Но вдруг Маша перестала писать. Он не знал, чем объяснить ее беспричинное молчание. Он не получал больше простых голубых конвертов с адресом, написанным четким ученическим почерком.
Написал матери. Мать отвечала: не беспокойся, Машенька очень много работает, наверное, ей некогда писать. Некогда написать ему, Жене? Не поверил. Написал Машиной матери: «В чем дело? Может, Маша его разлюбила? И не имеет мужества об этом сказать? А может быть, она нездорова?»
Машина мать ответила, — правда, не сразу: «Маша прихварывала, теперь снова работает, работы по горло, обещает как-нибудь написать!»
«Как-нибудь»? Нет, тут что-то не так! Другой бы, может, пошел на танцы в матросский клуб, туда приходят красивые девушки, охотно знакомятся с моряками, нашел бы себе другую, возможно, даже лучше ее. Так сделал Илья Ураганов, когда узнал, что его Галя ему неверна. А Женя — не мог. Он любил одну Машу и только с ней хотел прожить жизнь. Может быть, он обидел ее? Он вспоминал все свои письма; нет, никогда он не написал ничего такого, что могло бы обидеть ее. Евгений твердо решил — поехать и выяснить. А если что и случилось, если Маша, его Маша, нашла другого по сердцу — он увидит того, другого, своими глазами.
Днем в работе Евгений забывался. Но стоило лечь на койку — начинались . Он не мог заснуть, хотя сильно уставал за день.
Наконец он получил отпуск. В тот же день поздно вечером был в Ленинграде. Мать не предупредил. Она ахнула, когда он вошел. Милая мама, она все стареет!
— Где Маша, мама?
— Все там же. Живет и работает.
— Почему мне не пишет?
— Спроси, сынок, Александру Александровну. Сейчас я ее позову.
Машина мама тоже постарела — старость людей не щадит — и как-то осунулась. Появились мешки под глазами. Она обняла Женю и вдруг зарыдала.
— Что с вами, тетя Шура?
— Ничего, ничего, Евгешенька, нервы совсем расшатались. Без заснуть не могу. Пили чай. Мать расспрашивала о службе.
— А что у вас говорят о войне? Уж очень они там обнаглели. По радио слушаешь — думаешь: неужели опять, как в сорок первом году?
— Врасплох не застанут. Коли сунутся, такого получат!..
— Дай-то бог, дай-то бог... Не удержался, спросил:
— Тетя Шура, скажите, почему Маша забыла меня? Вы ведь знаете...
— Все знаю. — Александра Александровна прикрыла рукой заслезившиеся глаза. — Евгеша, милый, Машенька хочет, чтобы ты не думал о ней.
— Замуж вышла?
— Нет, что ты, что ты! — замахала на него тетя Шура руками. И опять расплакалась.
— Я поеду к ней.
— Нет-нет, она не хочет, чтобы ты приезжал.
— Не хочет? Завтра же поеду, все выясню.
— Евгешенька, лучше не надо. Бедная девочка... Александра Александровна вскочила и ушла рыдая.
— Зачем, Женечка, ты расстроил ее? — спросила мать.
— А почему вы не скажете мне всю правду? И она, и ты? Почему?
— Тетя Шура чистую правду сказала, Женечка. Маша не хочет, чтобы ты приезжал. Я сама читала: не хочет. Ну и не езди. Против воли не будешь люб.
— Буду! — ударил он кулаком по столу. На другое утро он уже ехал к Маше.
8
«Она не хочет, чтобы я приезжал... Ну нет, я выясню, в чем дело. Все выясню и, если она счастлива, уеду со спокойной душой. Со спокойной ли? Да, со спокойной, потому что Машино счастье мне дороже всего. Но если она несчастна? Что я сделаю, если Маша несчастна? Не знаю. Там будет видно».
Поезд шел медленно, подолгу стоял на станциях. Старик, сидевший в вагоне напротив, расспрашивал, куда и зачем едет моряк. Евгений отвечал невпопад, а то и вовсе не отвечал, не боясь показаться невежливым. Бойкий мальчишка одолевал вопросами: что у него за нашивки, кто он, ефрейтор или сержант, и как это будет по-флотски, и на каком корабле служит, на атомном или простом. А мамаша вместо того, чтобы остановить сына, восторгалась им: «Ах, он у меня такой любопытный, нет покоя от него ни днем ни ночью!»
За окнами проплывали унылые, посеревшие от дождей , мелькали редкие березки. Почему обе матери — и Машина и моя — не хотели, чтобы я к ней поехал? Почему убеждали: Маша не хочет, чтобы я ее видел? Наверное, она вышла замуж. И боится, что я спрошу: «А как же твои обещания? Сама не верила в то, что говорила? Лгала?»
Начинало темнеть, люди входили и выходили, мальчишка ел курицу и тайком от матери вытирал о брюки Евгения жирные пальцы, готовый отчаянно зареветь, если его лишат этого удовольствия. Старик мирно спал, открыв рот с подрагивавшими вставными челюстями; проводник объявлял станции. Под потолком зажглась тусклая лампочка, а Евгений все обдумывал, как он войдет к Маше, как поздоровается, спросит, почему она не хотела, чтобы он приезжал. А если она не одна, что тогда? «Тогда тем более, — распалял он себя, — пусть тот, другой, знает обо мне, наверняка от него она скрыла... Или лучше, не сказав ни единого слова, повернуться и выйти?»
Проводник назвал станцию. Женя поднял легонький чемоданчик. В тамбуре дул ветер. Огоньки, рассыпанные в темноте, словно редкие звезды, стали собираться в цепочки, замельтешили перед глазами, и поезд остановился у довольно ярко освещенной . Громкоговоритель объявлял, сколько продлится стоянка и как пройти в комнату матери и ребенка. Площадь за небольшим новым белым вокзалом была скудно освещена. Наверное, только что прошел дождь, повсюду блестели широкие лужи. Районный городок, один из сотен районных городков с непременной чайной-закусочной, с пивным киоском на вокзальной площади, со сквериком, где застыли темные тени влюбленных, с кинематографом и клубом, на котором висят афиши: «Сегодня танцы. Духовой оркестр и буфет».
Найдя скучающего милиционера, Евгений узнал, где ветеринарный пункт. Это было не близко — пришлось идти темными переулками мимо шумящих садов; из подворотен хрипло лаяли дворняжки, окна в домах были раскрыты настежь, и за заграждением из гераней слышался смех, звуки радио, патефона. «Сегодня воскресенье, — вспомнил Женя, — и Маши, наверное, нет дома. Пошла со своим в кино. А потом придет домой, и тот будет целовать ее в губы, в шею! Лучше об этом не думать».
Широкая базарная площадь. Ветпункт где-то здесь. Надо спросить. Но спросить было некого. Освещая фонариком ворота, дома, закрытые наглухо ставни, в которых светились лишь сердечки, Евгений наткнулся на вывеску «Ветеринарный пункт». Глупо рассчитывать, что в воскресенье вечером он найдет здесь кого-нибудь. Все же он постучал. Разумеется, никого! Постучал еще, погромче. Из соседней калитки вышла старуха, поморщилась от яркого света фонарика, прикрыла лицо рукой:
— Ну, чего ломитесь? Прием в понедельник с восьми. — Вгляделась в него в темноте: — А вы нездешний, приезжий? То-то, я вижу, моряк. Вам что нужно?
— Ветеринарный врач, Мария Власьевна Снегина мне нужна.
— Так она же домой ушла.
— Давно?
— С полудня. А вы кто ей будете?
— Далеко она живет?
— Да тут, за углом, у Мартьянихи. Вон, где огонек . А вы все же кто будете, а?
— Она одна живет?
— Нет, вдвоем. Бог ты мой, вы не тот ли самый... Да вы разве не знаете, что она...
— Знаю, — отрезал Евгений и пошел к дому Мартьянихи, в котором светились окна. Все ясно. Остается увидеть своими глазами. Тяжело... Что поделаешь? По крайней мере — сразу и навсегда...
Но подойдя к дому Мартьянихи, он посмотрел на освещенные окна, завешенные занавесками, поставил на землю чемоданчик:
— А что, если повернуть — и на поезд? Ну нет!
Подхватил чемоданчик, рванул дверь, поддавшуюся со скрипом, вошел в темные сени, посветил фонариком, увидел две высокие двери, наугад стукнул в одну, услышал знакомый голос:
— Кто там? Заходите.
В ярко освещенной комнате с цветущими на окнах, с двумя кроватями и с отодвинутым в сторону столом стояла на коленях спиной к нему Маша. Склонив голову, как это делала в детстве, решая трудную задачу по арифметике, Маша выписывала на большом белом листе красный заголовок — «Голос ветерина...»
— Это ты, Артем? А я тут маюсь, маюсь...
— Это я, — ответил глухо Евгений.
Маша стремительно обернулась — он увидел ее глаза, наполненные ужасом; кисть выпала из рук и разбрызгала по белому листу капли краски; Маша, словно защищаясь, прижала руки к груди, до крови закусила губу.
— Как... как же ты приехал?
— Ты не хотела меня видеть, я знаю, но я должен был видеть тебя. Испугалась? Понятно. Ждала Артема...
Она застыла, глядя на него все еще полными ужаса глазами, склонив голову набок.
— Не ждала меня. Ясно.
Повернулся, поднял чемоданчик. Она закричала:
— Женя!
— Иди к своему...
— К кому?
— К Артему!
— Женечка!
Он обернулся, так жалобен был этот призыв. Что это с ней? Маша не выпрямила головы... подбородок как бы прирос к плечу. А щека? Что у нее со щекой? Мелкие шрамики, словно зашитые.дырки...
— К Артему... — горестно всхлипнула она. — Да разве я кому-нибудь такая нужна? И тебе больше не нужна...
Что же это в самом деле? Евгений кинулся к Маше, поднял, прижал к себе, почувствовал, как она содрогнулась и вдруг обвисла, рыдая, на его сильных руках:
— Такая разве тебе я нужна?
— Маша, что с тобой? Машенька! Вошла рослая девушка в сиреневом платье, настоящая русская красавица:
— Приехал, значит? Ну-ка, пусти. Освободив Машу из его объятий, подтолкнула ее к двери:
— Умой лицо. А я с ним поговорю...
9
От Машиной подруги Зины Евгений узнал то, что от него скрывали. Маша заночевала в овчарне у трудно ягнившейся овцы. Ночью залезли воры. Испугавшие Машиного окрика, кто-то из них выстрелил из охотничьего ружья. Бандитов поймали километрах в ста от колхоза.
А Маша пролежала три месяца в больнице.
— Никогда она не сможет выпрямить шею. И щека прострелена дробью — ты видел? А у нас тут есть люди грубые — один осмеет, а другой так пожалеет, лучше бы высмеял. Вот почему и тебя видеть она не хотела. Ты — вон какой красавец... Мой-то Артем сказал как-то— она услыхала: любителей на нее больше, мол, не найдется.
— Зачем говоришь такое! — вспылил Евгений, пораженный, но одновременно с облегчением: нет никаких Артемов, есть лишь беда. Что ж, разве от беды, настигшей ее, она стала хуже? Душа стала другой? Нет! Она та же Маша, и в груди ее бьется то же славное сердце!
— Я хочу ее видеть, — сказал он Зине. — А твой Артем — мелкий человек...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
