Тишина. Молча стоят моряки. И вдруг, как тень, появляется Тильда в васильковом венке на седых волосах. Она заглядывает в глаза то одному, то другому. Она каждого спрашивает: «Ты — Миша? Ты — Ваня?» Седые тяжелые косы бьют ее по плечам. Крамской почтительно уступает ей дорогу. Она спрашивает: «Ты — Миша?». Качает головой: нет... Подходит к памятнику. Положив руки на плечи приезжему капитану, смотрит в глаза: «Ты — Миша?»
— Тильда! — отвечает он не то радостно, не то удивленно.
— Миша! — кричит она и падает замертво. Гость поднимает ее как ребенка.
— Тильда жива? А нам... нам сказали, что немцы ее расстреляли...
Он бережно опускает девушку на скамейку. Она приходит в себя. Повторяет:
— Миша!
Да. Он действительно Миша. Ему она спасла жизнь. Все тело ее содрогается от рыданий.
— ...Да, так вот оно и было...— заканчивает рассказ о подвиге Тильды приезжий моряк. — И были мы ей не братьями и не сватьями... Что ты вытерпела, бедная Тильда!
Гость осторожно и нежно целует ее в высокий, чуть тронутый морщинками лоб. Она вытирает слезы. Безумия в глазах больше нет.
На набережной расставлены амфитеатром скамейки.
Поднимают флаг на «Калевипоэге», учебной парусной шхуне, гордости Херманна Саара, оснащенной руками старшин и матросов.
На ней проходили морскую практику нахимовцы военного набора.
По борту в белых форменках выстроились юные друзья флота.
Школьники обступают Крамского. Их не пускают на шхуну, а им до смерти хочется на ней побывать.
— Товарищ капитан первого ранга, — обращается к Крамскому светловолосый мальчуган, курносый, в веснушках.— Несправедливость какая! Антсу можно, мне — нет! А Антс старше меня всего на два года. Я гребу не хуже его, под парусами на острова ходил, хочу быть моряком. Да, моряком, как Антс и как вы!
Ну, как не распорядиться, чтобы его пустили на парусник? Крамской в нем увидел себя; таким же он приходил в Кронштадте на корабли, с любопытством рассматривал все, что видел на палубе, спускался по трапам в трюмы, заглядывал в машинное отделение: все было интересно, влекло к себе!
— Только рукам воли не давать,— предупредили мальчугана.
— А я что, маленький? — с достоинством ответил будущий мореход.
«Что ж? Пройдет несколько лет,— подумал Крамской,—и я, весьма вероятно, встречу этого паренька где-нибудь на корабле... Он на всю жизнь полюбит море и флот и станет матросом, а быть может и офицером!»
Вместо фанфар кричат горны. Из моря выходит Нептун с трезубцем. Сквозь стекла маски горят фантастические глаза (зажглись электрические лампочки — выдумка корабельных электриков). За Нептуном со дна морского выходит свита, оставляя на песке мокрый след.
Вспыхнули в небе ракеты — и далеко в море с глухим рокотом поднялась снежная елка и опустилась, словно ее подрубили под корень: минеры взорвали мину.
Снова вспыхнула в небе ракета — и появились парусные шхуны купцов и каравеллы пиратов. На носу головного пиратского корабля, под черным парусом и с черным флагом на мачте, стоял Фрол Живцов с обвязанной пестрым платком головой. У ног его сидел в пиратском костюме и в шляпе Буян. Пираты сближались с купцами и стреляли из аркебузов...
...Когда матросы решили разыграть «пиратскую битву», инструктор Ложкин, тот самый, который в «Трех сестрах» изображал поручика Родэ, ужаснулся:
— Что вы, товарищи? Полная безыдейность! При чем пираты в День флота?
Но Бурлак решил: «Пусть веселятся». И приказал Ложкину поддержать инициативу команд, но к участию в праздничном действии допускать лишь отличных пловцов.
И Ложкин, с тем же энтузиазмом, с каким готовил спектакль «Три сестры», мобилизовал всю «тяжелую артиллерию» искусства: руководителя драмкружка Ясного, хормейстера Палладия Пафнутьевича Снегирева, достал в местном театре костюмы, помогал Рындину разрисовывать борта старых ботов, превращая их в пиратские каравеллы, словом, проявил самую кипучую деятельность.
...Пираты сближались с купцами и стреляли из аркебузов. Рыжий предводитель пиратов приказал: «На абордаж!» На глазах у зрителей произошло сражение.
А тем временем матросский хор под руководством Палладия Пафнутьевича грянул: «Из-за острова на стрежень». На расписном челне выплыл Степан Разин с соратниками. Пантомиму поставил Ясный. Товарищи Разина возмущались, что Степан променял их на бабу. Под последнюю строфу песни, могуче спетую хором, Разин-Глоба поднял княжну и швырнул ее в море. «Княжна» нырнула под челн и выплыла в трусах и в тельняшке с другого борта — это был Супрунов.
Когда Никита, разгоряченный, усталый, довольный разыскал Лайне — она ждала его и радостно устремилась навстречу,— они пошли туда, где все пели и танцевали; и они танцевали; потом постояли перед эстрадой, где подвизались певцы, рассказчики и танцоры. Подошел Фрол, шепнул тихонько Никите: «Смотри не потеряй свою буйную .голову».
«А ведь я ее, кажется, уже потерял»,— подумал Никита. В свободный час он устремлялся в домик с корабельным колоколом у двери, огорчался, если Лайне была на дежурстве, радовался, если заставал ее дома, подружился с ее отцом, носил в кармане сахар для Мустика. Лайне ему нужна, как воздух, как море. Он любил ее, любил ее платья, ее акварели, мозаики, ее ловкие и нежные руки, ему нравилось, как она ходит, говорит, улыбается, стряпает, накрывает на стол. Он следил за каждым ее движением, и ему казалось, что, если бы она умерла тогда в море, он бы не смог этого пережить. Он хвалил ее памятник, убеждал ее выставлять акварели на выставках, говорил, что думает о ней каждый день, каждую ночь. И это была сущая правда.
И вот сейчас они уходили все дальше, шли мимо чистеньких, выкрашенных в светло-зеленый цвет домиков, вошли в лес, где уже начинал цвести , шли по мягкому ярко-зеленому мху, по бруснике, чернике,— и все вокруг было сиреневым и зеленым, и стучал дятел и куковала кукушка, накуковав им столько лет жизни, что хватило б на пятерых.
И Лайне думала: как хорошо, что они тогда встретились, когда он курсантом зашел в Таллине к Хэльми со своим рыжим другом, и как хорошо получилось, что Хэльми предложила пойти к Рындиным встречать Новый год, и судьба, что именно он тогда вышел на тузике подрывать мину, запутавшуюся в сетях дяди Херманна.
И, конечно, судьба, что он, Никита, пришел на помощь, когда они погибали, да, погибали, волны захлестывали их с головой, и шхуна была беспомощна, совершенно беспомощна, и они, пока сил хватало, отливали холодную неумолимую воду и, наконец, перестали ее отливать. И ночь была бесконечной, и пароход прошел мимо, холодно проблистали его неприветливые огни, и до чего же обидно, да, очень обидно бы было умереть такой молодой!
307
И ее тогда подняли чьи-то сильные руки, и ей показалось, что сын Калева, богатырь, несет ее через реки и горы...
Потом вдруг расплавилось солнце и полилось ей в рот, она закашлялась и очнулась. И узнала Никиту... Никиту. И вот он рядом со мной. Неужели ты, ты не понимаешь, Никита, как я люблю тебя?!
Между шершавыми стволами сосен светилось море — нестрашное, ласковое, ясное море, и сегодня казалось невероятным, что с ним нужно бороться и в нем можно утонуть. Вчера оно было жестоким врагом, а теперь оно стало верным и ласковым другом.
— Лайне...
— Никита?.. — откликнулась она живо.
Он смотрит ей прямо в глаза. Он серьезен. Неужели он скажет сегодня, здесь, сейчас, скажет ей то, что он должен, обязательно должен сказать?
Но она не дождалась слов, которые так хотела услышать. Ну что ж? Хэльми услышала признание Миши только через три года. Подожду и я. Я подожду...
Инструктор политотдела лейтенант Ложкин решил повсюду показать самодеятельный коллектив «Триста третьего». Выступление следовало за выступлением. «Триста третий» должен завоевать первое место на смотре! Едва корабль ошвартовывался у пирса, людей вызывали на репетиции. Коркин раздражался и говорил Фролу:
— Люди устают, они невнимательны на занятиях. Боцман и то уже спрашивал, кого мы готовим: матросов или эстрадных артистов?
— Я Ложкина поставлю на место,— заявил Фрол. И когда рассыльный политотдела опять пришел звать «артистов» на репетицию, Фрол сказал:
— Передайте: на «Триста третьем» проводятся занятия и срывать их не будем. Людей сегодня не вышлем.
В другой раз Коркин отпустил людей на два часа, они вернулись через четыре. Их опять задержал Ложкин. На корабле были сорваны занятия по специальности.
— Разрешите мне пойти в политотдел — объясниться? — спросил Фрол Коркина.
— Идите.
По пути Фрол встретил Михаила Ферапонтовича.
— Что за мрачность во взоре? — спросил комдив. Узнав, чем Фрол озабочен, он засмеялся:
— Ложкин — молодой и чересчур увлекающийся товарищ, любит шумиху и ограниченно смотрит на вещи в пределах участка своей работы. Лишь процветало бы то, чем он руководит. А вы поэнергичнее, Фрол Алексеевич, поэнергичнее!
Фрол, накалившись, вошел в политотдел.
Ложкин сидел за столом и читал «».
— Вы сорвали нам плановые занятия,— сказал Фрол.— А военные занятия важнее всех репетиций. Попрошу вас в другой раз людей не задерживать.
— Да вы что? — откинул газету в сторону Ложкин.— Вы мне смотр хотите сорвать? «Триста третий» идет на первом месте в дивизионе и может выйти на первое место в соединении, а после — во флотском масштабе. Вас это не волнует?
— Разумный отдых я поощряю и поощряю талантливых людей. Но я готовлю матросов прежде всего к боевой работе, а не к артистической деятельности, готовлю умелых воинов — вот что меня волнует! А репетиции, выступления отвлекают их, утомляют и приносят не пользу — ущерб...
Ложкин встал и уперся руками о стол.
— Та-ак...— сказал он значительно.— Значит, вы, лейтенант Живцов, против самодеятельности?
— Нет, я — за самодеятельность («Не поймаешь», — подумал Фрол), но не в той форме, в какой вы ее себе представляете. Вы сказали: «Мне смотр хотите сорвать?» Вам лично? Очень возможно.
— Ого! — угрожающе сказал Ложкин, и лицо его стало раздраженным и жестким. — А лейтенант Коркин вас тоже уполномочил на такой разговор?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
