Но дело еще не кончено. Нужно окончательно скомпрометировать злополучный проект, истребить на корню самую мысль о нём. — Воспитанники Омельченко, Бурцев и Сизов — два шага вперёд! — приказывает Пётр Семёнович. Трое мальчиков выходят. — Вы собирались бежать на Дальний Восток? — в упор спрашивает их Пётр Семёнович. Долгая пауза. — Молчите? Стыдно сознаться? Сейчас вы не вышли из рядов, а бежать, опозорить себя и училище, доставить тревогу родным — этого вы хотели? Снова молчание. Наконец, Бурцев плаксиво лепечет: — Нас Омельченко подговаривал...
— На другого валить легко. Не пристало нахимовцу за чужую спину . Что же, у тебя своего ума нет? А ты, Омельченко, что скажешь? — Ничего не скажу, товарищ капитан первого ранга, — бурчит Омельченко. — Вот они, герои, — широким жестом указывает Пётр Семёнович на три понурые фигуры. — Смотрите на них и сделайте для себя вывод, чтобы не оказаться самим в таком жалком положении. А вас,— он, прищурившись, пронзает взглядом каждого из трёх мальчиков, — вас я не буду даже наказывать. Вы сами себя достаточно наказали, сделавшись посмешищем всего класса. До свидания, товарищи воспитанники! Офицеры выходят, строй распускает Иван Капитоныч, бросая укоризненный и вместе беспокойно заботливый взгляд на своих питомцев. — Ну и день сегодня! — ворчит Яша Гефт. — То чернила разлили, а то ещё пуще... — Да, нечего сказать...— в тон ему говорит Зеркалов: — несчастливый день для шестьдесят второго!
Выпуск боевого листка в полевых условиях.
Но долго задумываться над этим некогда. Жизнь течёт, мчится широким потоком. Прошло несколько дней, и шестьдесят второй был поглощён уже новыми помыслами. К октябрьскому празднику вышел первый номер стенгазеты шестой роты. За короткий срок эта газета завоевала широкую популярность. Всё в ней было как положено: статьи, фельетоны, рассказы, стихи, хроника и — самый интересный отдел — письма воспитанников и их обязательства. Даже старшеклассники приходили читать свежие номера. — Размер у вас маловат, и фельетон, как бы сказать... не очень... — снисходительно говорили они. — Но в целом... Они многозначительно поджимали губы и, случалось, украдкой списывали наиболее понравившиеся им стихи и остроты. Большим успехом пользовались, например, «», плод коллективного творчества целой бригады юных поэтов. Всем досталось в этих «пожеланиях». Одному желали:
Ликвидировать несчастие: К февралю познать «причастие». Двойку тройкой заменить, В парте дряни не хранить.
В отношении другого та же тема о неуспеваемости варьировалась иначе:
Поэтом можешь ты не быть, Но лучше успевать обязан.
Третьего «прорабатывали» за неряшливость:
Всегда вы в пуху и в мелу, И вакса у вас на носу, И смятые брюки, и грязные руки, Ах, мойтесь хоть в Новом году!
Впрочем, «проработка» шла в прозе ещё энергичнее, чем в стихах. Не один воспитанник трепетал перед выходом очередного номера газеты, опасаясь найти там посвящённые ему строки. Бурцев, например, стал героем короткой, но хлёсткой заметки, описывающей одного «любителя музыки», который на уроках мычал, имитируя оркестр. Письма в редакцию писались со всем чувством серьёзности и ответственности. «Проучившись несколько месяцев в нахимовском училище, — писал один воспитанник шестьдесят первого класса, — я пришёл к выводу, что учёба в военном училище имеет ряд преимуществ. Эти преимущества вот какие: во-первых, у нас точность и организованность. Я, например, так привык уже заполнять время работой, что если час проведу без дела, то меня тоска берёт. А дома я каждый день зря слонялся по комнате и по двору. Во-вторых, я рад, что меня воспитывают как военного человека, то есть строже, приучают к дисциплине. Благодаря этому военный человек скорее делается «настоящим» человеком, то есть стремящимся к определённой цели; такой человек скорее убережётся от вредных влияний, от себялюбивых помыслов, его путь ясен».
Чувствовалось, что письмо это написано не без помощи старшеклассника, но от этого оно не делалось хуже, и его с интересом читало и обсуждало всё училище. Иногда в газете появлялись торжественные обязательства, о которых оповещали командиры взводов: «Воспитанники... (следовали фамилии) обещают быть отличниками». Не сдержать обещания, данного через газету, значило потерять уважение всей роты. Такие случаи бывали очень редко.
В каждом номере газеты содержалась информация о крупнейших событиях в жизни Советского Союза. Она являлась живым свидетельством того, с каким напряжённым интересом следят нахимовцы за тем, что происходит в стране. Крупное научное изобретение, пуск новой домны, рекордный сбор хлопка, спортивные новости — всё находило отражение в этом разделе, который вели сами воспитанники, руководствуясь консультациями Щеголькова и работников политотдела. — Наше училище называется закрытым военно-учебным заведением,— сказал как-то капитан 1 ранга Львов, прочитав очередной номер газеты.— Право, это не точное название: какое же оно «закрытое», когда воздух Родины врывается во все двери училища. Не меньшее значение, чем газета, имели для воспитанников кружки. Существовали кружки: исторический, литературный, юных географов, художественного чтения, лепки, хоровой, хореографический. Кроме того, проходившаяся в числе прочих предметов «физическая подготовка» давала результат главным образом благодаря занятиям мальчиков в ряде спортивных кружков.
Правильный режим жизни и большое внимание, уделяемое в училище физподготовке и спорту, способствовали тому, что нахимовцы быстро достигли в этой области значительных успехов. На общегородском соревновании пионеров по конькам нахимовцы заняли три первых места; Виноградов и один воспитанник 61-го класса были признаны лучшими в соревнованиях по гимнастике. Стенгазета, кружки, спорт, экскурсии, театры и кино, беседы и лекции, чтение книг и классные занятия, контрольные диктанты, всевозможные проверочные испытания... Нет! Нельзя останавливаться. Нечего оплакивать неудачу, надо исправлять её делом. Вперёд! Только вперёд!
Глава VIII. РАЗВЕНЧАННЫЙ ВОЖАК
Позор, перенесённый перед строем, повлиял на троих незадачливых беглецов различно. Бурцев и Сизов ходили удручённые. Омельченко же, напротив, что называется, закусил удила. Делая свой педагогический ход, Пётр Семёнович не учёл особенностей характера этого не по возрасту властного, скрытного, волевого мальчика — не учёл, потому что еще не мог знать их. Неудачный побег поколебал в классе авторитет Васи Омельченко, которым он втайне дорожил больше всего. Любой ценой решил Омельченко восстановить утраченное влияние. Раньше он стремился подчинять себе одноклассников постепенно, исподволь, теперь он стал действовать в открытую, не терпящими противодействия методами. Запугав одних, задарив других, он вскоре сколотил группу в пять-шесть мальчиков, во всём подчинявшихся ему. Опираясь на них, он начал настойчиво утверждать свою власть во всём классе. Один за другим воспитанники признавали его превосходство. Даже Серёжа Виноградов, хотя и не сделался его «верноподданным», но молчаливо признал в нём вожака и не вмешивался в его действия. Со многими другими Омельченко справился быстро.
Неожиданное сопротивление он встретил со стороны Турсуна Хамбарова. Маленький узбек не обращал внимания на его окрики и отвергал его подарки. Тогда Омельченко решил проучить Турсуна Хамбарова и устрашить всех непокорных. Однажды вечером, когда Иван Капитоныч ушёл на собрание, Омельченко зазвал узбека в пустой класс. Выставив у дверей надёжную стражу, он стал «беседовать» с Турсуном. Беседа закончилась несколькими основательными тумаками и напутствием: — Это в задаток! Если будешь носом крутить, крепче вздую. Дух Хамбарова был надломлен. Теперь он беспрекословно слушался Омельченко. Виноградов, узнав про «беседу», возмутился и угрюмо спросил Омельченко: — Вася, ты зачем бил Турсуна? — Кто? Да мы боролись, а он ушибся о парту, — рассмеялся Омельченко. — Не валяй дурака! Все знают. Смотри, я Сергею Филимоновичу расскажу. — Иди, пожалуйста, ябедничай! — пожал плечами Вася. Омельченко знал слабую струну Виноградова: пуще всего на свете тот боялся прослыть ябедником.
— Ну, тогда я сам тебе морду набью,— неуверенно сказал Виноградов. — И дурак будешь! Во-первых, не за что. Во-вторых, я ведь тебе тоже пару фонарей наставлю. Капитон узнает — нам обоим влетит по первое число. А всё из-за чего? Давай лучше, Серёжа, сыграем в чапаевца. Я такие шашки купил! Красота! Пошли... Однако этим дело не кончилось. Весь класс негодовал. Даже Бурцев, обычно во всём слушавшийся Омельченко, на этот раз хмуро сказал ему: — Это ты, Вася, того... Не по-нахимовски! Он хотел что-то ещё добавить, но только покачал головой и отошёл. Пионерская организация хотела обсудить случай с Хамбаровым, но тот попросил не предавать огласке происшедшего, и к тому же Омельченко, стараясь сохранить независимый вид, всё же обещал, что «больше такого не будет», Больше он, действительно, никого не трогал, однако по-прежнему старался подчинять себе воспитанников и понемногу успевал в этом.
Даже игры мальчиков стали более осмысленными; прежние непритязательные игры их более не удовлетворяли. Как-то Алёша и Юрис Тилде, сидя в уголке опустевшего читального зала, вели задушевную беседу. — Сказать тебе секрет? — таинственно шептал Тилде.— Из нашего класса трое в бега собрались. — В какие бега? — Тише ты! Омельченко, Бурцев и Сизов... На Дальний Восток решили убежать. — Зачем? — Хотят поскорее быть полезными Родине. А то, ведь, еще больше десяти лет учиться, пока на корабль попадёшь.
В читальном зале.
— А что же они сейчас делать будут? — На рыбных промыслах работать. Там и мальчикам дело находится. Или на Камчатку поедут. Говорят, на Камчатке счетоводов не хватает. Они свободно за счетоводов сойдут: ведь счетоводам дроби знать не обязательно, а четыре правила мы уже назубок знаем. — Вот это да! Неужто и Сизов? Петя Сизов, всегда ровный и спокойный мальчик, был одним из лучших учеников. С Омельченко он не дружил, и было неожиданностью, что он решил бежать вместе с ним. — И он. Говорит, что это его долг патриота... Алёша! — встрепенулся вдруг Тилде, — мы ведь хотели сегодня солдат хоронить. — И то! Давай скорее, еще успеем до ужина. Они помчались в спальную и достали из своих тумбочек небольшие свёртки. В каждом из них находилось но нескольку десятков искусно вырезанных из цветного картона солдатиков. В течение всей зимы они разыгрывали этими солдатиками сражения: тут была и морская пехота, и сапёры, и даже взвод кавалеристов на кривобоких лошадях. Но в один прекрасный день мальчики почувствовали себя слишком взрослыми для этой игры. Зима идёт к концу, скоро они будут уже воспитанниками пятой роты. На военном совете было решено ликвидировать «вооружённые силы». Мальчики вышли во двор и, убедившись, что их никто не видит, вырыли у стены небольшую ямку, положили туда пакеты с солдатиками и засыпали их землёй. Потом они посмотрели друг на друга.
— Всё! — сказал Тилде. Алёша молча кивнул головой. Обоим было жалко, что кончилась игра, доставлявшая им столько удовольствия. Но оба испытывали чувство гордости — как будто отказ от игры в солдатики приблизил их на какую-то ступеньку к желанной поре зрелости.
Глава VII. НЕСЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Труба сзывает на занятия. Большая перемена окончилась. С криками и шутками воспитанники входят в класс. Ими владеет еще весёлое возбуждение, и то один, то другой затевает возню. Очередной урок — русский язык. Преподает его, после ухода Евгения Николаевича, пожилой, добродушный гражданский человек Яков Зиновьевич. Опытный педагог, он мягок и застенчив по натуре, никак не может привыкнуть к порядкам военного училища и явно смущается, когда воспитанники тянутся перед ним и отдают рапорт. Перед началом урока, когда все расселись по местам, а преподаватель еще не вошёл, Тилде запустил бумажную стрелу в Зеркалова, но тот и бровью не повёл. Тилде запустил вторую стрелу, за ней третью. Наконец, выведенный из себя хладнокровием Зеркалова, он швыряет в него большую резинку. Зеркалов пригибается, резинка попадает в стоящую на кафедре , которая опрокидывается, и по кафедре расплывается чёрная лужа. В этот момент входит преподаватель. Воспитанники в растерянности молчат и ждут, что будет.
Поздоровавшись, Яков Зиновьевич подходит к кафедре и, не глядя, прежде чем кто-либо успевает предупредить его, кладёт журнал. Тут он замечает лужу, но уже поздно: на переплёте классного журнала чернильное пятно. — Кто это сделал? Кто разлил здесь чернила? — в растерянности спрашивает Яков Зиновьевич. Все молчат. Втянув голову в плечи, стараясь не видеть обращённых к нему отовсюду взоров, молчит виновник происшествия; меняясь в лице, раздираемый противоречивыми чувствами, молчит вице-старшина Серёжа Виноградов; угрюмо безмолвствуют и все остальные. Преподаватель первый нарушает тягостную тишину. — Я хочу рассказать вам один случай,— говорит он, оглядывая притихший класс своими близорукими глазами. — Случай из жизни Владимира Ильича Ленина. Мальчики настораживаются. — В детстве Володя Ульянов был шаловлив. Но в каждой шалости он признавался: правдивость была его неотъемлемой чертой. Случилось раз, что восьмилетний Володя напроказил в чужом доме: разбил графин у своей тётки. Когда та стала спрашивать, кто виноват, каждый ребёнок отвечал: «Не я». И Володя ответил так же. Он был самым младшим, и когда более взрослые ребята поспешили оправдаться, он не решился сознаться. Но воспоминание об этом малодушии жгло его. Он не мог успокоиться, что солгал, и однажды вечером, расплакавшись, сказал своей матери: «Я обманул тётю Аню; я сказал, что не я разбил графин, а ведь это я его разбил». Яков Зиновьевич помолчал, словно переживая мысленно эту сцену, и добавил: — Об этом эпизоде рассказывает сестра Владимира Ильича. Она пишет по этому поводу: «Володя показал этим, что ложь ему противна, что хотя он солгал, испугавшись признаться в чужом доме, но не мог успокоиться, пока не сознался».
В классе было совсем тихо. Воспитанники слушали, как заворожённые. Вдруг Юрис Тилде поднял руку. — Что вам, Тилде? — мягко спросил Яков Зиновьевич. Юрис встал, багровый от смущения. — Товарищ преподаватель! Это я... — он ещё пуще залился румянцем: — это я опрокинул чернильницу. — Ну, вот и хорошо, что сказали, — улыбнулся Яков Зиновьевич. — Вот и хорошо. В другой раз не шалите, а сейчас пойдите, вытрите хорошенько кафедру, и дело с концом. Всем становится легко. Серёжа Виноградов с разрешения преподавателя идёт помогать Юрису, и они вдвоём так отчищают кафедру, что та блестит, как отполированная. Урок прошёл хорошо. Предстоит ещё один — английского языка. Но неожиданно в класс входит Сергей Филимонович. — Товарищи воспитанники, — говорит он, — по окончании занятий оставайтесь на местах. С вами хочет побеседовать командир роты. Это что-то новое! Наверное, дело идёт о пролитых .чернилах, Тилде храбрится, но вид у него довольно жалкий. Другие тоже невеселы. Вошедшая Галина Владимировна сразу замечает подавленное настроение ребят. Однако она с обычным тактом ничем не выказывает этого. Спокойным, заразительно бодрым тоном она ведёт урок. — Хамбаров, — говорит она: — как сказать по-английски: «Я люблю читать»? Турсун Хамбаров — узбек; он и по-русски говорит не очень правильно, а английский язык даётся ему совсем плохо.
Курская Роза Владимировна, преподаватель английского языка.
Краснея и конфузясь, он бормочет: — Ай ляйк рыд. — А где глагольная частица? — Ай ляйк ту рыд. — Теперь правильно, Хамбаров! Но почему «рыд»? Разве «и-эй» произносится, как «ы»? Надо говорить «рид». Садитесь! Воспитанник Пантелеев! Скажите: «Я люблю мою мать». Алёша уверенно отчеканил: — Ай ляйк май мозер. — Не совсем так, — покачала головой преподавательница. — Здесь нужно употребить другой глагол. Не «ляйк», а... Алёша недоумённо шевелил губами. — Лёв, — выдохнул кто-то. Галина Владимировна укоризненно покачала головой.
— Пожалуйста, без подсказок! Ну же, Пантелеев! Представьте себе, что вы обращаетесь к вашей . Как вы ей скажете? Алёша молчал. — У него мать умерла,— произнёс кто-то с задней парты. Галина Владимировна закусила губу. — Ах, я не знала. Садитесь, Пантелеев. Виноградов, скажите вы эту фразу. — И у него мать умерла,— раздался тот же голос. Галина Владимировна побледнела. Как много горя принесла война этим детям! У большинства из них нет родителей, и она, все преподаватели училища должны заменить своим воспитанникам матерей, отцов, семью, постараться смягчить ребятам горечь утраты. Какая большая ответственность лежит на них, педагогах, какими чуткими, внимательными они должны быть! — Откройте ваши тетради, товарищи воспитанники, — сказала Галина Владимировна обычным голосом, а тёплый, матерински ласковый взгляд её говорил: «Милые, бедные вы мои, ребята»
Когда урок кончился, в классе появился командир роты. За ним Сергей Филимонович, а замыкал шествие Иван Капитоныч: он, что называется, тянулся в струнку, и в каждой чёрточке его лица было написано сознание важности минуты. — Товарищ капитан-лейтенант! Постройте взвод, — приказал Пётр Семёнович Евстигнеев.
Развод суточного наряда.
Через минуту от стены к стене протянулись две ровные шеренги. Пётр Семёнович выступил вперёд. ...Но тут надо сделать небольшое отступление. За несколько дней до этого командование училища получило от Сергея Филимоновича донесение о готовящемся побеге троих воспитанников шестьдесят второго класса. До поры решено было не принимать никаких мер. Но, судя по ряду признаков, момент побега приблизился; наступило время для вмешательства. — Товарищи воспитанники! — начал Пётр Семёнович официальным тоном, — сейчас в Риге формируются рыболовецкие артели, которые будут рыбачить в разных местах Советского Союза и, в частности, на Дальнем Востоке. Туда принимают и мальчиков. Он искоса оглядывает ребят: не слишком ли прямолинеен употреблённый им приём, не возникло ли у них подозрения? Но нет! Все напряжённо и серьёзно слушают. Пётр Семёнович продолжает: — Моё мнение, что воспитанникам нахимовского училища никак не следует записываться в подобную артель. Рыбаки — достойные труженики, но разве не более ответственная и трудная задача встаёт перед офицером Военно-Морского Флота? Недаром стать рыбаком можно сразу, а чтобы стать офицером, нужно много лет учиться. Он делает паузу и строго договаривает: — Тем не менее, если среди вас имеются желающие, я не буду их удерживать и помогу добраться до берегов Дальнего Востока. Даю вам десять минут на размышление. Стоять вольно!
Он отходит к окну и, слушая краем уха подавленное жужжание детских голосов, переговаривается с Щегольковым: — А вдруг кто-нибудь изъявит желание ехать? Что делать тогда? — Вряд ли, — качает головой Щегольков.— Тут всё дело было в таинственности, в ложной романтике. — Ну, поглядим. — Взвод, смирно! — командует Сергей Филимонович. — Кто хочет записаться — два шага вперёд! — отрывисто бросает командир роты. Проходит минута, другая... Никто не шевелится, Пётр Семёнович испускает: «уф-ф».
Из шестой роты можно было пройти в библиотеку-читальню двумя путями. Один короткий — мимо спален первой и второй рот, другой — обходной, через двор. Разумеется, все ходили кратчайшей дорогой, и в свободные часы зимнего дня вереницы малышей беспрестанно сновали взад и вперёд по коридору старшеклассников. И вот однажды шестую роту облетела потрясающая весть: старшеклассники закрыли проход. — Они нас позвали, — рассказывал, волнуясь Сильвестров,— меня и Лёньку Шиловского из шестьдесят первого, и говорят: «Надоело нам ваше хождение, стучите целый день здесь каблуками, мешаете...» — «Нам надоело, говорят, ходите теперь через двор», Шиловский им: — «Ведь через двор так не побежишь: есть приказ каждый раз шинель надевать, это ж целая канитель». А они в ответ... — Да кто «они»? Кто говорил-то с вами? Рассказывай толком! — А ты думаешь, они нам фамилии свои рапортовали?! — огрызнулся Сильвестров.— Главным закопёрщиком был высокий, белёсый, без переднего зуба. Лёнька сказал, что его Альбиносом кличут. — Знаем... этот вредный... Ну, а ещё кто? — А ещё чернявый такой, конопатый... И еще двое ихних было. И вот их условия: если мы хотим мимо них ходить, то должны им платить дань. — Дань?! Удивительнее этого шестьдесят второй класс еще ничего не слышал. — Вот именно! Сладкое с обеда, а кто из дому получает сласти, так яблоки или орехи. — Ну да! Держите карман шире! Не дадим! И так будем ходить!
- натуральный или денежный сбор, получаемый победителем с побежденного, иногда ее выплачивали как выкуп с целью избежания военных столкновений.
Но группа воспитанников второй роты во главе с Альбиносом с увлечением занялась взиманием «дани». Не из корысти, а просто из озорства. Дело было поставлено основательно: у дверей выставлялись кордоны, которые, не входя в обсуждение вопроса, отказывали в пропуске всем неплательщикам. Конечно, можно было обратиться за содействием к начальству, но такой выход шестой роте казался недостойным, и когда однажды Сергей Филимонович, заметив горячий спор у дверей, подошёл поближе, мальчики сделали вид, что ничего особенного не происходит. Однако своими силами они не могли противостоять «рыцарям большой дороги» и наполовину со смехом, наполовину с досадой платили «пошлину», справедливо рассчитывая, что второй роте скоро надоест эта забава. На третий или четвёртый день у Алёши не оказалось ничего сладкого, и дозоривший Альбинос отказался пропустить его. Несколькими часами позже, перед самоподготовкой, шестьдесят второй класс во дворе затеял игру в снежки. Алёша заметил проходившего Альбиноса. У него вдруг мелькнула озорная мысль. Он тщательно прицелился: раз! — и увесистый снежок хлопнул Альбиноса прямо в лоб. — Ну, держись теперь, — крикнул тот и устремился на Алёшу. Но класс видел нависшую над Пантелеевым опасность. Частый град снежков встретил Альбиноса. Виноградов запустил огромный ком. Тилде хладнокровно, почти в упор бросил два снежка, а Омельченко, забыв перед лицом внешней опасности внутренние раздоры, обстреливал Альбиноса с колена. Несколько старшеклассников наблюдали позор своего товарища, но ничем не помогли ему. — Ай да малыши! Молодцы! Наддай ему жару! — кричали они.
Сколка льда и уборка снега.
Альбинос чувствовал, что дело идёт о его престиже. Весь белый от снега, с дрожащими от злости губами, он мчался за Алёшей и в конце концов настиг его. — Ага! Попался, который кусался, — злорадно прошипел он. — Пусти его! — раздался вдруг над ним чей-то гортанный голос.— Пусти! Алёша, тщетно пытавшийся вырваться из сильных рук Альбиноса, увидел высокого воспитанника с красивым, типично грузинским лицом: тонкий, удлинённый овал лица, горбатый орлиный нос, чёрные глаза и чёрные изогнутые брови, — Оставь, Беридзе, — проворчал Альбинос. — Надо внушить этой мелюзге уважение к старшим воспитанникам. Беридзе засмеялся. — Каким образом думаешь внушать? Драть за уши? Начитался о старых корпусах? А у нас этого нет. И вообще маленьких обижать стыдно. — Он первый начал! — совсем по-детски воскликнул Альбинос. — А почему вы меня давеча в библиотеку не пустили? — крикнул Алёша, всё еще безрезультатно пытавшийся освободиться от крепкой хватки своего противника. — А ты отчего дани не платишь? — в тон ему ответил Альбинос. — Это что еще за дань? — резко сказал один из подошедших с Беридзе старшеклассников. — Чего ради ребята будут свои пирожки отдавать? Гляди, Альбинос, на комсомольское собрание вынесем, если не бросишь эти глупости. — А ну-ка,— решительно обратился Беридзе к Альбиносу. — Пусти его сейчас же, не то я тебя так в снегу вываляю, что ты почище будешь.
Он взял Альбиноса за руки и без видимого усилия отвел их. Альбинос, ворча, удалился, провожаемый насмешливыми репликами своих одноклассников и гиканьем восхищенного шестьдесят второго. Беридзе, посмеиваясь, глядел ему вслед. — Обиделся! Ну шайтан с ним. А ты что же, такой-сякой задираешь старших? Тебе и в самом деле, пожалуй, уши надрать следовало бы. Как тебя звать? — Алёша... Пантелеев... — закричали вокруг. — Хорошее имя. Так, ведь? Алёша, доверчиво улыбаясь, смотрел на него. — Пойдём, кацо, потолкуем, — проговорил Беридзе, видимо, желая уйти из толпы обступивших его ребят. Они долго прохаживались, очень серьёзно беседовали как равный с равным, и мальчики с завистью поглядывали на Алёшу.
В спортзале училища: соревнования по боксу.
С этого дня Алёша приобрёл друга и покровителя. Беридзе рекомендовал ему книги для чтения, давал всевозможные советы, а в спортзале показывал ему приёмы французской борьбы и учил «гасить» мяч в волейболе. Время от времени он делал Алёше маленькие подарки, доказывавшие, что ему ведомы сокровенные желания мальчика: красивую записную книжечку, карманный электрический фонарик, а однажды подарил ему почти новую автоматическую ручку. Сергей Филимонович одобрял эту дружбу. Однажды он отвёл в сторону Беридзе и сказал ему: — Вы представляете, как много значит для Пантелеева ваше внимание к нему? Из личных наблюдений я знаю, как необходима маленьким воспитанникам опора. Им надо привязаться к кому-нибудь. Иной раз, когда говоришь отечески с малышом, он, сам того не замечая, держится за ваш китель: очевидно, он испытывает потребность физически ощущать чью-то опору. Я это говорю вам, чтобы вы не забывали об ответственности, которую приняли на себя, завоевав привязанность мальчика. Теперь ему будет очень больно, если вы почему-либо перестанете им интересоваться. — Что вы, товарищ капитан-лейтенант, — у Беридзе даже глаза округлились. — И я ведь к нему привязался, словно к меньшему брату. Такой славный парнишка! И все они славные! Может, вы и правы, что они за пуговицу держатся, но головы у них уже хорошо работают. С такими мне вовсе не скучно дружбу водить. Если угодно, прикрепите меня к этому взводу.
Бытовое обслуживание.
В училище практиковалось прикрепление воспитанников старших рот к младшим. Старшие проводили беседы, учили маленьких нахимовцев соблюдению опрятности и дисциплине, проводили воспитательную работу. Всё делалось по суворовскому правилу: «Учить не рассказом, а показом». Старшеклассники приносили малышам свои тетради и чертежи в качестве образца аккуратного выполнения, являлись всегда чисто одетыми, показывали прекрасную выправку, щепетильно соблюдали уставные правила. Им легче, чем офицерам-воспитателям, удавалось завоевать доверие мальчиков, проникать в их несложные тайны и незаметно направлять их мысли в нужную сторону. В необходимых случаях старшеклассники обращались за советом к воспитателям. Беридзе провёл в шестьдесят втором классе две беседы, вызвавшие страстные прения и надолго оставившие след в умах воспитанников. Первая беседа называлась «О дружбе и товариществе», вторая — «О честности и правдивости». Алёша присутствовал и на беседе, организованной политотделом училища, «О детстве Ленина», и на беседе, проведенной Беридзе 21 декабря, в день рождения товарища Сталина. Вся рота слушала этот доклад.. Всем хотелось узнать более подробно о жизни любимого вождя, чей образ каждый нахимовец носил в своём сердце. Георгий долго молчал, видимо, собираясь с мыслями и обдумывая начало своего доклада. Когда он, наконец, заговорил, голос его звучал так же просто, как всегда. — Товарищ Сталин — величайший человек нашей эпохи. Имя его олицетворяет всё лучшее, что есть в нашей современности. Имя его — символ справедливости для трудящихся людей во всём мире.
Беридзе рассказал, что отец Сталина, , родом крестьянин, занимался сапожным ремеслом, а затем стал рабочим. Мать Иосифа Виссарионовича тоже была крестьянка из крепостных. С юных лет Сталин начал вести революционную пропаганду. Его исключают из семинарии. В 1902 году его арестовывают, заключают в тюрьму и осенью 1903 года ссылают в Восточную Сибирь. В январе 1904 года товарищ Сталин , бежит оттуда — это первый побег. С 1902 года до 1913 года семь раз арестовывают товарища Сталина, шесть раз его ссылают и пять раз товарищ Сталин бежит из ссылки. Воспитанники с горящими глазами слушают биографию человека, с чьим именем на устах жили и боролись их отцы. — Трудно найти такую сторону жизни, такой уголок в нашей стране, где бы не чувствовалась живая забота товарища Сталина, его неустанное внимание, его любовь к советским людям, — тихо говорит Беридзе. — Товарищ Сталин знает, где зажигаются новые домны, и помогает их строителям, он читает новые книги, смотрит новые фильмы, прослушивает музыкальные произведения и даёт указания писателям, композиторам и режиссерам, он незримо присутствует на кораблях, плывущих в ночной тьме вдали от Родины. — А написать ему можно? — мечтательно говорит Алёша. — Можно. И многие пишут. Если случилось у советского человека горе или если с недостаточным вниманием отнеслись к его деловому предложению, он часто пишет в Кремль, Сталину, — отвечает Беридзе. — Отовсюду идут письма с этим адресом, и в каждом из них заключена частица человеческой души, и все эти письма читаются, на каждое посылается ответ, нередко лично подписанный Сталиным.
— Да как же он успевает? — прошептал кто-то. — Как успевает? — Беридзе задумывается. — Не знаю, кацо! Это почти невероятно, почти свыше сил человеческих, — но это так. Товарищ Сталин всё успевает, и всегда он мудрый и чуткий. Давно закончился доклад, но мальчики полны впечатлений и говорят без умолку. Каждая такая беседа была событием для маленьких воспитанников, она будила их мысль, создавала их представления о долге и нравственности, питала всё новыми соками их крепнущий патриотизм — формировала мировоззрение будущих офицеров.
Семафором, то есть морской сигнализацией посредством флажков, увлекались все нахимовцы. В училище устраивались специальные соревнования по семафору. Хотя в шестой роте еще не изучали сигнализации, но мальчики сами добыли таблицу и с азартом разучивали её. Алёша разделял общее увлечение и сделал порядочные успехи. Теперь он без труда расшифровал жест Тилде: буква «п». Тилде поднял левую руку вверх, держа правую под ней. «Я», — прочитал Алёша. Он старался глядеть на подаваемые сигналы исподлобья, не поднимая головы, чтобы стоявший перед ним Пилипенко не заподозрил чего-либо. Тилде развёл обе руки горизонтально и сейчас же скрестил их над головой. Алёша глубоко вздохнул. — Ответ получается — пять, товарищ преподаватель, — сказал он полным голосом. — Гм... да... Правильно! Задачу вы решили, только уж очень долго думаете. И ошибки делаете в процессе решения. Не чувствуется уверенности в ваших знаниях, Пантелеев! Ну, садитесь. Алёша, с трудом передвигая негнущиеся ноги, пошёл на место. Пилипенко прикрыл левой рукой журнал, чтобы не видно было, какую отметку он ставит, и неуловимым движением вывел цифру. Но скрыть что-либо от зорких глаз воспитанников было трудно. Сидевший на первой парте Зеркалов помахал над головой рукой с растопыренными четырьмя пальцами. «Четыре» — прошелестело по классу. Алёша сидел ни жив, ни мёртв и вытирал платком обильный пот на лбу. — Воспитанник Сильвестров! Сильвестров с унылым видом вышел к доске.
— Не можете ли вы в свою очередь сделать в уме небольшое вычисленьице? Сколько будет, если от пятнадцати восьмых отнять три четверти? Сильвестров, видимо, испытывал чувство, аналогичное тому, что пережил Алёша. Он напряжённо морщил лоб, шевелил губами, но взгляд его, с мольбою блуждавший по лицам товарищей, выдавал его волнение. Алёша сидел, как на иголках. «Меня выручили, а теперь я должен», — билась в нём настойчивая мысль. В училище сурово боролись с подсказыванием. На классных и комсомольских собраниях нередко обсуждали этот вопрос, и обычно воспитанники редко прибегали к подсказкам. Но то, что не годилось на других уроках, казалось допустимым сейчас. И потому все с сочувствием следили, как Алёша, улучив момент, приподнял над головой лист белой бумаги, на котором было крупно выведено: ... Но в этот момент Пилипенко вдруг обернулся. — Так-с,— процедил он,— вы, видимо, считаете, Пантелеев, что ваших знаний хватит на двоих. Ну, что ж! За первый ваш ответ я поставил вам четвёрку, теперь вы заработали единицу. Вот и выходит, что у вас сегодня пятёрка по арифметике. — Он засмеялся, довольный собственной остротой. — Можете садиться, Пантелеев! — Не дрейфь, Алёша, — раздался внезапно чей-то ободряющий голос. Пилипенко побагровел. — Кто это сказал? — спросил он зловеще спокойно. Все молчали. — Кто сказал? — повторил он, стукнув кулаком по кафедре, и так как никто не ответил ему, он желчно договорил: — Оказывается, в шестьдесят втором классе сплошь трусы. Трусы и обманщики! Это было оскорблением для всего класса.
По лицам воспитанников и по глухому ропоту Пилипенко понял, что зашёл слишком далеко. Но вступать в объяснения с мальчиками он счёл ниже своего достоинства. Сделав вид, что ничего не заметил, он отослал на место вконец растерявшегося Сильвестрова и принялся объяснять содержание следующего урока. Воспитанники чинно слушали его. Но под партами передавалась вкруговую записка: «Не отвечать на прощание». Кто бы ни написал её, но она выражала настроение всего класса. Может быть, кто-нибудь из мальчиков и предпочитал выразить протест в менее резкой форме, потому что все отлично понимали, что рискуют многим, но каждый понимал и то, что идти против всего класса при создавшейся обстановке невозможно. Впрочем, у всех так велики были обида и раздражение против Пилипенко, что вряд ли кто-нибудь долго колебался. Преподаватель, ничего не подозревая, окончил объяснение и тщательно вытер платком испачканные мелом руки. Раздался звонок. Пилипенко взял журнал и сухо произнёс стереотипное: — До свидания, товарищи воспитанники. Ни звука не раздалось в ответ. Мальчики стояли с плотно сжатыми губами, смотрели в упор на преподавателя и молчали., Краска медленно сошла с лица Пилипенко. — Вон как! — протянул он. — Что это значит? Класс молчал. Слышно было только чье-то прерывистое дыхание. Пилипенко круто повернулся и большими шагами вышел из класса. Минуя учительскую, он направился прямо в кабинет начальника училища.
Заседание Педсовета училища. В президиуме в центре капитан 1 ранга К.А.Безпальчев.
Воспитанники не вышли в коридор. В классе было тихо, разговаривали почему-то вполголоса. — Может, нам сейчас до бати добираться? — несмело предложил Зеркалов.— А то арифметик наговорит невесть что. — Ничего... Батя разберётся. Без нас не решит, — посыпались восклицания. В самом деле, спустя четверть часа в класс вошёл капитан первого ранга Львов и Сергей Филимонович. Львова хорошо знали все воспитанники. Он был заместителем начальника училища и входил во все вопросы учебной жизни. Он обладал ценным качеством: умением строго соблюдать уставные правила, не впадая при этом в формализм; поэтому закон в его руках всегда был живым законом. — Здравствуйте, товарищи воспитанники! — Здравия желаем, товарищ капитан первого ранга! — Вольно! Садитесь. Львов остался стоять и, заложив руки за спину, долгим взглядом обвёл насупленные, серьёзные лица ребят. — Начальник училища поручил мне разобраться в только что происшедшем грустном инциденте, — сказал он, наконец.— Ввиду болезни вашего ротного командира мне поможет в этом капитан-лейтенант. Он помолчал и потом негромко, но с большой энергией проговорил: — Первое условие успешности нашего разговора — это чтобы с вашей стороны не было никакой скрытности. Расскажите откровенно, как было дело, что побудило вас так недисциплинированно поступить. Второе условие — пусть назовутся зачинщики. Я не могу говорить с безликим существом. Я хочу знать, кто крикнул Пантелееву, хочу знать, кто первый предложил не отвечать на прощание преподавателя. После этого мы будем разговаривать.
Заместитель начальника Рижского НВМУ Капитан 1 ранга Плискин Лев Яковлевич
Скрипнула чья-то парта, и этот звук подчеркнул наступившую тишину. Снизу, от комнаты дежурного офицера, донёсся звон: пробили склянки. (Каждые полчаса дежурная служба отбивает в колокол «склянки»). Прошла минута, другая... Львов терпеливо ждал. Он заметил, что Омельченко переговаривается о чём-то со своим соседом, что несколько человек покосились на Гефта, но не подал виду, что начал догадываться о виновниках происшествия. Вдруг Гефт поднял руку: — Воспитанник Гефт! Товарищ капитан первого ранга, записку написал я. И тотчас же поднялся ещё один. — Воспитанник Омельченко! Разрешите доложить: я крикнул Пантелееву. В классе задвигались, зашептались. Сергей Филимонович облегчённо вздохнул. Львов тоже с видимым удовлетворением посмотрел на стоявших. — Так... Ясно! Изложите теперь мне суть дела. Класс взорвался возгласами: — Придирается он очень. — Трусами назвал. — Чуть ошибёшься, двойку ставит. — Все вы, говорит, обманщики. Львов поднял руку.
— Так не годится! Говорите по очереди. Я выслушаю любого из вас. Пусть кто-нибудь один всё расскажет. Мальчики стали переглядываться, толкать друг друга локтями, но никто не вставал. Сергей Филимонович пришёл на помощь: — Виноградов, говорите вы! Виноградов поднялся с явной неохотой, но, начав рассказывать, оживился и довольно гладко изложил историю обид, которые претерпел шестьдесят второй класс от преподавателя арифметики. Львов внимательно выслушал, потом расспросил воспитанников, которым он, очевидно, доверял больше других: Тилде, Зеркалова, Гефта и Пантелеева. Все они подтвердили рассказ Серёжи Виноградова. Мало-помалу возникла простая, откровенная беседа, в которую втянулся весь класс. Перетолковав вполголоса с Сергеем Филимоновичем, Львов снова поднял руку. — Мне кажется, что я теперь достаточно понял. Сегодня случилось печальное происшествие. Вы совершили тяжкий проступок против дисциплины. Как будущие офицеры, вы должны понять это и крепко-накрепко запомнить. Военнослужащий может принести любую жалобу по инстанции, но самочинный протест скопом, да ещё в столь грубой форме — это вещь недопустимая. Яша Гефт вскочил с места: — Товарищ капитал первого ранга! Разрешите... — Не разрешаю! Я вас всех выслушал, теперь извольте слушать меня. Вы были неправы уже с самого начала: подсказывание — тяжкий проступок, и вам это хорошо известно. Оно приучает ко лжи, к обману наставников; оно приучает халатно относиться к учёбе, так как тот, кто не понимает, что дело не в отметке, а в необходимости приобрести подлинные знания, — тот рассуждает следующим образом: «Зачем мне трудиться над уроком? С помощью подсказки я вылезу». Какой же из такого воспитанника получится офицер, морской специалист, если в его образовании будут зияющие пробелы? Командир — это человек, который должен во всякой обстановке быстрее и точнее всех ориентироваться, сделать вывод и найти выход— словом, принять решение. Для этого ему нужны знания. Тот, кто в училище бессмысленно повторяет за подсказчиком, кому важны не знания, а отметки, — тот не выйдет в командиры.
Розанов Григорий Васильевич, начальник политотдела, капитан 1 ранга.
Львов ещё раз оглядел настороженные лица, и продолжал: — Не спорю, может быть, товарищ Пилипенко не сумел спокойно разъяснить вам это. Может быть, он и до сегодняшнего дня причинял вам иногда напрасные неприятности. Мы только что беседовали с ним, и он обещал впредь щадить ваше самолюбие. Таким образом, командование само защитило ваши интересы и защитит их всякий раз, когда в этом возникнет действительная надобность. Но имейте в виду,— Львов сделал паузу и отчеканил,— имейте в виду, что если вы вздумаете вновь прибегнуть к коллективке, то последствия будут для вас очень неприятные. В данном случае командование учитывает, что вы еще недавно в училище и плохо знакомы с требованиями дисциплины, что вы еще малы по возрасту и недостаточно сознательны. Но в другой раз с вас спросится более строго. Советую не забывать об этом. В комнате стояла напряжённая тишина. Кто-то с шумом выдохнул воздух. Снизу опять донёсся звон склянок. — А в заключение о вас, воспитанники Омельченко и Гефт, — снова заговорил Львов. — Если бы вы не сознались, если бы ваша роль в случившемся была обнаружена иными путями, вам не миновать бы суровой кары. Но ваше признание спасает вас. Я ограничиваюсь. лишением вас увольнительных; Омельченко — на две недели, а Гефта — на месяц. Сергея Филимоновича я попрошу особенно внимательно следить за вашим поведением в это время. Всё! До свиданья, товарищи воспитанники, — закончил он по-обычному отрывистым, чётким голосом, И так же строго и чётко прозвучал ответ класса.
Глава VI. НОВЫЙ ДРУГ
Осенью еще живы впечатления раздольного лета, еще надо «раскачиваться», втягиваться в трудовые будни. Зимой же, когда разбег уже взят, занятия идут полным ходом, учиться легко и приятно.
Подобно другим нахимовцам, Алёша с головою ушёл в большие и маленькие дела, занятия и обязанности. Пять или шесть уроков ежедневно, приготовление заданного, а задавали немало, потом литературный и певческий кружки, спортивные игры, чтение книг и журналов, собирание марок и к тому же выполнение обязанностей по взводу — то дневальным по спальной, то дежурным в классе... суток не хватало, и он не раз втихомолку ворчал. Но когда на уроке или в беседе с товарищами заходила речь о чём-нибудь новом, он всё чаще уверенно высказывал своё мнение. Пока он говорил, ему казалось естественным, что сведения, которые он недавно приобрёл, уже плотно улеглись, слились воедино с прежним запасом знаний. Но иногда он вдруг изумлённо спрашивал себя: как же это случилось? Когда он успел узнать, не просто узнать, но запомнить всё это и незаметно для себя продумать? В такие моменты он как бы оглядывался на пройденный путь, оценивал затраченные усилия и, видя, как щедро окупаются они, с новой энергией устремлялся дальше. В классе Алёша стал одним из лучших учеников, четвёрки редко гостили в его табеле, а троек и вовсе не было. Как обычно бывает, в быстром развитии мальчика большую роль сыграло влияние старшего товарища. Дружба между Алёшей и воспитанником второй роты, шестнадцатилетним Георгием Беридзе, завязалась при следующих обстоятельствах.
Вскрикнув, он свалил с себя полузадохшегося противника и, ощупью найдя его руку, с силой сжал её в запястье. Послышался лёгкий эвон: перочинный нож упал на . Липкая, тёплая струя текла по телу, левая рука всё больше слабела, но Алёша не думал об этом. Он чувствовал, что победа на его стороне и противник его раздавлен. — Будешь приставать к нахимовцам? Будешь? — жарким шёпотом твердил он. — Да ни в жизнь! Ой, не дави! Пусти, дяденька,— чуть не в голос ревел его поверженный противник. Алёше стало смешно, что тот назвал его «дяденькой». — Смотри же! Другой раз не дам пощады! А это тебе на память! — он размахнулся и наградил мальчишку звонкой оплеухой.— Беги теперь, да больше не попадайся. Почуяв свободу, мальчик проворно отполз в сторону и мгновенно скрылся в темноте. Подняв нож, Алёша повертел его и швырнул в кусты. Потом встал и, шатаясь, пошёл в училище. Почти до самой спальной он добрался, никем не замеченный, и надеялся, что ему удастся, вымывшись и почистившись, благополучно отрапортовать о своём возвращении дежурному офицеру, но тут вдруг он наткнулся на Ивана Капитоныча. — Пантелеев! Батюшки мои! Откуда ты? Грязный весь... На улице драку затеял? А я считал тебя хорошим воспитанником. Эге! Да ты, никак, в крови? Давай скорее в лазарет! Ах ты, беда какая! Бурцев, доложи командиру взвода, чтоб в лазарет сейчас пришёл. Эка сколько крови-то... Идём, идём скорее! «Вот и конец, — с горечью думал Алёша, пока доктор, ворча, обмывал и перевязывал ему плечо.— Выгонят! Теперь наверняка отчислят! Батя не простит». Так называют некоторые маленькие нахимовцы начальника училища.
Выпускники Рижского Нахимовского Военно-морского училища, проживающие в Санкт-Петербурге, с давних пор имеют достойную традицию в День Рождения первого Начальника РНВМУ контр-адмирала К.А.Безпальчева собираться у его могилы на Серафимовском кладбище, чтобы почтить его память и высказать слова благодарности за отеческую заботу, с которой адмирал лелеял мальчишек суровой военной поры. Слева направо: Поль Юрий Александрович, вып. 1953 г., 1-е Балтийское ВВМУ, впоследствии ВВМУПП им. Ленинского Комсомола-1957 г., капитан 1 ранга; Дрюнин Евгений Александрович, вып. 1949 г., ВВМУПП-1953 г; Лойкканен Гарри Генрихович, вып. 1952 г., ВВМУПП-1956 г., контр-адмирал; Смирнов Дмитрий Семенович, вып. 1952 г., ВВМУПП-1956 г., капитан 1 ранга; Лавров Руслан Николаевич, вып. 1953 г., художник; Крылов Владимир Александрович, вып. 1953 г., ВВМУПП-1957 г., капитан 1 ранга; Храмченков Александр Семенович, капитан 2 ранга, вып. 1952г., ВВМУПП-1956г., капитан 3 ранга; Агронский Марк Дмитриевич, вып. 1952 г., БВВМУ-1956г., капитан 2 ранга; Балабинский Виктор Борисович, вып. 1953 г., ВВМУПП-1957г., капитан-лейтенант; Комлев Виталий Петрович, вып. 1951 г. ВВМУИО-1956 г., капитан 1 ранга; Логвинов Михаил Михайлович, вып. 1952 г., ЛЭТИ; Хризман Исаак Яковлевич, вып. 1951 г., ВВМУПП-1955 г., капитан 1 ранга; Лобанов Леонид Николаевич, вып. 1953 г., ВВМУПП-1957 г., контр-адмирал; Гулин Анатолий Иванович, вып. 1952 г., ЛИТМО-1961.
И словно в ответ на его мысли донёсся звонкий голос связного: — Пантелеева к начальнику училища! Иван Капитоныч с искренним сочувствием посмотрел на воспитанника. — Не робей,— проговорил он и неловко погладил мальчика по голове.— Наш-то справедливый! Ты только всё без утайки расскажи. Может и обойдётся для первого раза...— он не договорил, явно не веря в благополучный исход дела. В кабинете начальника уже сидели командир роты и воспитатель. Они рассматривали смятую фуражку и окровавленную шинель с узким разрезом на плече. — Товарищ капитан первого ранга! Воспитанник Пантелеев явился по вашему приказанию, — тихо доложил Алёша. Он вспомнил, как впервые побывал в этой комнате. Теперь он, наверное, в последний раз здесь. Завтра он уже не будет нахимовцем. Начальник училища внимательно глядел на него. — Садись,— сказал он мягко.— Выпей воды... Теперь расскажи всё по порядку. Алёша сбивчиво, но обстоятельно поведал обо всём приключившемся с ним. Когда он дошёл до того, как не захотел звать на помощь проходивших, начальник чуть приметно улыбнулся; когда же он рассказал, что побитый мальчишка назвал его дяденькой, улыбнулись все находившиеся в комнате. Алёша кончил свой рассказ и опустил голову. Наступила долгая, томительная пауза. — Ваше мнение, Пётр Семёнович? — негромко спросил начальник у ротного.
— По-моему, — твёрдо сказал Евстигнеев, — очень плохо, когда воспитанники дерутся на улице, но если уж так случится, то совсем плохо, коли побьют нахимовца. Воспитанник должен привыкнуть драться до победы. Лёгкая одобрительная улыбка скользнула по лицу Леонида Петровича. Он поднялся. Встали и остальные. — Воспитанник Пантелеев,— произнёс начальник училища.— За то, что вы дали вовлечь себя в уличную драку, испортив вдобавок казённое обмундирование, вас должно сурово наказать. Но за то, что вы храбро дрались, не просили помощи и собственными силами добились победы, я освобождаю вас от наказания. Впредь старайтесь не связываться с драчунами. Обратившись к Евстигнееву, он спросил: — Как его ранение? — Доктор говорит, что недели через две заживёт. — Отлично! Ходите, Пантелеев, аккуратно на перевязки. Пока что в волейбол играть не придётся. А теперь идите в роту, приведите себя в порядок и успокойтесь. Фуражку вам завтра дадут новую. До свидания. — До свидания, товарищ капитан первого ранга. Алёша лихо повернулся и, сдержанно чеканя шаг, пошёл к выходу. За дверью его ждал встревоженный старшина. — Ну что, Алёша? — спросил он его, заглядывая в глаза. — Ничего! Ни-че-го! — пропел мальчик и вдруг, в нарушение всех правил внутреннего распорядка, крепко поцеловал старшину в обветренную щёку, а потом вихрем помчался по коридору.
Внезапно он круто остановился: что-то вылетело из его кармана и упало на паркет. Он нагнулся и увидел конвертик с марками. За бурными событиями вечера он вовсе забыл о своём приобретении, но конвертик лежал здесь, целый и невредимый, со всеми заключёнными в нём . Алёша бережно поднял его и совершенно счастливый пошёл в спальную.
Глава V. УРОК АРИФМЕТИКИ
Урок русского языка, происходивший в первый день пребывания Алёши Пантелеева в классе, был последним уроком, проведённым преподавателем Евгением Николаевичем Шевердяковым в нахимовском училище. Вернувшись домой, он слёг; у него обнаружилась пневмония. Спустя неделю стало известно, что врачи категорически запрещают ему жить в Риге и по выздоровлении он будет переведён в одно из расположенных на юге суворовских училищ. Об уходе подполковника Шевердякова жалело всё нахимовское училище, но особенно — воспитанники шестьдесят второго класса. Они хотели проводить его на вокзал, но поезд отправлялся поздно, и командование проводов не разрешило. Тогда стали думать о подарке «на память». — Цветы! — предложил Тилде. — Вот скажет! — презрительно покосился на него Виноградов. — Что он женщина, что ли, чтобы цветы нюхать? Давайте сложимся да купим ему хороший портфель. — А ты видел хоть раз у него портфель? — вмешался Омельченко. — Книги он в руках носит, он не любит портфеля... — Верно! — зашумели мальчики.— Портфель гражданским нужен, а подполковнику зачем? — Ну, тогда думайте сами,— обиженно проговорил Виноградов. После долгих споров решили сфотографироваться всем классом и послать Евгению Николаевичу карточку. Офицер-воспитатель одобрил эту мысль. Фотография получилась превосходная. Все воспитанники расписались на обороте — и карточку переслали Евгению Николаевичу.
43 класс после окончания 7 класса. Рига, июнь 1949 г. Слева направо: 1 ряд: Соколов Виктор Александрович, Саенко Борис Ильич, Агронский Марк Дмитриевич, капитан-лейтенант Свирский Павел Мефодьевич, офицер-воспитатель, Гулин Анатолий Иванович, Семенов Евгений Павлович, Кузнецов Ефим Васильевич, Пашков Борис Иванович. 2 ряд: Иванов Георгий Васильевич, преподаватель географии; Левин Гирш Давыдович, преподаватель естествознания; Павловский Игорь Генрихович, преподаватель черчения; Касперсон Анна Матвеевна, преподаватель английского языка; майор Светлов Михаил Александрович, командир роты; Закожурникова Галина Ивановна, преподаватель русского языка и литературы; Пригорьевская Евгения Яковлевна, преподаватель истории; Никитина Зинаида Андреевна, преподаватель математики. 3 ряд: Иванов Эдуард Дмитриевич, Смирнов Дмитрий Семёнович, Орленко Валентин Григорьевич, Носенков Игорь Александрович, главный старшина Невзгляд Михаил Филиппович, старшина роты; Борисов Виктор Фёдорович, Стригин Юрий Александрович, Заико Роберт Абрамович, Забелло Евгений Иванович, Герасев Владимир Михайлович. 4 ряд: Герасимов Орлеан Константинович, Яковлев Виктор Павлович, Богочанов Павел Георгиевич, старшина 2 статьи Быкадоров Дий Агафонович, помощник офицера-воспитателя, Молочников Арон Абрамович, Промыслов Валентин Владимирович, Столяров Станислав Георгиевич, Гостомыслов Леонид Петрович, старший матрос Кононов Степан Николаевич, помощник офицера-воспитателя, Евдокимов Валентин Александрович."
От него пришёл ответ уже с дороги. «Дорогие ребята! — писал он.— Вы несказанно обрадовали меня своим подарком. Я буду работать теперь в Киевском суворовском училище. Там тоже найду, вероятно, славных ребят, но пройдёт время, пока мы узнаем и полюбим друг друга. А с вами мы уже сдружились. Мне очень жаль расставаться с вами, однако я уверен, что со многими из вас я ещё встречусь. Если не встречусь лично, то каждый раз, как я услышу или прочту в газете о том, что кто-нибудь из вас с честью выполняет свой долг — сейчас это значит хорошо учиться, потом отлично служить и если нужно храбро сражаться,— это будет для меня радостной, волнующей встречей». Письмо было длинное. Евгений Николаевич перебрал в нём почти всех воспитанников, каждому давал советы и наставления, ободрял и вдохновлял их. К общему удивлению, он не забыл и Пантелеева, хотя только однажды его видел. «Передайте привет новенькому, если он помнит меня»,— стояло в конце письма. «Если помнит!» Ещё бы не помнить этого ласкового, чуткого человека с грустными глазами, о котором из уст в уста передавали невесть как дошедшую чудесную историю про то, как под Вязьмой он с горсточкой своих артиллеристов, выкатив пушки на открытую позицию, зажёг четыре немецких танка и уже раненый продолжал вести бой, прикрыв отход своей части. Да, другого такого преподавателя не скоро сыщешь! Шестьдесят второй искренне грустил о нём. А тут еще начались нелады с преподавателем арифметики. Пилипенко не удавалось найти общий язык с классом. Скорее всего это происходило от того, что он, хороший педагог для старших классов, впервые взялся преподавать в младшем. Не имея опыта общения с детьми этого возраста, будучи, к тому же, человеком сухим, он явно не умел установить «контакт» с юной аудиторией, не мог создать ту атмосферу доверия и уважения к наставнику, которая служит залогом успеха в занятиях.
На консультации в кабинете физики. Преподаватель физики и астрономии капитан Кравченко Дмитрий Григорьевич, нахимовцы Гладышев Сергей Васильевич, Гайдук Леонид Николаевич, Брагин Александр Иванович.
Вместо того чтобы разнообразить свои уроки, заинтересовывать маленьких слушателей и тем мобилизовать их склонное к рассеянности и быстрой утомляемости внимание, он всё основывал на формальной требовательности. Мальчикам эта требовательность вскоре стала казаться придирчивостью. Даже лучшие ученики — Тилде, Гефт или не очень способный, но обладавший большой усидчивостью Женя Зеркалов — не получали у него пятёрок. Зато двойки сыпались, как из рога изобилия. Спорить с преподавателем, конечно, было нельзя,, но класс пожаловался Сергею Филимоновичу. Тот внимательно выслушал и обещал переговорить с Пилипенко, а в случае необходимости доложить и ротному командиру. На следующий урок Пилипенко пришёл хмурый и всех вызываемых к доске язвительно именовал «юными Архимедами» или «будущими Лобачевскими». В этот раз он не поставил ни одной двойки, но при малейшей неточности долго и нудно «тянул душу». — Вот-с, товарищи воспитанники, вам хотелось бы одни пятёрки получать, а сложить две простые дроби не умеете-с! Каждому лестно быть отличником учёбы, но для этого приведение к одному знаменателю нужно уметь делать даже во сне, а вы и наяву ошибаетесь. Стоявший у доски воспитанник тоскливо озирался по сторонам, класс угрюмо безмолвствовал, и даже Иван Капитоныч, остававшийся иногда в классе во время урока, не раз оглушительно громко сморкался, что служило у него всегда признаком сильнейшего душевного расстройства. То же повторилось и на следующем уроке, а потом снова в классном журнале запестрели двойки. Воспитанники нервничали, злились, между ними и преподавателем возникла молчаливая, глухая вражда. Однажды Пилипенко вызвал Алёшу: — Ну-ка, юный Невтон, решите задачку.
"Допрос с пристрастием". Второй слева – Дмитрий Григорьевич Кравченко; третий – Виктор Петрович Башняков.
Продиктовав задачу, он стал прохаживаться по классу, ероша усы. Алёша принялся за вычисления. В комнате царила полная тишина. Вдруг Алёша расслышал лёгкое постукивание. Сперва он не обратил на него внимания, но стук повторился в том же ритме, и Алёша понял, что это относится к нему. Стоя по-прежнему спиной к классу и продолжая писать на доске, он жадно ловил слухом чуть слышные удары, напоминавшие удары дятла в лесу. Да это же азбука Морзе! Как он сразу не сообразил! Три коротких — это «с», один короткий значит «е», Два длинных — это «м». Семь! Что-то неблагополучно с семеркой! Он взглянул на доску. Жирная семёрка была выведена им в виде ответа на первый вопрос задачи. Алёша бегло пробежал взглядом произведенные им вычисления. Так и есть. Он допустил ошибку. Спасибо товарищам! И хорошо, что Пилипенко не моряк и не знаком с азбукой Морзе. Он стёр семёрку и, ещё раз проверив, вывел шестёрку. Пилипенко остановился перед доской. — Заметили свою ошибку-с? Так-так... А не можете ли вы докончить задачу в уме? Сколько получится в окончательном итоге? Алёша положил мел и стал думать. В обычное время он без труда сделал бы в уме нужный подсчёт, но его охватило внезапное волнение, мысли спутались, и чем больше он старался успокоиться, тем меньше он был способен соображать. Снова раздалось было постукивание, но в этот раз преподаватель был настороже и грозно сказал: — Что там за стук? Прекратите немедленно! Так как же, Пантелеев? Алёша, чувствуя, как у него холодеет всё внутри, тупо глядел на Пилипенко. Он уже не мог взять себя в руки. «Пускай двойка, — шевелилась мысль, — только бы скорее всё кончилось». И вдруг за спиной преподавателя выросла фигура сидевшего на второй парте Тилде. Бесшумно поднявшись, он быстро вскинул правую руку вверх, а левую протянул горизонтально. «Семафор», — мелькнула у Алёши догадка.
