— Я, не задумываясь, отдавал под суд чести опустившихся пьяниц, позорящих флот и звание офицера, — отвечает Крамской, — и первый поддерживал ходатайство суда — убрать с флота — перед высшим командованием. Но Живцов — прирожденный моряк. Он вырос на флоте. У него вся жизнь — впереди. Живцовыми мы бросаться не можем. Он совершил трагическую ошибку... Но матрос — а это самое главное — матрос-то остался жив! Так чего же ради мы испортим жизнь офицеру — молодому, способному?
— А что говорит Бурлак?
— Бурлак со мной совершенно согласен: воспитание человека — труднейшее из .
— Ну, меня-то уж от азбучных истин избавьте, — холодным голосом говорит собеседник Крамского. — А о чести своего соединения вы забыли?
Глаза полковника не выражают ровно ничего: ни возмущения, ни досады. Они — безразличны. Для него «честь соединения» только сухая догма.
— Если мы будем неряшливо тралить, — отвечает Крамской, — плохо стрелять, будем пропускать к нашим берегам чужие подводные лодки, распускаться на берегу— мы ее запятнаем. Несчастный же случай не может запятнать ни нас, ни нашего знамени.
— Ну, как знаете, — говорит равнодушно полковник, хрустя толстыми пальцами. — Как бы раскаиваться не пришлось. Добросердечие до добра не доводит.
— Раскаиваться не придется, — отвечает Крамской.— То, что вы именуете добросердечием, я именую иначе: человечностью. И пример человечности мы должны показывать своим подчиненным — молодым офицерам. До свидания, полковник.
Полковник недоуменно смотрит на захлопнувшуюся дверь. Не слишком ли много себе Крамской позволяет?
Квартирная хозяйка Коркиных Инга Кальяс, зайдя к Людочке получить деньги, увидела такой , что всплеснула изуродованными ревматизмом руками и объявила: деньги за следующий месяц ей не нужны, жильцы должны выехать. Куда? А уж этого она, Инга Кальяс, не знает. Может быть, кто другой их и пустит. Боже мой, что бы сказал покойный муж, капитан, войдя в комнату и увидя все это? Его бы хватил паралич. Это была его любимая комната, и он так любил чистоту!
Людочка обиделась на хозяйку, потом на Коркина, которого никогда не бывает дома в трудные в жизни минуты; оставляет жену лицом к лицу со старухой, отказывающей ей от квартиры. Что же делать?
Она побежала к Норе.
— Норочка, милая, меня гонят из дома. Вот возьму и уеду в Ленинград к отцу с матерью, пусть Вася как хочет, так и живет! Ну, Норочка, милая, посоветуй!
— Сложи чемоданы, — сразу вынесла решение Нора,— и пошли на корабль записку: пусть приходит немедленно, ты — уезжаешь. И заставь его завтра к Крамскому пойти. Крамской — депутат, он обязан устроить вам комнату в новых домах. Или нет: ты сама пойди.
— Я? — удивилась Люда.
— Ну конечно! — Нора скверненько улыбнулась, но Люда этого не заметила — она была так взволнована! — Тебе-то именно к нему и идти! Уж кто-кто, а Крамской у тебя в долгу, Людочка. Со своим же, смотри, не переборщи: возьмет да отколется от тебя, тогда твое дело, милая, уж как плохо! Ведь он может отказаться платить алименты. Люди добрые найдутся, подскажут...
— О Глебе? — воскликнула Люда.
— А разве у тебя был еще кто-нибудь? — Нора стала вся слух и внимание.
— Не-ет, никого, — простодушно ответила Люда. — Достаточно мне и Глеба... — вздохнула она.
— Садись и пиши записку. Я позабочусь, чтобы ее отнесли. А сама иди и . Чтобы когда он пришел — была полная иллюзия отъезда. И подержи его подольше на нервах. Пусть побегает. А ты — с утра прямо к Крамскому. Поняла?
— Мне Щегольков несколько раз говорил, что Крамской хочет со мной побеседовать. Но я не решалась...
— А в клуб на так называемую воспитательную работу ты не ходила?
— Не-ет.
— Ну, и правильно сделала. Чтобы мне читали мораль? Хо-хо! Я сама знаю, какой должна быть жена офицера. Я газеты читаю. А кружки — это не для меня. Я прекрасно во всем разбираюсь. И в политике и в этой самой морали. Ну, иди. И смотри: не робей.
Коркин получил записку, когда уже отпустил с корабля на весь вечер и Румянцева и Живцова. Что делать? Воображение рисовало ужасающую . Она собрала все свои вещи, и если он не придет — она уедет вечерним поездом навсегда. Теперь, когда должен родиться ребенок, которого он мысленно называл уже Василием Васильевичем? Он не может этого допустить. Он часто себе представлял, как повезет Ваську-младшего в коляске на набережную. Потерять его и ее — он не в силах.
И Коркин пренебрег службой: оставив на корабле боцмана, побежал домой. Людочка встретила его вся в слезах:
— Вот видишь, Вася, нас с тобой гонят с квартиры! Мы теперь бесприютные! Я уезжаю сегодня же на Удельную.
— Погоди, Людочка, ну, что ты, милая, взбудоражилась, все уладим, я завтра же найду квартиру — получше этой; тебе нельзя волноваться, отразится на нем...
Нет! Она ни минуты не может здесь оставаться, она боится, что снова ворвется ужасная старуха и будет ее учить чистоплотности.
Он убедил ее переночевать одну ночь, одну только ночь — завтра он сделает все!
Она позволила себя поцеловать.
Когда он ушел, она вздохнула самодовольно: «Все же как он меня сильно любит!» И, не раскрывая своих чемоданов, легла в постель: Коркин впопыхах не заметил, что и одеяло, и простыни, и подушки оставались на месте.
Щегольков шел из города. В лесу пахло хвоей и нежно-зелеными молодыми березками, и он знал, что повсюду в траве зацветают фиалки и ландыши. «Впереди кто-то идет. Тоже спешит на корабль. Ну и пусть спешит. Догонять не буду. У него, наверное, своим полна голова — может, тоже идет от любимой... А ведь я не ошибся в Хэльми! Нет, не ошибся!»
— пора надежд. А почему бы и ему не надеяться, что его дивизион станет лучше других? Почему бы и нет? Все дело испортил Мыльников, когда был командиром «Триста третьего». В Бочкареве Михаил Ферапонтович уверен, в Коркине... да, вот в Коркине... Кстати, не Коркин ли это там, впереди? Может быть; походка его. «Но ведь я только что видел в клубе, в биллиардной, Румянцева и Живцова, На кого же Коркин оставил корабль?»
Щегольков ускорил шаги. Вот и море, и пирс, и огни кораблей. Тот, что почти бежит впереди, свернул на «Триста третий». Невероятно! Коркин не первый день служит на флоте.
— Смирно!
Коркин встречает его и приветствует, как ни в чем не бывало. Как ни в чем не бывало? Ну нет. Он тяжело дышит. Понятно: бежал, запыхался. Докладывает, что происшествий никаких не случилось.
— На склад к двадцати двум часам выслали пять человек? — спрашивает Щегольков.
— Так точно... боцман должен был выслать, — отвечает неуверенно Коркин.
— Боцман?
Коркин выразительно косится на вахтенного, стоящего неподалеку.
— Пойдемте к вам, лейтенант. — Щегольков подавляет желание накричать на нарушителя дисциплины.
И вот они стоят друг против друга в маленькой каютке. Щеголькову все понятно без слов: уходил с корабля, никого за себя не оставив. Что должен сказать комдив офицеру, который обязан выполнять требования ?
Губы Коркина прыгают.
— Позор! — возмущается от всей души Щегольков.— И главное — что я знаю, ради чего... из-за кого вы скатываетесь в пропасть!
— Я виноват, — бормочет Коркин. — Я подам рапорт о списании меня с корабля.
Этого еще не хватало! Мягкотелый дурак! Из-за какой-то дряни губить будет жизнь! Если бы он не любил флот и службу! А то — любит. И море любит! Щегольков готов затопать на него ногами, обругать. Но вспоминает Крамского.
У Крамского он учится выдержке, умению не повышать голоса, не раздражаться даже при разговоре с явными нарушителями порядка. Крамской строг, но ни разу не оскорбил человеческого достоинства. И Щеголькоз объявляет:
— Накладываю на вас взыскание и надеюсь, что ничего подобного больше не повторится. Пора, наконец, одуматься. Сядьте.
— Я...
— Сядьте, я говорю. Коркин садится.
— Эх, Василий Федотыч, Василий Федотыч! Ведь хороший вы человек, а что с собой делаете! Для меня, например, флот потерять — значит жизнь потерять! Для вас, я думаю, также. Понимаете ли вы, что у офицера флота не может быть двух жизней: на корабле — одна, дома — другая? Одна жизнь у офицера! Одна! И на берегу, и на корабле! И если у офицера жена живет не мыслями, а мыслишками, и муж ее спокойно существует в ее затхлом мирке, мы обязаны спросить у товарища: не забыл ли он, что он — коммунист?
Коркин опускает голову на руки. Он сам себя презирает.
На другое утро к Крамскому в кабинет входит Люда.
— Вот и хорошо, что вы пришли ко мне, — встречает он ее приветливо. — Я давно хотел потолковать с вами. Я знаю, вам трудновато живется у нас...
— Уж чего хуже! — улыбается Люда довольно . — Сегодня я буду на улице ночевать!
— Ну, этого мы не допустим, — успокаивает Крамской. — Вам будет, где жить и отдыхать после работы...
— А я не работаю, — наивно сообщает Людочка.
— Но тогда вам, должно быть, у нас очень скучно?
— Скучища ужасная! — выпячивает она, как ребенок, пухлые губы. И вдруг кокетливо смотрит на него черными беспокойными глазками: — Но ведь вы нам поможете?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
