда уходить. Музыка брала за душу.
Впоследствии их довольно часто водили в оперу. В Ленинграде Фрол стал постоянным посетителем Кировского театра; он много раз слушал «Пиковую даму» и всегда уверял Никиту, что сегодня Герман вытянет не пиковую даму — туза; Лизу вытащат из Невы проходящие мимо матросы, и Герман на ней, безусловно, женится. Все это не мешало ему с упоением слушать музыку, пронимавшую «до самых пяток».
И сейчас, сидя в кресле и слушая, он даже поеживался от удовольствия.
К сожалению, передача уже подходила к концу, Герман спел «Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу», и Фрола опять одолели невеселые мысли — о его собственной невеселой судьбе.
Но тут он услышал зычную команду на палубе «Смирно!» и, надев фуражку, очертя голову выбежал из каюты.
Когда Коркин с мокрыми ногами добрался домой, он убедился, что в комнате темно и Людочки нет. Как гончая по заячьему следу, он устремился к Мыльниковым. Там он застал веселое общество. Нора в умопомрачительном платье пела «Два сольди». Ей аккомпанировал на гитаре режиссер драмкружка офицерского клуба Ясный, молодой человек с лицом киноактера. Среди гостей Коркин узнал рыхлого начальника военторга Валторнова, седого руководителя хорового кружка Снегирева, начальника библиотеки Юркина. Людочка увидела мужа, вскочила и поспешила к нему.
— В каком ты виде! — всплеснула она руками.— Смотри, наследил! И что на тебе за китель! Нет, нет, уходи поскорее! Вот, возьми, — она лихорадочно рылась в сумочке, ища ключ от комнаты,— переоденься, тогда приходи. Как не стыдно, так некультурно! Ну, иди, иди, ну, что же ты стоишь? Нет, нет, Виктор Павлович, он не останется,— со слезами на глазах говорила она подошедшему Мыльникову. — Он пойдет домой и переоденется, нельзя же так, в самом деле...
— Ла фамм, тужур ла фамм, милый Василий Федотыч, — вздохнул Мыльников, провожая его до лестницы. — Приходится подчиняться. Вы обязательно приходите, — взял он под руку Коркина, — обязательно. Я бы не должен был... терпеть не могу всяких сплетен, но мы с вами — офицеры, и если жены недооценивают наших погон...
— А? — не понял Коркин.
— Словом, смотрите в оба, — подмигнул Мыльников.
— Что вы хотите сказать? — продолжал недоумевать Коркин.
— Почаще надо дома бывать. Ну, поспешайте, Василий Федотыч.
Он захлопнул за Коркиным дверь.
Нет! Что он хотел сказать?
Задыхаясь, Коркин хотел было вернуться, позвонить, застучать в дверь кулаками, потребовать объяснения. «Почаще бывайте дома...» Что он хотел сказать этим? Люда... Да я же люблю ее!
На улице было холодно. Дул свежий ветер, раскачивая .
Наступала поздняя осень. Коркин забыл застегнуть шинель, шел, не помня, куда он идет; наконец, сообразил, что повернул в противоположную сторону.
Придя домой, стал с лихорадочной поспешностью переодеваться.
Крахмальный воротничок отскакивал, запонка покатилась по полу и теперь надо ползать, искать. Запонка найдена, но нечем почистить брюки. Где щетка? Но вот и щетка нашлась, и брюки почищены. Пропали ключи. Он, уже одетый, в шинели, сел и постарался сосредоточиться. В конце концов, нельзя же так распускаться!
Когда он вернулся, наконец, к Мыльниковым, гости сидели вокруг низкого круглого стола, пили кофе и уничтожали крохотные бутерброды. Люда посадила Коркина рядом на пуфик и уже совсем другим тоном шепнула: «Ну, как же ты долго, Васечка! Я думала, ты ключи потерял». Нора пододвинула тарелочку с бутербродами. Прерванный разговор продолжался. Ясный говорил о постановке им «Трех сестер». Машу будет играть Нора Аркадьевна, сам он — Вершинина; еще не нашелся исполнитель мужа Маши, учителя. Коркин заметил, что Мыльников смотрит на него как-то странно, и мучительно пытался вспомнить, чем был примечателен Машин муж,
— Людочка,—говорил Ясный (как он смеет называть ее Людочкой?!), — сможет играть Ирину, младшую, не беда, что она никогда не играла на сцене, она возьмет внешностью.
Маслеными глазками он подмигнул, Люда потупилась. Коркин подумал в ужасе: «Неужели он?» И сразу вспомнилось, что Машин муж, учитель, был ...
Ясный, причмокивая, продолжал говорить о декорациях и костюмах, о Чехове, с которым его дед — артист — был знаком. Коркин почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит; он обернулся. Незнакомый молодой человек отвел глаза на Ясного, тот обращался к нему:
— А вы, Глеб Юрьевич, могли бы сыграть Тузенбаха.
Чудесная роль.
— Ну что ж? Я сыграю, — улыбнулся молодой человек и из-за плеча Мыльникова потянулся за бутербродом.
— Кто это? — спросил Коркин Люду.
— Ты не знаешь? Крамской.
— Сын Юрия Михайловича?
— Да.
— Но у него сын — моряк. Мы с ним вместе учились.
— Глеб — младший. Он, кажется, хочет быть дипломатом, — безразличным голосом объяснила она. — Положи мне, Вася, печенья.
Коркину не давала покоя странная фраза Мыльникова: «Почаще дома бывайте». Он отвел хозяина в сторонку, к окну.
— Я прошу вас объяснить мне, Виктор Павлович...
— Потише, на нас с вами смотрят. Я хотел вас предупредить, что...
Но тут подошла Нора и сделала замечание: в обществе неудобно шептаться. И к тому же Палладий Пафнутьевич собирается петь. Седой руководитель хорового кружка отошел к стене, вздохнул, напружинился и так, что задрожали все стекла: «О дайте, дайте мне свободу». Он просил свободу, вращая глазами и показывая лошадиные челюсти, и Коркину пришло в голову: «Эх, посадить бы его в желтый дом, пусть бы там взывал о свободе!»
Люда спросила:
— О чем ты шептался с Виктором Павловичем?
— Да так, вообще, ни о чем, — ответил рассеянно Коркин, потянувшись за бутербродом.
— Ты совсем себя не умеешь вести, — прошептала она сердито. — Положи бутерброд. Ты — не дома.
Он послушно положил , хотя был голоден и знал, что дома, наверное, ничего нет.
Когда начали расходиться, Ясный взял с Люды слово, что она придет завтра утром на репетицию. Коркин хотя и хотел возразить, но не решился.
Они шли домой по лужам.
— Очень весело с тобой, нечего сказать, и поговорить не умеешь, — отчитывала его Люда недовольным голосом.
— А кто умеет? Может быть,. Ясный? Он сжал ее руку.
— Ты с ума сошел, ты мне делаешь больно! Дикарь! Отпусти!
— Мы с тобой — словно чужие, — проронил он тоскливо.
— Будешь пропадать на своем корабле — и совсем от тебя отвыкну, — непримиримо ответила Люда. — Никуда с тобой не пойдешь, никого к нам позвать невозможно. Тоска!
— Люда, ты должна понять, что у меня — служба...
— Не хочу я ничего понимать! Возьму и уеду...
— Куда?
— В . Я понимаю, о чем ты шептался с Виктором Павловичем. Ты отвратительно подозрительный человек.
— Людочка...
— Ты не вздумай на репетиции приходить! Еще следить за мной станешь!
— Лучше бы ты туда не ходила...
— Да? — спросила она с ядом в голосе. — Ты, может быть, запретишь мне участвовать в художественной самодеятельности?
— Нет, я не запрещаю, но...
— Что «но»? Нет, ты скажи, что «но»? — наскакивала на него Люда.
— Ничего.
— Будешь запрещать, я в политотдел на тебя пожалуюсь. Скажи, пожалуйста, драмкружка испугался...
Он замолчал и молчал все время, пока, придя домой, Люда не бросила платья и, взглянув в зеркало, отразившее недоброе, подурневшее сразу лицо, не легла в неприбранную со вчерашней ночи постель. Коркин сидел на продырявленном кресле с вылезавшей пружиной, молчал.
— Когда будешь уходить, не забудь денег оставить.
Она погасила свет. Как он мечтал о своей боевой подруге, еще не зная, какой она будет; ему показалось тогда, в Ленинграде, что только Людочка может стать верной и славной женой моряка. А теперь она спит и будет спать, когда он уйдет рано утром, а потом отправится на репетицию, и этот Ясный станет, облизываясь, смотреть на нее, а кудрявый мальчишка блондин ей объясняться в любви. Ту-зен-бах и Ирина!
Пожалуй, куда спокойнее было провести вечер на корабле с Живцовым, поговорить по душам; Живцов ему симпатичен. И он потерял целый вечер: к экзамену надо готовиться. Он не имеет права растрачивать дорогие минуты!
Еще несколько минут он слушал в темноте ровное дыхание Люды; потом тихонько оделся, ощупью положил на стол четыре сторублевых бумажки и осторожно притворил дверь, стараясь не щелкнуть замком.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
