Михаил Ферапонтович рассказывает, как выносливы новые катера — он ходил на них в шторм, которого «ТК» бы не выдержали, а этим — хоть бы что... великолепно
построены! Он хвалил свои катера, будто сам их проектировал и строил... Вот это и есть любовь моряка к своему кораблю! Попробуй вырази сомнение в отличных качествах корабля — Миша в тебя так и вцепится. Он рассказывал еще, что у них в части поставили памятник торпедному катеру, предшественнику новых кораблей, создали кубрик боевой славы, в котором собрано все, что надо знать молодому бойцу о ветеранах Балтики, о ее революционных матросах.
Хэльми и Елена Сергеевна тихо о чем-то беседуют в соседней комнате; старуха хозяйка накрывает в столовой на стол, а два моряка вспоминают годы, когда вместе служили, перебирают имена товарищей, которые еще служат или уже ушли с флота, молодых учеников своих, ставших зрелыми моряками. О Ростиславе Юрий Михайлович говорит с гордостью. А Щегольков рассказывает, какие у него замечательные сынишки, сейчас их оставили деду — железнодорожнику, который вышел на пенсию. Не нахвалится Миша и своей Хэльми; ей поручают в больнице сложные операции, а сколько писем получает она от своих пациентов! Несколько раз ее фотография появлялась в местной газете!
Хэльми, услышав похвалы мужа, выходит с сияющим лицом, но все же говорит строго:
— Хватит, Миша.
И спрашивает Крамского, чтобы переменить разговор:
— Вы помните маленькую Лайне, Юрий Михайлович, мою подружку — врача, художницу? Еще по ее проекту поставили памятник морякам!
— Как же, помню. Славная девушка. Она отказалась тогда от денег.
— А вы первый одобрили проект памятника... Она так и не вышла замуж, хотя врач Аугуст Порк ее, кажется, до сих пор любит. Мне думается, Лайне безнадежно влюблена в Никиту.
— В Рындина?
— Да. Не питая надежд и иллюзий. Никита прекрасно живет со своей Антониной, у них сын и дочка, приятели моих мальчиков. Бедная Лайне! А как рисовать стала — вы бы видели, Юрий Михайлович! На днях была ее выставка в Тарту.
Буян срывается, с лаем бежит к калитке. Значит, кто-то чужой!
— О-о, это Мейнхард Сювалепп, мой коллега, — восклицает Хэльми. — Вы разрешите?
— Конечно, зовите!
Хэльми приводит пожилого высокого человека в отлично отглаженном сером костюме, с седым хохолком на коротко стриженной голове и представляет его Крамскому и Елене Сергеевне.
За столом говорят о красоте Кивиранда, об осени, которая обещает быть теплой, о музыке, о последних премьерах, о выставке Лайне Саар в Тарту. Разговор нетороплив и приятен, он резко отличен от тех беспорядочных перекрикиваний, какие бывают в подвыпивших компаниях.
За лесом уже пылает в небе , багровый, как гроздья рябины, когда выясняется, что понравившийся Юрию Михайловичу гость — прославленный окулист; и как-то так получается, что Юрий Михайлович, которого в Таллине не загонишь к врачу, соглашается, чтобы его осмотрели.
И Мейнхард Сювалепп просит Хэльми сходить к машине, стоящей у ворот, и принести саквояж с инструментами. (Он тут же объясняет, что перед самым отъездом в Кивиранд был вызван к одному пациенту.) В кабинете, включив сильную лампу, Сювалепп начинает осмотр, привычный и для Юрия Михайловича — сколько раз он ему подвергался!
Юрий Михайлович вдруг догадывается, что приход Сювалеппа — не случайность, это маленькая хитрость Леночки, благонамеренная хитрость любящей женщины.
В столовой гости переговариваются вполголоса, а Елена Сергеевна то и дело оборачивается на закрытую стеклянную дверь.
— Я вся извелась, — говорит она тихо, и Хэльми бережно гладит ее беспомощно повисшую руку.
А Щегольков пытается Елену Сергеевну утешить: раз приговор великого глазника Василиска Кутейко не оправдался, значит, отсрочка дана, и не на шесть лет... может быть, на всю жизнь!
Минуты кажутся Елене Сергеевне часами. Она с трудом поддерживает ставший незначительным разговор, благодарит Хэльми за внимание и уже клянет себя за то, что просила привезти Сювалеппа. Ведь он может одним словом разрушить возникшие было надежды! Если б знал Сювалепп, сколько ночей она не спала — не ради себя, ради Юрия. Потеря зрения убьет его, сократит его жизнь. Юрий любит восходы над морем, закаты за лесом, солнечные дни осени, золото ее кленов, зелень близкого моря. Чтобы жить — ему нужен свет!
Из-за бухты доносится музыка, в деревне танцуют. На террасе теперь все молчат. Михаил Ферапонтович напряженно курит. Буян повизгивает у запертой двери, царапает ее лапой, его беспокоит, что там делает с его хозяином чужой человек. Потом пес успокаивается, укладывает голову на лохматые лапы; мерцают умные, все понимающие глаза. А Хэльми сжимает маленькую руку Елены Сергеевны: крепитесь.
Как напряглась эта маленькая рука! Вот они возвращаются — Юрий Михайлович, за ним — Сювалепп.
Ровным спокойным голосом Сювалепп говорит:
— Я хочу поставить диагноз при моем коллеге (кивок в сторону Хэльми), при жене пациента (поклон Елене Сергеевне) и при его друге (поклон Щеголькову)... Я убежден (страх и надежду читает он в глазах Елены Сергеевны), я убежден, что процесс приостановился и протекать дальше не будет...
Елена Сергеевна видит вспыхнувшее радостью лицо Юрия Михайловича, зажимает рукой рот, чтобы не вскрикнуть, ждет: что же врач скажет дальше?..
— Разумеется, поражения необратимы, мы не столь чудодейственны, чтобы восстановить полностью зрение, — произносит он по-прежнему спокойно, — но сохранность имеющегося я гарантирую. Да, гарантирую, — раздельно говорит Сювалепп. — Я глубоко уважаю профессора Кутейко, но мы все, бывает, ошибаемся, в прогнозах. В прогнозах, — подчеркивает он, — и разумеется, обижаться смешно, если мы ошибаемся в пользу нашего пациента. Лучше предсказать худшее и получить лучшее, чем дать человеку надежду и, обманувшись, нанести страшный удар.
— Юрий Михайлович! Поздравляю! — не выдерживает Михаил Ферапонтович. Он кидается к своему учителю. Обнимает его и целует. Потом обнимает и Сювалеппа, пораженного фамильярностью моряка. Бежит к приемнику и включает радио. Гремит оркестр. Миша подхватывает Хэльми, танцует с Еленой Сергеевной; Буян прыгает; Щегольков берет его за лапы и заставляет плясать; потом схватывает со стола кусок пирога и запихивает Буяну в пасть: «Радуйся, псинка!»
— Так вы уверены?.. — все же спрашивает врача Юрий Михайлович.
— Я не так смел, чтобы высказывать только догадки. Но вам придется еще приехать ко мне в Таллин...
— Приеду. Приеду! — повторяет Юрий Михайлович.
Совсем стемнело. Потом выползла на небо луна. Провела по морю светлую волнующую дорожку. Юрий Михайлович и Леночка сидели в саду, у ног их лежал Буян. Он то и дело поднимался и лизал хозяину руку.
— А ведь он все понимает, — сказала Елена Сергеевна.
— Во всяком случае, ему передалась наша радость, — согласился Крамской. — Я... я скрывал, Леночка, от тебя... я просыпался ночами и долго не мог, бывало, заснуть. Глядел в окно, мучился: вдруг наступит рассвет, а я его не увижу... ничего не увижу... ни моря, ни неба...
— , — тихо говорит Леночка.
— Ты знала?
Нет, Лена, ты знала не все! Сколько пришлось пережить в те ужасные дни, когда Кутейко вынес свой приговор, когда, не поверив светилу, он пошел к другому, не менее опытному глазнику... и тот сказал то же самое... Он от отчаяния так безрассудно и грубо порвал с ней, уехал в такой же, как Кивиранд, городок и нашел на пороге... мертвого Старика. Старик не дождался его! В тот год он потерял флот, Леночку. Его охватило глубокое отчаяние. Он был готов головой биться о холодную стену. Да, он готов был головой биться об стену! Толстый славный Василиск, а ведь мне повезло: ты ошибся! За это я тебя еще больше люблю!..
— Я словно снова родился сегодня... — говорит Крамской.
— И я,—отвечает Леночка...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. НОВЫЙ КОМДИВ ФРОЛ ЖИВЦОВ
1
На дивизион вместо Сухова пришел моряк молодой, но с большой боевой биографией. Капитан третьего ранга Фрол Алексеевич Живцов воевал на Черном море двенадцатилетним мальчишкой, окончил Нахимовское; окончил училище имени Фрунзе; много лет офицером плавал на тральщиках и заслужил орден в мирное время. Это был рыжекудрый, веснушчатый здоровяк.
. Они послужили прообразами Фрола Живцова и его приемного отца.
Когда он представился адмиралу, адмирал, которого Фрол знал еще капитаном первого ранга, встретил Фрола как старого сослуживца.
— Я, Живцов, признаюсь, проглядел Сухова. Положился на рекомендации: незаменимый, мол, человек, со слезами на глазах отдаем, дивизион в отличные вывел. Что не он вывел, я много позже узнал. Сухов не ставил перед экипажами новых, более сложных задач, не пресек в зародыше благодушия и зазнайства. Наоборот. Молчал и приветствовал. Вот и докатились — до очковтирательства. Лет восемь — десять назад Сухов бы был в духе времени, пожалуй, и продвигался бы, а теперь такие комдивы — не ко двору.
Что мог возразить новый комдив опытному адмиралу, честно признававшему, что и он проглядел?
— Требуйте, взыскивайте, не давайте успокаиваться людям, Живцов, пусть растут, пусть будут готовы достойно встретить врага; если на нас нападут, разумеется... Я надеюсь на вас. Но буду за вами приглядывать: обжегся на Сухове. Потребуется помощь — приходите в любое время. Не стесняйтесь...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
