— Не бойтесь, — сказали ей. С двух сторон ее взяли под руки, подняли и передали в чьи-то сильные руки, опустившие Хэльми на скользкие камни.
— Не укачалась? — спросил Фрол. (Коркин приказал ему сопровождать Хэльми.) — Ну, куда же идти? — спросил, он кого-то, стоящего в темноте с фонарем.
Они поднимались по мокрой дороге, и Фрол поддерживал Хэльми, а она больше всего боялась уронить чемоданчик. Кое-где лежал снег, и позади светились огни корабля. Впереди шел человек с фонарем, и Хэльми спросила, его по-эстонски, далеко ли еще.
— Нет, недалеко.
Светлый глаз , возникавший в небе, все приближался. Вскоре залаяла простуженным басом собака. Поднялись на крыльцо. Заплаканная женщина бросилась Хэльми навстречу, помогла раздеться, провела в комнату, где керосиновая лампа освещала постель.
Мальчуган лет одиннадцати, белокурый, надрывно стонал.
— Температура? — спросила Хэльми.
— Сорок и шесть.
Мать, утирая клетчатым передником слезы, говорила:
— Вот и доктор приехал. Теперь тебе, сыночек, помогут. Бог ты мой, как вы добрались в такую погоду?
А Хэльми спрашивала мальчугана:
— Здесь болит? Тут болит? Тут больше? Тут меньше?
— Да, здесь болит. Ой, тут ужасно болит!
С ужасающей ясностью она поняла, что возле нее нет ни профессора, как в университетской клинике в Тарту, ни городского хирурга, и не с кем ей посоветоваться, и никто ничего не подскажет.
Она все годы мечтала о той минуте, когда станет действовать без опекунов, и эта минута пришла. «А я — растерялась? — спросила она себя, прослушивая сердце и убеждаясь, что это слабое, с врожденным пороком сердечко не вынесет переезда морем и качки. — Нет, нет! А что делать? Ведь операция неизбежна? Бесспорно. Она сложна и опасна. Но через несколько часов, даже, может быть, через час — будет поздно. Она — не совсем новичок, имеет на своем счету несколько самостоятельных операций. В больничных условиях ребят оперируют под общим наркозом. Этот — наркоза не выдержит».
— Как его зовут?
— Антс, — сказала мать.— Мы думали, он чем-нибудь отравился.
Она с надеждой смотрела на Хэльми.
— Нет, он не отравился (Хэльми не решилась сказать этой женщине, что дело обстоит хуже, гораздо хуже). Ну, маленький, скажи: ты мне доверяешь?
Антс открыл глаза.
— О да!
— Ты веришь, что я тебя вылечу?
— О-о... да!
— И будешь меня во всем слушаться?
— Да.
— Придется тебе потерпеть.
Вот для чего она училась все годы, сдавала экзамены в Тарту! больше не колебалась...
Фрол, поджидая Хэльми в соседней комнате, слышал, как она по-эстонски отдает приказания. И человек с фонарем, который привел их, и заплаканная женщина засуетились, стали доставать из комода чистые простыни, пронесли горячую воду, простой, некрашеный стол.
— Фрол, — позвала Хэльми.—Я знаю, ты не боишься ни крови, ни ран. Ты поможешь! Вымой получше руки, повяжись простыней и иди. Пульс сумеешь нащупать?
«Триста третий» переваливается с волны на волну; над мостиком висят зеленоватые звезды; на востоке еще не заалела полоска рассвета. Фрол стоит рядом с Коркиным, смотрит в холодную ночь, поеживается от ледяного ветра и осмысливает то, что произошло на маленьком острове.
Вот тебе и Хэльми, которую он никогда не принимал всерьез, считал балаболкой, беспечной болтушкой! «Болтает, болтает, сама не знает что», — так неодобрительно он всегда о ней отзывался.
Он, Фрол, ни за что не доверил бы ей свою драгоценную жизнь. Полезть добровольно под нож этой болтливой девчонки? На это может решиться только не уважающий себя человек.
У мальчонки, правда, выхода не было. Или отправляйся на тот свет, или ложись к ней на стол. Фрол вдруг ясно вспомнил недетский, понимающий взгляд мальчугана. Он покорился, как кролик, и только вздрагивал, когда Фрол бережно переносил его с кровати на стол. Принесли воду, Хэльми натянула желтые резиновые перчатки, завязала марлей нижнюю часть лица, говорила ласково с мальчуганом, повелительно — с его матерью и отцом, и они подчинялись ей, как командиру. Потом мать, всхлипнув, вышла, отец встал в ногах мальчугана.
Фролу Хэльми приказала держать его руки, подрагивающие мальчишечьи тонкие руки, опять что-то сказала Антсу, очевидно, его успокаивая. Фрол подивился: как она может еще улыбаться? Он сообразил, что на его глазах происходит из ряда вон выходящее — и для Хэльми, и для мальчугана, белая кожа которого вдруг покрылась пупырышками, и для отца, который держит ноги сынишки, и для заплаканной женщины — там, за запертой дверью.
Фрол питал отвращение даже к набору инструментов зубного врача. Тонкая игла , уколовшая тело, вызвала тошноту.
Часы на стене показывали двенадцать с четвертью.
Хэльми — нет, он бы не сказал, что это была та самая Хэльми, которую он знал с детства, — другая, новая Хэльми взяла со стола что-то острое и блестящее и провела им по животу мальчугана. Тот даже не вздрогнул; вздрогнул Фрол, заметив, как покрылись испариной впалые щеки отца и он не то всхлипнул, не то тяжело вздохнул. Хэльми уже стирала клочком ваты кровь.
Фрол видел на своем веку много крови. Кровь его не пугала. Она лилась ручьем по настилу палубы, когда они уходили из «вилки». Он почти спокойно стал наблюдать, как Хэльми защипами отгибает кожу, открывая разрез; его удивило, что мальчуган не вырывается, только, закрыв глаза, стонет, Хэльми смотрит на кровь, как на воду, — обычно девушки взвизгивают, если увидят пораненный палец.
Фрол стал соображать, что дело не шуточное, что жизнь этого мальчугана, который может стать рыбаком, моряком, как Фрол, или, как Хэльми, врачом, целиком и полностью принадлежит ей, начинающему хирургу, и что операция происходит в неподобающей обстановке; он как-то видел в кино: над больным, лежащим на операционном столе, склоняется много людей в ослепительно белых халатах, и хирург командует, и все ему подают, а она здесь одна, под керосиновой лампой, и неосторожное движение — и... как жить после этого? Ведь убить пациента — все равно, что моряку потопить свой корабль... А его корабль пришел сюда ради этого будущего моряка, рыбака или врача, он ждет возле мокрых скал...
Мальчуган вздрогнул и закричал. Фрол крепче сжал его затрепетавшие плечи. Бог ты мой, она потрошит его, словно зайца! Фрол видел ее сосредоточенные глаза, устремленные вниз, и уверенные, спокойные руки. Отец — он стал бледнее мертвеца — тоже не сводил взгляда с окровавленных рук в перчатках, копавшихся в теле его .
По лбу Хэльми, по щекам ее ползли крупные капли пота. «Надо бы обтереть», — подумал Фрол, но мальчуган вдруг закричал — сдавленно, хрипло, и ему пришлось покрепче сжать его худенькие ручонки. Фрол взглянул на бодро тикавшие на стене часы, потом на руки Хэльми, потом на ее лицо и понял, что она сейчас, как моряк в бою, собрала все свои силы в комок и не сойдет с поста до конца, чего бы ей это ни стоило. Она что-то отрезала, что-то мягко упало в таз, голубовато-розовое и окровавленное, мальчуган стонал еле слышно и хрипло, и Хэльми сказала дрогнувшим голосом Фролу: «Теперь уж недолго, Фрол, остается зашить». И она продолжала работать — да, работать, иначе нельзя было это назвать, и Фрол тут впервые понял, что труд хирурга, врача не менее тяжел и, может быть, даже более ответственен, чем труд моряка.
Время шло. Часы тикали, тикали. Мальчуган и стонать перестал.
— Пульс?
— Есть пульс, — ответил Фрол Хэльми, как своему командиру.
Время шло. Лампа стала коптить. И некому было убавить огонь.
Наконец, она приказала:
— Отнеси его на кровать. Осторожнее.
И опять Фрол поднял на руки маленькое тельце и бережно отнес на кровать. Хэльми, стянув перчатки, сняв марлевую повязку, впустила мать, и та бросилась к сыну.
Фрол вспомнил, как он болел скарлатиной и его мать на коленях стояла у кровати и смотрела ему в лицо -— его бедная мама, которая так и не увидела его взрослым... А Хэльми подошла к умывальнику, и отец мальчика поливал ей на руки из кувшина; мать мальчика, плача, что-то спросила, и Хэльми ответила, что через пять — семь дней Антс встанет с постели и будет здоров.
— А положение было плачевно, — сказала она в соседней комнате Фролу. — Если бы ты знал, Фрол, как было страшно! Ты понял, Фрол? Это же был... заворот кишок!
И, уткнувшись Фролу в плечо, она зарыдала.
— Ну полно. Ну. полно, — похлопывал он ее по спине. Когда-то, выведя катер из «вилки» и приведя его в базу, он был сам не свой, и его даже вырвало где-то на кладбище от пережитого страха. Она тоже сегодня вывела свой корабль из «вилки» и сдала экзамен на самостоятельное существование. И мальчишка был бы мертв, если бы не было Хэльми...
Сегодня Фрол впервые проникся уважением к медицине и к пренеприятным инструментам, еще лежавшим там, на столе...
А она уже взяла себя в руки и распоряжалась, чтобы быстрее прибрали в комнате и не тревожили крепко спавшего мальчика. Ну, а Фролу — пора на корабль.
— А ты? — спросил он.
— Я останусь. Вернусь на рыбачьей моторке завтра, нет — послезавтра.
Она поправила одеяло, взяла полотенце и вытерла Антсу лоб. И они снова вышли в соседнюю комнату.
— Я мечтала в Тарту, что когда-нибудь сама поставлю диагноз, сама буду оперировать и никто не будет мне помогать и мною командовать. Как часто я представляла себе... Если бы не ты, Фрол... ты поддержал меня...
— Я? Тебя? — удивился Фрол.
— Да. Ты был так спокоен. Так удивительно был спокоен!..
И тут Фрол сказал то, чего бы он никогда не сказал ни одной девушке в мире:
— А ты знаешь? Ведь я в тебя нынче поверил. Она схватила его покрытую веснушками руку и прижалась к ней очень горячей щекой.
— Фрол! Фрол! Спасибо. Иди. И передай Мише: «Теперь все в полном порядке!»
Фрол надел шинель и ушанку. Отец мальчика взял фонарь и вышел его проводить. Он принялся говорить по-эстонски, но, сообразив, что Фрол его не понимает, умолк и, только когда они по темной дороге подошли к кораблю, поставил фонарь, обеими руками схватил руку Фрола и, тряся ее, пробормотал:
— Антс... Ты... Я... Пасибо... Пасибо...
Фрол взглянул на часы: половина третьего.
...Наконец открылись знакомые створы. В темноте появилась россыпь огней. С приближением рассвета ветер стих. Но уши все равно мерзли.
Фрол, потирая ухо, повернулся к своему командиру:
— Может быть, и он когда-нибудь будет моряком, этот Антс! Это мальчишку Антсом зовут, которого нынче она потрошила.
Сладко зевнул:
— Ох, и высплюсь же я сегодня!
— Ты плохо спал, Юра, ночь, — сказал Суматошин, ложечкой разбивая скорлупку яйца и начиняя его горчицей и маслом.
— Он совсем не спал, — откликнулся Глеб. — Дядя Вадим, передай мне кофейник.
— Нет, после телефонного звонка я заснул, — улыбнулся Крамской. — И даже что-то видел во сне. А удивительные вещи случаются, — продолжал он, откладывая газету. — Мы прошлой ночью высаживали десант — учебный десант, разумеется, на маленький островок, где живут всего несколько семей рыбаков. И этот ночной десант был не только учением — он был испытанием для трех молодых офицеров. А нынче ночью двое из них пошли на тот же маленький островок, но уже с другой целью: спасти жизнь человека.
Увидев, что Суматошин и Глеб его внимательно слушают — Глеб даже про свой забыл, — продолжал:
— Не так давно один из моих офицеров женился. Она окончила университет в Тарту и стала хирургом.
— Я бы ни за что не позволил себя резать девчонке, — сказал Глеб, намазывая хлеб маслом.
— Да уж, я тоже предпочел бы мужскую руку, — подтвердил Суматошин.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
