Руководитель музыкального кружка, пожилой музыкант Самуил Самойлович Гальперин, находил у Женьки «великолепный слух», прочил большую будущность и советовал поступить в музыкальную школу. Но Женя о музыкальной школе не думал, хотя музыку очень любил. Он увлекался тогда борьбой «», ходил регулярно в спортзал и добился больших успехов.
3
В их квартире, в конце коридора, напротив большой общей кухни, жили Александра Александровна Снегина, учительница русского языка, и ее дочка Машенька, чуть старше Жени. Когда Машенька была маленькая, она вечно возилась с куклой Матрешкой, которой сама шила платья, или с мишкой-инвалидом — ему кто-то оторвал лапу. Потом она увлеклась чтением. Женька, бывало, зайдя в кухню, заставал Машеньку на подоконнике с книжкой, возле чайника, гревшегося на примусе. Она так бывала увлечена чтением, что не замечала ни Женьки, ни старика Расстегаева, надрывно и желчно кашлявшего над своими кастрюльками; но иногда вдруг поднимала от книги на Женьку глаза — они у нее были огромные, карие —и, словно удивившись чему-то, говорила:
— Это тебя в честь Онегина мать Евгением назвала?
Она дома читает «Онегина», удивлялся Женя. У них в школе «Онегина» «проходили», и Онегин был только «продуктом эпохи». Зачем же дома в свободное время читать то, что проходишь в школе?
— Нет, ты послушай, как хорошо!
Она начинала читать — совсем не так, как читали в классе — деревянными голосами, стараясь поскорее отбарабанить до точки заданное и потом разобрать прочитанное. Машенька читала негромко и задушевно, и слова словно ложились на музыку; даже интерес появлялся, — а что будет дальше? — хотя в общих чертах, именно в общих, все было уже известно. Чайник вскипал и заливал кипятком подоконник, раковина переполнялась водой — закрыть кран забывали, а Женька смотрел, как шевелятся Машенькины пухлые губы, и только окрик всегда сердитого Расстегаева: «Чего разбубнились в общественном месте, шли бы к себе!» — обрывал чтение.
Машенька не была хорошенькой, не носила кокетливых бантиков в волосах, но школьная форма с фартучком сидела на ней удивительно ладно, а неправильные черты ее худощавого личика казались Женьке куда приятнее, чем смазливые лица школьниц, гордившихся своей красотой. Когда, бывало, Женя играл на мандолине, вдруг раздавался негромкий стук в дверь; она, спросив: «Можно мне послушать?» — забиралась на диван и слушала, подперев подбородок руками.
— Ты хотел бы быть музыкантом? — спрашивала Машенька и, не дожидаясь ответа, задавала новый вопрос:
— А если снова будет война, ты пойдешь воевать? И сама отвечала:
— Конечно, пойдем, если будем еще молодые. Потом, помолчав, добавляла:
— Вот в пьесе, в той, где и про твоего отца сказано, была разведчица Тося. До чего же смелая! Я тоже буду разведчицей.
Женя говорил убежденно:
— Мы за мир, и войны не будет. Кем ты будешь тогда? Она отвечала:
— Ветеринарным врачом.
— Кем?
— Ветеринарным врачом. Я люблю зверушек.
Она действительно любила животных. Однажды принесла запаршивевшего котенка, выходила и вылечила его. В другой раз притащила щенка, он вырос, подружился с котом, но заполонил всю квартиру. Сердитый старик Расстегаев вызвал управдома, милицию: «Здесь коммунальная квартира, не зоопарк, не зверинец». Тумана (так звали пса) Машеньке пришлось, обливаясь слезами, отвезти в Шувалове к тетке.
Из Шувалова Маша весной и летом возвращалась с цветами — с душистой сиренью, с букетами нежно пахнущих ландышей, связкой ромашек и васильков. Женька, выросший в городе, вдруг начал чувствовать красоту цветов, так необходимую людям.
Однажды Маша позвала его в Шувалово. Они ехали в , автобус был полон. Жене приходилось поддерживать ее, чтобы она не упала. Маша была куда ниже его, ее волосы щекотали ему подбородок. Она была в пестреньком, хорошо сшитом платьице, в красных туфельках, на руке висела красная сумочка, и он впервые заметил, что на Машу поглядывают какие-то стильно одетые молодцы, и поглядывают с нескрываемым восхищением. Тут, пожалуй, впервые Женька заметил, что она уже не угловатый подросток, а хотя и по-прежнему не очень красива, но, честное слово, чудесная девушка!
Они приехали к Машиной тетке. На грудь Маше, радостно взвизгивая, кинулся Туман, облизал ей подбородок и щеки. Тетка принялась сразу же накрывать на стол, но Маша сказала, что сначала они погуляют — надо подышать свежим воздухом. Воздух был действительно чистый, запах раскаленного городского асфальта сюда еще не добрался. На озере им удалось достать лодку. Женя греб, а Маша сидела напротив, одну руку опустив в воду, и рука эта была почти незнакомая, красивая — как он раньше не замечал! И лицо Машино было новое, незнакомое...
Она спросила:
— Что ты меня так рассматриваешь? Ведь мы видимся каждый день.
Он ответил искренне:
— Такой я тебя никогда не видал.
— Какой?
— Солнечной.
— Солнечной? Вот смешно. Бывают зайчики солнечные, бывают лучи.
— Ты — как луч.
Солнце вышло из-за облаков, осветило ее личико; оно все засветилось, и она зажмурилась.
Женя схватился за весла. Озеро было не очень большое, лодок было много, и они чуть не сталкивались. На озере не было укромных местечек, да они и не подумали бы искать их. Им везде хорошо вдвоем. Они беспричинно смеялись, радовались тому, что стоит летний день и что так ярко светит солнце, и такой хороший лесок на том берегу, и тетка их ждет, наверное, с окрошкой, и день еще очень длинен, почти весь впереди!
Машенька подрулила к берегу. Выйдя на пристань, они расплатились за лодку и, взявшись за руки, побежали в гору. Ноги их увязали в песке, и тогда она скинула туфли, и он увидел, какие у нее красивые пальцы на маленьких ножках (его мать по вечерам, тяжко вздыхая, срезала бритвой уродливые мозоли).
— Машенька! — позвал Женя, хотя она была рядом.
— Ну что?
— Машенька!! — закричал он во весь голос.
— Что-о? — спросила она.
— Не знаю. Мне кажется, что я пьян. Нет, правда, пьян. Хочется кружиться с тобой до упаду. Он поднял ее, такую легонькую.
— Пусти, пусти, что скажут люди?
— Шутник, молодой человек, — сказал проходивший мужчина в панаме.
— Вот видишь? Пусти.
Он поставил ее на песок и, заглянув в глаза, увидел— они затуманились.
— Я тебя закружил?
— Вот еще! Догоняй!
Она побежала — только засверкали розовые пятки.
Тетка ждала их. На столе стояла миска с окрошкой.
— Нагулялись, родные? Садитесь, поди, проголодались.
Тетка тоже учительствовала в Шувалове. Седая, очень добрая, со старомодной прической — таких любят дети.
была холодная, вкусная, они съели по две тарелки. Потом ели блинчики с земляничным вареньем. Тетка угощала, спрашивала, не надо ли еще чего, сыты ли. Туман сидел у стола, время от времени трогая лапой Машеньку. В комнате было очень уютно, и все было такое милое — абажур над теткиным креслом, кровать, покрытая вышитым покрывалом, какие-то старые фотографии, на одной Машенькина мать и тетка еще совсем молодые, в платьях по моде двадцатых готов. Женя с Машенькой вышли в садик, густые кусты сирени закрывали скамейку от улицы. Они сидели рядом; небо было молочно-белое, переходящее кое-где в жемчуг, небо июньских ночей Ленинграда; время от времени гудела приморская электричка; где-то заводили пластинки.
Но вот на втором этаже включили приемник, и они услышали Пятую симфонию Чайковского.
— Так и представляю себе Филармонию: красный бархат, колонны, хрустальные люстры и... нас с тобой...— тихо сказала Маша.
Она придвинулась к Жене и прислонила голову к его плечу. Они молчали.
Женя знал Пятую симфонию почти наизусть и с сожалением вздохнул, когда она кончилась. Приемник выключили, и стало тихо.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
