Зимой Елена Сергеевна руководит народным театром. Отставные офицеры, матросы с кораблей, девушки, служащие в береговых учреждениях, офицерские жены — все они отдают театру весь свой досуг. Славные люди! Правда, первое время пришлось кое с кем повоевать: так же как и в профессиональном театре, тут существовали «премьерши», стареющие, но не желающие уступить право играть молодых — молодым. Боролись за главные роли; никто не хотел играть маленьких ролей, даже те, кому большие были не по силам. К счастью, с Еленой Сергеевной спорить не стали: слишком велик авторитет.
Пьесы выбирали все сообща и тут тоже полагались на ее вкус. Недавно хотели поставить пьесу, будто бы смело затрагивающую проблему флотской жизни.
Елена Сергеевна прочла пьесу Юрию. Он долго ходил по своему кабинету, натыкаясь на стулья.
— Я всю жизнь боролся за честность, за ответственность офицера перед партией, флотом; воевал с ложным пониманием дружбы, товарищества, с круговой порукой. А герой пьесы Платонов, командир корабля, всем своим поведением утверждает обратное: попустительствует нарушителям дисциплины; подавляя своим авторитетом, заставляет своих подчиненных лгать, обманывать начальников...
Она сказала, что в театре многие возражают против пьесы (покривила душой: почти все были «за». Один Петр Иванович Васьков, политработник, отказался играть Платонова. «Я не разделяю его убеждений», — сказал он).
«Искусство должно нести правду жизни, — думала Елена Сергеевна, — но не выдавать ложь за правду, отсутствие морали — за мораль, ложное понятие о дружбе — за дружбу, пародию на любовь — за любовь».
Во флотском театре пьесу ставить не стали. Ее поставил местный театр...
С 1947 года располагался в городе Лиепая. В 1992 году, в период вывода войск из Прибалтики, вернулся в Кронштадт.
Солнце багровым шаром так неправдоподобно быстро выползало из моря, что, казалось, поднимается оно на сцене театра при помощи торопливого машиниста. Море стало на минуту темно-багровым, потом посветлело.
— Леночка!
— Ау?
— Я, кажется, сегодня проспал.
Услышав голос хозяина, из сада ворвался Буян, положил Юрию Михайловичу на грудь мокрые лапы, попытался лизнуть лицо.
Много лет назад, в дни войны, вестовой Вася Кашкин услышал в горящем доме жалобный плач. Вася, задыхаясь от дыма, толкнул дверь — в комнате было пусто, толкнул другую — и наткнулся на остроухую овчарку. Овчарка была мертва — она задохнулась. Под ней копошился черный комочек—она прикрывала щенка своим телом. Вася понял, что писк щенка он и принял за плач ребенка, упрятал щенка за пазуху, пробился к выходу и долго стоял на улице, жадно глотая воздух, насыщенный морской солью.
Он шел на корабль, ощущая биение маленького сердечка. Щенок зашевелился, высунул мордочку и, кашляя, икая и захлебываясь, стал дышать и, казалось, никак не мог надышаться. Мордочка у него поседела. Его и назвали тогда Стариком.
Старик десять лет был верным другом Крамского. Когда он погиб, краснофлотцы привели своему командиру любимца команды — Буяна. Буян заменил Старика.
— , подай мне ботинки... Да, да, встаю, Леночка!
Крамской слышит ее легкие шаги.
Много лет назад он полюбил ее сильной настоящей любовью и понял: то, что было с Любовью Афанасьевной, было скороспелым и неглубоким чувством. Он не предполагал, что Любовь Афанасьевна окажется ко всему еще скверной матерью. И, сохраняя семью своим малышам, потерял Леночку на долгие годы.
Шла война, были бои, взрывы мин и торпед, раны, койки в госпиталях — но он не забывал Леночку. И вот наконец они вместе, живут дружно и жалеют только, что растратили годы на пустых и недостойных людей, какими были ее муж и Любовь Афанасьевна.
Ростислав крепко стоит на ногах. Командует кораблем. Младший, Глеб... отсидел год не то в тюрьме, не то в лагере, Глеб не любил, разумеется, распространяться об этом; отслужил в армии положенный срок — и армия, кажется, его исправила: пропал заносчивый тон, не слышно разговоров о московских приятелях — обладателях дач и машин, о веселых пикниках и попойках. Глеб работает на заводе, женился. Кто бы мог подумать? Глеб, донжуан, порхавший, как мотылек с цветка на цветок, женился и не сводит влюбленных глаз с Инны, хорошенькой и молоденькой актрисы. Начинающей, но успевшей уже сменить три театра: в каждом она удерживалась только до середины сезона. «У нее неуживчивый характер?» — спросил Крамской Глеба. «Что ты, ангельский!» — возразил младший сын. Ему виднее.
. По одноименной пьесе А.Салынского в постановке Центрального академического театра Советской Армии. О подвиге разведчицы Нилы Снежко в годы Великой Отечественной войны. Роль главной героини, Нилы Снежко, была мечтой многих актрис.
Как-то Крамской видел Инну на сцене. Она играла юную разведчицу, погибающую в гитлеровском застенке. В зале вынимали носовые платки, громко сморкались и повторяли: «Какая хорошенькая!» Ей много хлопали, вызывали несколько раз. Роль помогла подготовить ей Леночка. Может быть, Инна повторяла заученное, как попугай? В тот вечер Глеб решил отпраздновать успех Инны, и они пошли всей семьей в «Глорию», лучший таллинский ресторан. Инну называли «принцессой Анной» — чем-то она походила на маленькую героиню «Римских каникул». Она кокетничала напропалую и с Ростиславом (что не нравилось Але), и со свекром (это смешило Леночку). Во всяком случае, вечер провели весело. Но будет ли счастлив Глеб с Инной?
6
Крамской с Буяном отправляются на прогулку. Солнце светит по-летнему — стоит бабье лето.
Море нынче все в серебряных блестках.
Буян, выгребая лапами, плывет за брошенной палкой. Над водой торчат его острые темные уши. Вот он возвращается с торжествующей мордой, тащит в зубах палку: задание выполнено. Услышав похвалу, улыбается и лает на рассерженных чаек. Чайки — его враги. Стоит зарыть кусок колбасы — они пикируют с неба и уносят добычу. Да вдобавок хохочут. Сейчас пес им мстит.
Гулко рокочет мотор рыболовного траулера. На одной из моторок в море ходят три молодые, крепкие женщины, возвращаются они с уловом не хуже мужчин. Морячки!
Пастушка в ситцевом платьице идет за стадом, на ходу читает книжку. Это — внучка старого рыбака, Хильда, скоро уедет в древний Тарту, в университет.
В садах еще много осенних цветов, летают прозрачные паутинки; повсюду золотые березки и рябины, увешанные тяжелыми гроздьями рыжих ягод. Рядом лес, полный брусники, грибов и запоздалой черники. Все это Юрий Михайлович видит, как в дымке, но все-таки видит! Слышит зато он прекрасно и шелест леса, и гулкий плеск моря, и говор моторки, выходящей на лов, и голоса рыбаков на причале, и треск учебных выстрелов на стрельбище пограничников...
Он — не сдается. Послезавтра за ним приедут из Таллина — у него лекция для молодых офицеров.
— Зайдем, Буян, навестим Желчного Старика!
Желчным Стариком Крамской называет капитана дальнего плавания Яануса Хааса. Хаас, вдоволь поплававший по морям и закончивший жизнь рыбаком, всегда чем-нибудь недоволен. Ворчит и ругает на чем свет стоит и своих товарищей-рыбаков, и правление колхоза. Нелегко найти путь к сердцу Хааса. Судьба эстонца сходна с судьбой Юрия Михайловича. Крамскому отказали служить глаза, Хаасу — ноги. Хаас с превеликим трудом добирался до шхуны. Потом его водили на причал под руки. И он, старый моряк и рыбак, сидел на руле, пока председатель колхоза не запретил рыбакам брать Хааса в море.
— Пьянчужка пересадил меня со шхуны в качалку! — жаловался Крамскому Желчный Старик. С той поры он целыми днями сидел у окна, за которым шумело море. Он был еще крепок, грудь атлета, обветренное лицо моряка, и если бы не ноги... Хаас был еще полон жизни и не мог смириться с тем, что приходится сидеть дома и смотреть, как другие выходят в море.
— Этот пьяница считает меня инвалидом! Он зол на меня за то, что я выложил ему правду в глаза. Я сказал, что он недостоин быть коммунистом.
Крамской понимал, как тяжело быть вычеркнутым из жизни. Он сочувствовал этому еще сильному человеку, сходил к председателю и поговорил о Яанусе Хаасе. Председатель злобно спросил:
— А вы знаете, товарищ Крамской, что Хаас был выслан в Сибирь?
— За что?
— Его брат бежал в Швецию. Люди говорят, что Яанус был «лесным братом» («лесными братьями» в Эстонии называли бандитов).
— Люди говорят? — спросил Крамской, в упор глядя в глаза председателю. — А вы сами?
Заплывшие глазки забегали. Председатель был под хмельком.
Крамской не поленился съездить в город. Узнал то, о чем сам Желчный Старик почему-то умалчивал. Когда Эстония присоединилась к Советскому Союзу, он, Хаас, добровольно привел из Аргентины пароход, на котором служил капитаном, и в лице кораблевладельцев нажил злейших врагов. После войны он пробыл несколько лет в ссылке, в Сибири, но давно реабилитирован.
На общем собрании колхоза Юрий Михайлович заговорил о Яанусе Хаасе. Его поддержали. Решили, что Яанус будет ходить на лов. На шхуну его станут приносить на руках, — благо, дом его возле причала.
С тех пор Хаас потеплел — ему рассказали, видно, о вмешательстве Крамского товарищи. Они стали почти что друзьями. Во всяком случае, Хаас охотно рассказывал о своих странствиях (где только он не бывал!), любил слушать Крамского, но замыкался, лишь разговор заходил о его мытарствах на родине.
Сейчас Хаас живет один. По утрам прибегает веселая Элли, соседская дочка, худенькая, энергичная, приносит из родника воду, убирает в доме, помогает умыться, готовит прибор для бритья и несложный обед: чистит картофель и камбалу, трепещущую в ее ловких руках, и варит щи из соленой свинины.
Медики Хаасу не могут помочь, хотя врач из районного города, приезжая к больным, заходит и к Яанусу. «Что, пришли посмотреть, не окочурился ли?» — спрашивает обычно Желчный Старик. Врач не обижается. Больные часто бывают озлоблены — на болезнь свою, мешающую им жить, на врачей, которых они считают виновниками своих страданий...
Как-то сегодня он, старый Яанус?
— Добрый день, капитан, — говорит Крамской, привязывая у двери Буяна.
Желчный Старик в плохом настроении. Он покрикивает на Элли, готовящую обед.
— Проклятый прогноз! — говорит он гостю, показывая на море.
С противоположного берега бухты наползает туман, накрывает грязно-желтые волны, берег и изгороди; скоро накроет и весь Кивиранд.
— Как здоровье, капитан? — спрашивает Крамской.
— Они по прежнему как плети, — показывает Хаас на прикрытые клетчатым пледом ноги. — А когда-то прочно упирались в палубу, ходившую ходуном! И когда возвращался я в Кивиранд (еще живы были мои старики), такая же девчонка, как Элли, светловолосая, прыткая, словно коза, прибегала ко мне вечерком на свидание. Теперь Анни давно замужем в Таллине, за солидным и толстым хозяйственником. А бывало, говорила, задыхаясь от счастья: «Я твоя на всю жизнь». На всю жизнь! Ее хватило лишь на год. Больше она не ждала. Будь они прокляты, женщины!
— За что вы нас так, дядя Яанус? — обижается Элли. Руки у нее в мыльной пене, она .
— За дело. Сегодня председательша, сам слышал, на причале ворчала: долго ли вы безногого инвалида будете таскать на руках?
— Но не председательша и не председатель решают вашу судьбу, капитан, — успокаивает его Крамской. — Все решено коллективом.
— Решено, решено! — сердится Желчный Старик. — Один скажет, другие повторяют за ним, как бараны. А мне, капитан, без моря — не жить. Повешусь вон на той перекладине.
— Да что вы, дядюшка, говорите! — Элли в ужасе. У нее округлились от страха глаза.
— И ты придешь и вытащишь то, что было Яанусом Хаасом, из петли! — пугает он еще больше девчонку. — Беги-ка, Элли, отсюда.
— Но я еще не домыла посуду.
— Домоешь после.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
