В пастуховской прозе я не вижу нового. Ему, парню, очевидно начитанному, попались в руки книги одного из забытых «новаторов», бывших в моде в двадцатых годах.
Люди моего поколения видели в восемнадцатом году пустыри Петрограда, заставленные чудовищными холстами: отдельно — руки, отдельно — ноги, глаза, круги, кубы. На флоте бредовый кубист Воронищенко заставлял обучавшихся в изостудии моряков писать «индустриальные натюрморты». Теперь, через сорок лет, весь этот бред выдается кое-кем за новинку...
Я спрашиваю Пастухова: отчего бы вам не учиться у Горького, Чехова, Шолохова, не писать о том, что вы знаете?
— О нашей жизни-то? — искренне удивляется Пастухов. — Неинтересная жизнь.
— Сколько вам лет?
— Двадцать два.
— Я тоже в двадцать два думал: чем может быть примечательна жизнь маленькой воинской части? И писал, как и вы, рассказы о том, о чем знал понаслышке: об «иностранном легионе», о положении рабочих на Западе...
Но однажды редактор, опытный военный газетчик, усадил меня в своем кабинетике и сказал по-отечески: «Вы живете среди замечательных людей. К чему же писать о том, чего вы не видели?»
Красноармейцу, мечтавшему стать писателем, помогли командиры и политработники. Я бы не сказал, что это были добренькие папаши, заботливо продвигавшие в жизнь юного, обладавшего некоторыми литературными способностями человека. Нет, все они, коммунисты, говорили правду в глаза и не раз ему «вправляли мозги», но никогда не бросали пренебрежительно: «Непригоден».
Редактор отправил два или три рассказа в Москву. А однажды летом, во время учений, я узнал, что меня откомандировывают в редакцию «Красной звезды». Военком батальона Иван Васильевич Рогов сказал: «Счастливого пути. Надеюсь, еще встретимся...»
Через три года я написал первую пьесу. Через восемь лет — первую повесть.
С Иваном Васильевичем мы встретились во время войны. Он был уже генерал-лейтенантом, начальником Главного политуправления флота, а я — флотским писателем, написавшим несколько книг о героях, которые ели со мной из одного котелка, закуривали из одного кисета и не были еще окружены нимбом мученичества или ореолом геройства...
Теперь я пишу о людях, пришедших на флот им на смену...
— По старинке-то оно лучше выходит, — с хитринкой взглянув на Пастухова, говорит старшина Космачев. — И надо писать о настоящих героях. А то у нас любят хлюпиков расписывать с полным сочувствием. Приедет такой маменькин сынок невзначай на целину и — «Ах, мамочка, я не выдержу!» Или — «Ах, мамуля, с ума сойду!» И все с таким хлюпиком нянчатся: «Ах, милый, потерпи» да «ах, милый, мы за тебя поработаем, присмотрись». И хлюпик понемножку на наших глазах выпрямляется... У нас на корабле был такой. Мы с ним не нянчились — недосуг было, своих дел по горло. Тоже начал было — «ах, не могу, ах, укачивает, ах, пища мне вовсе не подходящая, ах, койка жесткая!» А уж в шторм попал — сущая беда с ним: «Ах, мамочка, не увидишь любимого сына!», «Ах, зачем я на флот согласился!» Ну, тут наше терпение лопнуло. Море не терпит хлюпиков, да и мы с таким нянчиться не намерены. Перестали внимание обращать. И гляди ж ты, — «ах, не могу»,, да «ах, мамочка» прекратились. Командир посылал его на тяжелые работы, хлюпику и вздохнуть стало некогда. Поработал месячишко, как все, — и пища стала вполне подходящая, и койка мягка, и травить перестал. Словом, стал человеком. Вот и выходит, что писателям не стоит на хлюпиков время тратить. У нас героев хватает!
ГЛАВА ПЯТАЯ. КИВИРАНД
1
Елена Сергеевна проснулась. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, встала, надела желтый халатик, раскрыла окно.
Море было розовое, таких изумительно нежных тонов, какие бывают лишь на рассвете. В бухту выдвинулся причал с шхунами и моторками. На острой стреле лесистого мыса — маяк и пограничная вышка..
Юрий Михайлович спал, спокойно, мерно дыша, положив руку под щеку. Вчера он вернулся с корабля умиротворенный: «Я морякам еще нужен».
Елена Сергеевна подумала, что она очень счастлива. Восемь лет они вместе. Восемь лет...
Юрий был товарищем ее брата. Когда она познакомилась с ним, она была еще совсем девочкой, носила туфли без каблуков, училась в театральном институте и чуть ли не с первого дня полюбила его. Полюбила на горе: Юрий уже был женат, имел двух сыновей, и Митя сказал, что разрушать флотскую семью — последнее дело...
Она окончила институт, стала актрисой, в маленьких городах сыграла много ролей. Приезжая иногда в Ленинград, встречала Юрия, хотя старалась не видеться с ним.
Митя говорил, что Любовь Афанасьевна Юрию не пара, она зла, сварлива, заносчива, вульгарна, честолюбива, но ребята... ребятам нужен отец! И Лена скрывала от Юрия, что любит его.
Когда началась война е белофиннами, она служила в одном из ленинградских театров; Митя появлялся дома лишь на день, на два. О том, как он воюет, умалчивал; она догадывалась: брат ходит подо льдом в тыл к врагу и каждый поход его — это борьба с противолодочными сетями, «охотниками», нестерпимым морозом, льдами. Юрий воевал на надводных кораблях. Зимой замерзали заливы, и он появлялся чаще, чем Митя. А когда Митя погиб, у нее никого не осталось. «Вот и нет больше нашего Мити», — сказала она еле слышно, когда Юрий пришел к ней. Его приход отогрел ее. Он был нужен ей, как воздух, как хлеб. Она так давно его любила! Тогда она забыла, что у Юрия есть жена и два мальчугана... Но жена вскоре напомнила о себе — написала в дирекцию, в местком театра. Забыв о Ленином горе, о брате, погибшем во льдах, ее «проработали» — грубо и злобно. Чуть ли не в тот же день Юрий заговорил о том, что не может оставить сыновей без отца. Если бы он тогда знал, что через несколько лет Любовь Афанасьевна, забрав младшего сына, уедет в Москву к молодому любовнику! Они расстались. Елена уехала в Витебск и не отвечала на его дружеские письма. Чтобы окончательно порвать с прошлым, она принимала ухаживания молодого актера и режиссера и согласилась выйти за него замуж. Это были несчастнейшие годы ее жизни. Актер был груб, избалован, пользовался успехом у юных актрис и мимоходом заводил с ними интрижки.
В годы Великой Отечественной войны в Киров было эвакуировано большое количество различных промышленных предприятий, общественных учреждений и творческих коллективов. Среди прочих по постановлению правительства был эвакуирован и Ленинградский Большой драматический театр имени М. Горького (ныне БДТ им. Г. А. Товстоногова). -
Началась война. Театр эвакуировался. Любившая до самозабвения сцену, Елена Сергеевна поняла, что муж заботится только о личном успехе. Он рассорился со всем коллективом. Когда актеры отказались играть с ним, он потребовал, чтобы и она ушла из театра. Они кочевали из одного театра в другой. Он ссорился и скандалил всюду, его выгоняли, а он вымещал злость на ней — даже стыдно теперь вспоминать — бил ее. Наконец Лена ушла от него. Вернулась в Ленинград, на Галерную. Это было в сорок пятом году. Комната осталась цела; стекла выбиты, соседи все вымерли. В квартире жили новые люди. Засучив рукава она привела комнату в порядок, сохранив все, что напоминало о Мите.
Несколько лет она не видела Юрия. Она узнала, что Любовь Афанасьевна его бросила. Написать? Нет! Она не станет навязываться!
В новом театре ее любили и уважали. Но она была одинока. Ей говорили: такой-то неравнодушен к ней. Ей было все равно: равнодушен, неравнодушен... После спектакля она приходила домой и мечтала услышать звонок. Она кинется к двери, увидит Юрия. Постаревшим, разумеется: война человека не красит; но какой бы он ни был, пусть весь израненный, без ноги, без руки — только пусть придет! Однажды — поздно вечером — позвонили. Она радостно метнулась к двери, но сразу отпрянула. Перед ней стоял ее муж, тот, кого она считала совсем вычеркнутым из жизни. Он был элегантен, в прекрасно сшитом сером костюме, в серой шляпе и с тростью в руке; он смиренно спросил:
— Разрешишь войти?
— Что ж? Входите. Огляделся:
— А очень мило. Ты, надеюсь, одна? Заметил распяленную тужурку на вешалке, трубку в пепельнице:
— Уже обзавелась морячком?
Ей хотелось ударить его по чисто выбритой загорелой щеке, но она сдержалась:
— Это вещи погибшего брата.
— Ах, так, — он положил на стол шляпу, сел в кресло — в то самое кресло, в котором так любил сидеть Юрий. — Я решил вернуться к тебе (будто одарил величайшей радостью). Кстати, твой театр пользуется доброй славой.
Она возмутилась:
— Вам нечего делать в нашем театре.
— А по-моему, за меня ухватятся.
— Пойдите спросите.
— Я уверен, что ты походатайствуешь. У нее вырвалось гневно и искренне:
— Никогда!
— Да-а? — протянул он. — Посмотрим.
— Никогда, я сказала вам! Уходите.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
