Памятный значок станет отличным подарком, как выпускнику Училища, так и самому себе, в том случае, если этот выпускник – Вы. Вам предлагается копия выпускного знака (1958-1991), который получал каждый выпускник, а также фрачный знак, выпущенный к 70-летию НВМУ.
Жетон "Аврора-2014" является коллекционной редкостью, так как его тираж ограничен. Жетон был выпущен также к 70-летию Нахимовского училища. 2014 год стал годом очередного ухода "Авроры" на ремонт.
О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 1. СПб, 2002. Часть 14.
Пиотровский Александр Викторович прошёл школу Ленинградского военно-морского подготовительного училища и успешно закончил артиллерийский факультет 1-го Балтийского ВВМУ. Но звания офицера-артиллериста ВМФ и лейтенантских погон ему не дали, так как по отцу у него была двойная фамилия, о чём Саша Пиотровский не знал. Выйдя из стен родного училища на улицу без назначения на должность, он экстерном сдал экзамены в высшей мореходке и получил диплом штурмана дальнего плавания, после чего нанялся на работу штурманом на рыбный тральщик «Главсеврыбы» в Мурманске. Много лет он плавал в морях и океанах на различных судах. Об учёбе, друзьях и морских приключениях он с юмором повествует в своих коротких рассказах.
Александр Пиотровский НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ
Предательский оттенок
Подготы помнят огромные штабеля дров во дворе училища. Память о дровах сохранилась на всю жизнь, во-первых, по разгрузке барж с дровами на Фонтанке, во-вторых, по устройству в дровяных штабелях всевозможных каморок, тайных ходов и прочих «хоронушек», где в тёплое время прекрасно можно сакануть от чего угодно без страха быть пойманным. Там же учили уроки, готовились к экзаменам, спали и прочее. Штабеля от забора по Дровяной улице отделяло метра три – это чтобы, по мысли начальства, со штабеля нельзя было прыгнуть на улицу, в самоволку. Вот это-то пространство интенсивно использовалось для игры в «расшибалку». Понятно, отцы-командиры за такие деяния по головке не гладили. Поэтому во время игры наверху штабеля кто-нибудь находился и следил за перемещением офицеров по двору, давая сигнал тревоги в случае опасности.
«Расшибалка» – игра азартная. В самый разгар на кону стояла куча мелочи. Все с большим интересом наблюдали за точностью бросания биты. Чем ближе к черте попадала бита, тем больше азарт и волнение. Сторож свисал со штабеля и тоже азартно переживал за судьбу игроков. И, конечно, не заметил, как за штабель заглянул начальник строевого отдела – капдва с перебитым носом, а потому и гнусавым голосом, Зыбунов. Все бросились в свободную от Зыбунова сторону. Помчались резво – ноги-то молодые, зажимая правой рукой курсовку, чтобы не разобрать, с какого курса. А Васе Дону вследствие его неповторимой рыжести, пришлось ещё прикрывать голову гюйсом, но на затылок гюйса не хватило, и Вася услышал гнусавый вопль: "«Рыжий, рыжий!"».
– Слушай, Щёголев, там твой рыжий в деньги играет, прими меры. – Есть принять меры. Рассыльный! По классам! И всех рыжих – ко мне! В классах трагикомедия на предмет определения рыжести курсантов. – Яковлев! К начальнику курса! Иванов – тоже! Арька Иванов возразил: – Да я не рыжий, это у меня прозвище такое. – Всё равно, давай иди! Постепенно в приёмной собралось человек десять рыжих и не очень. Последним пришёл Дон. Он-то знал зачем вызывали. Увидя Дона, Зыбунов произнёс своим характерным голосом: – Во, вот этот, этот! Щёголев, на хрена ты мне всех рыжих собрал? Только этого надо было – это настоящий рыжий! Чем кончилось дело, не знаю, там не был, не рыжий.
Очевидцы потом рассказывали, что Зыбунов спросил: – Чья бита? – Моя, – признался Вася. После подробного разбирательства Зыбунов приказал: – Иван Сергеевич, накажи игроков своей властью, а рыжего вдвойне за организацию игры. И, обращаясь к Васе, произнёс: – А ты забирай свой выигрыш. Вася совершенно спокойно сгрёб со стола кучу мелочи и стал нахально канючить: – Отдайте биту, она счастливая!
Нахальство – залог удачи
Экзамены в училище: доска на двоих. Недовольство вытащенным билетом, тоскливые потуги вспомнить хоть что-нибудь. Что-то вибрирующее в животе. «Шпоры» за вырезом суконки или под резинкой на руке. Сосед Васи Дона разместил шпору на ладошке, но из-за мелкоты написанного поднёс её под самый нос. Другая рука с мелом сиротливо торчала поднятой вверх, опираясь на доску. По мнению экзаменующегося эта поза должна изображать сосредоточенность мысли, а по мнению экзаменатора – использование чего-то недозволенного. Шпаргалка изъята, курсант изгнан с переэкзаменовкой на осень.
Немного погодя, Василий точно так же поднял руку, написал номер вопроса, обвёл его кружочком и замер, разглядывая пустую ладошку другой руки. Через некоторое время был схвачен за руку преподавателем. Васька сделал свои рыжие глаза совершенно круглыми, скорчил, насколько мог, удивлённую физиономию и произнёс: – Что вы, товарищ преподаватель! Я просто так смотрю, стараюсь сосредоточиться, вспомнить. Преподаватель отошёл. Так не бывало, чтобы вообще ничего не знали. Поэтому Василий что-то писал, стирал, снова писал. Потом опять стал разглядывать ладошку. Разглядывал довольно долго и услышал, как к нему сзади крадётся преподаватель. Схваченный за руку, он вновь выразил недоумение. Расстегнул рукава, засучил их до локтей, Вытащил из брюк суконку, тряс ей, показывая, что никаких шпаргалок у него нет. Вроде бы удовлетворённый и несколько смущённый преподаватель сел за стол. Васька заправил суконку, застегнул рукава, что-то бормоча при этом, и достал «шпору». Шпаргалки были под резинкой на руке около плеча. Разместив шпаргалку на ладошке, внимательно прочитал, уловил суть и набросал на доске план ответа. Отвечал хорошо, но преподаватель, чувствуя какой-то подвох, поставил «удовлетворительно».
Маленькие хитрости
В подготовительном училище нас ввиду малолетства на гарнизонную гауптвахту не сажали. Своей сначала не было. А наказывать надо было, наказывать командиры любили. Наказания бывали разные: от пяти «линьков» мичмана Иванова до месяца без увольнения от командира роты. Одно из наказаний заключалось в стрижке наголо, что нами воспринималось крайне болезненно, так как причёска всё-таки украшение мужчины. Мы были уже юноши, ходили на танцы, и появление среди знакомых девушек с лысой головой и нелепо торчащими ушами считалось просто неприличным. Волосы на голове разрешалось иметь длиной «в два пальца». Извечным был спор о размерах пальцев.
Не помню уж за что, но Дону было приказано постричься «под ноль». Необходимо напомнить, что Васька был чистокровным рыжим: волосы на голове, брови и ресницы – рыжие. Даже глаза были не карие, а именно рыжие. Дон был заядлым танцором, к шевелюре относился заботливо, считая её помощницей в охмуренин девиц. Какое-то время Дон тянул и не стригся. Но комроты после нагоняя сверху схватил Ваську и потащил к Максу, нашему парикмахеру. Когда шли по коридору, Васька попросился в гальюн. Через минуту Васька вышел, причёсывая мокрые волосы. – Не выйдет, – сказал Макс, – волосы мокрые, машинка забьётся. Надо ждать, когда высохнут. Ждать командир роты не мог. Дело принимало серьёзный оборот. Получалось так, что боевой офицер, победивший немца, не может справиться с пацаном. – В общем так – или стрижка, или гон из училища! Гона не хотелось, стричься тоже...
Через некоторое время в коридоре поднялся шум: Дона с закатанными глазами тащили на шинели в санчасть. Дежурный врач сразу же определил: острый аппендицит, немедленная операция. В Морском госпитале на Фонтанке с Васей произвели все предоперационные процедуры, включая бритьё волос на лобке. Замораживание было местным. – Ну-с, молодой человек, приступим, – сказал хирург, обращаясь к Дону, так как принято спрашивать согласие больных на операцию. – Не, не, не надо! – завопил Васька. – Как это не надо. – удивился врач, – у вас острый аппендицит, больно ведь? – Нет, не больно. – Как не больно? – врач надавил на живот, ожидая воплей больного. Васька молчал. — А сейчас? — И сейчас не больно.
Болеть там было нечему, не было там воспалившегося аппендикса, а была богатая фантазия и находчивость. На всякий случай Рыжего поместили в палату и держали там десять суток. За это время много воды утекло. Про волосы Дона забыли, и он остался при шевелюре. Правда, часть волос всё-таки потерял, но эту потерю мало кто заметил. Васиным сценарием воспользовался Арька Иванов, когда погорел в Севастополе и был отправлен в Питер для гона на флот. Но ему пришлось-таки отрезать аппендикс. Врач долго разглядывал девственно чистый рудимент, держа его пинцетом на глазах у Арьки. Потом со злостью бросил его в банку с отходами производства. – Зашивайте! – сказал он и вышел из операционной. После операции в то время давался месяц освобождения от службы – время вполне достаточное для покаяния и экстренного исправления. Арьку не выгнали.
На шхуне «Учёба» трубку курили только двое: подгот Пиотровский и командир шхуны капитан-лейтенант Силантьев
Первая отсидка
На экзамене по математике я спутал Фурье с фужером и схлопотал «гуся». Отсюда переэкзаменовка и потеря зимнего отпуска. Переэкзаменовку выдержал, на радостях «перебрал» и «погорел» на КПП. Итог – двадцать суток простого ареста. До этого я был на гарнизонной гауптвахте, но не в качестве клиента, а караульным. На разводе нас напугали всяческими страшностями, и в наряде мы были настоящими истуканами. Так что я немного представлял себе, как там и что. «Поселили» на третьем этаже в 21-й курсантской камере. Одни курсанты из разных училищ. Весёлая публика, но без блатного хамства.
Вначале первое поверхностное знакомство, потом «присяга». «Присягу» принимали вечером, когда приносили нары и подголовники. Присягающий новичок с завязанными глазами становился на подголовник, который двое здоровенных ребят начинают потихоньку поднимать вверх. Руки испытуемого для остойчивости опираются на головы поднимающих. Поднимали сантиметров на десять от пола, не более, но сами при этом постепенно приседали, и испытуемый в конце концов терял их головы. Ему казалось, что он поднят на большую высоту. Вот тут-то и начинались вихляния и качания подвергаемого проверке. Но чтоб он не упал, его страховали. Наконец раздаётся команда: – «Прыгай!». Проходящий испытания, находясь в полной уверенности, что его подняли на высоту роста человека, и, приготовившись к такой высоте, прыгает с высоты примерно десять сантиметров и неуклюже падает плашмя на пол под общий хохот «арестантов». Растерянного новичка подхватывают и поздравляют с принятием «присяги», так как это было последнее из трёх испытаний.
Можно было, конечно, отказаться от «присяги», но тогда конфликт неизбежен: не признают за своего, не оставят покурить или ещё что-нибудь в этом роде. Шибко гордых и умных не любили. После завтрака – развод по работам. Первые два дня где-то что-то таскали. Утром третьего дня Бармалей (старшина гауптвахты) перед распределением работ спросил: – Художники есть? – А что делать? – поинтересовался я. – Шаг вперёд! Нале-во! В камеру шагом марш! – скомандовал Бармалей. Сижу один. Ну, думаю, опять влип.
Через некоторое время меня под конвоем привели в гарнизонную поликлинику, расположенную недалеко от гауптвахты, и сдали какому-то майору. Тот отвёл меня в кабинет главврача, находившегося в отпуске, и объяснил суть работы. Работа была ерундовой: надо было на четвертинках ватмана по диагонали изобразить стрелку, а в начале и в конце стрелки два кружка. В каждом из кружков согласно списку нарисовать или галошу и надпись «Рост производства резинотехнических изделий», или голову коровы с надписью «Рост поголовья крупного рогатого скота», и тому подобное. Дело шло к выборам, и требовалась наглядная агитация. Почему военную поликлинику подключили к росту крупного рогатого скота, не знаю, но не было ни одного плаката, отражающего рост медтехники или рост числа операций аппендицита.
Я оказался в уютном кабинете: кожаные кресла и диван, медбиблиотека в шкафу, несколько телефонов. Для начала нарисовал пару плакатов, показал майору, ему понравилось. Велел так же работать и дальше. Конкретной нормы не было. Эту работу хотелось дотянуть до конца срока, уж очень было здорово. Через коммутатор позвонил в роту, там очень удивились. – Откуда звоню? Из камеры. У нас тут телефоны установили, обещают телевизоры. Конечно, не поверили. Попросил принести махорки, спичек и бумаги для самокруток. Приносил, помнится, Мальков. Он ещё и батон принёс. Сперва меня сопровождал караульный, потом стали отпускать одного. Возвращался поздно, перед самым отбоем, – мол, много работы. Приносил курево. Ходил и в воскресение: лучше валяться на кожаном диване, чем на полу в камере.
И вот как-то раз я нарисовал Бармалея. Вышло удачно. Было понятно, что это Бармалей, а не кто-то другой. Принёс рисунок в камеру. Там портрет повесили на круглую печку (отопление было печное) и повалились на колени, изображая молитву. Молитва была шумной, поэтому не заметили, как в камеру ворвался Бармалей, увидев в «глазок» что-то непонятное. – В чём дело? Почему на коленях? – заорал он. Все глядели на портрет, сравнивая его с оригиналом. Посмотрел и Бармалей. Узнав себя, приказал снять рисунок. Портрет сняли, и Бармалей долго и внимательно его рассматривал, а затем направился в баталерку, прихватив меня с собой. Там он, к моему удивлению, угостил меня чаем с печеньем и пожаловался на жизнь. Расстались мы почти друзьями. Жизнь ещё несколько раз сталкивала меня с Бармалеем, и каждый раз он относился ко мне по-человечески: не посылал на тяжёлые работы. И у меня о нём сохранились неплохие воспоминания.
Крутой поворот судьбы
Вскоре после госэкзаменов меня вызвали в особый отдел. – Пиотровский, ты почему скрываешь, что у тебя двойная фамилия? – спрашивает меня особист. Стою в полном недоумении. Я знал, что у матери двойная фамилия, но что и у меня тоже...? Никогда об этом не думал, свою метрику в глаза не видел. Документы в подготовительное училище отправляла мать семь лет назад. Всё время жил под одной фамилией. – Как скрываю? Не скрываю, я даже не знал об этом.
Видимо, раньше при проверке документов просто отмечали наличие метрики, не заглядывая внутрь, а когда стали составлять офицерское досье, обнаружили у меня двойную фамилию. В то время двойную фамилию имели только потомки дворян. Плюс к этому проявилось моё четверть-польское происхождение. Возникли проблемы и у Дона (Васи Донзарескова), но за Дона ничего определённого не могу сказать. Ходили слухи, что у него в документах была неточно указана национальность. Сразу после официального окончания училища нам с Доном «сделали ручкой» – выгнали на гражданку. После стрессового переживания и последующего успокоения принялись искать средства к существованию. А вот к этому в училище абсолютно не готовили.
Пришлось Васе Донзарескову нашить гражданского «краба» на офицерскую фуражку, сшитую по заказу к окончанию училища
Естественно, сунулись в гражданские флотские конторы. Но торговому флоту нужны штурманы, механики, радисты, но никак не «торпедисты-подводники» или «офицеры-артиллеристы». После мыкания по конторам, каким-то флотским курсам, мы попали в высшую мореходку на Косой линии Васильевского острова. Там посоветовали написать письмо в Министерство Морского флота с просьбой о сдаче экзаменов экстерном. Послали и стали ждать без особого энтузиазма. Довольно быстро пришло разрешение на сдачу экзаменов в порядке исключения. Всё-таки мы были первыми, массового «гона» офицерского корпуса ещё не было. Сжалились, разрешили.
В мореходке создали комиссию во главе с – первой советской женщиной – капитаном дальнего плавания. Во время войны она перегоняла транспорты из Америки на Дальний Восток. Рузвельт подарил ей «либертос» – десятитысячник (транспорт типа «Либерти», водоизмещением 10000 тонн), на котором она и капитанила. В 1948 году посадила пароход «Менделеев» на камни у острова Сескар. Грозила отсидка, спасла былая слава. Визу прихлопнули. С тех пор она деканила на судоводительском факультете мореходки. Стройная женщина в форменной тужурке, короткая стрижка, обширная орденская колодка, серые пронзительные глаза. Хотелось вытянуться и доложить о чём-то значительном.
Из всего многообразия дисциплин, изучавшихся нами в училище и могущих иметь отношение к штурманской профессии, нам засчитали только одну, но самую-самую никчёмную и совершенно не нужную в штурманской практике – основы марксизма-ленинизма. Остальные: навигацию, мореходную астрономию, правила предупреждения столкновения судов и другие, всего девять экзаменов, надо было сдавать с интервалом в три дня. Начали сдавать и, что удивительно, сдали! После экзамена по девиации магнитного компаса Щетинина, выпроводив комиссию, сказала: – У нас курсанты изучают девиацию два семестра и не знают её. Мне известно, что ни один из вас девиацию не изучал в нужном объёме. И как вам удалось за три дня выучить и в основном понять её сущность? Мы скорчили недоуменные физиономии и пожали плечами. Да с перепугу, наверное. Экзамены-то ведь надо было сдавать.
Экзамены и банкет позади, штурманские дипломы в кармане, можно идти наниматься на работу. В Балтийское пароходство соваться было бессмысленно: виз не было и не предвиделось, так как мы были, если и не враги народа, то что-то около этого. Для нас оставался только Рыбпром. Решили податься на Север для получения хорошей штурманской практики. Ведь там обсервации только по светилам, спутников в ту пору ещё не было. Заключили договор, получили подъёмные, попьянствовали и отбыли в Мурманск в траловый флот Главсеврыбы.
Нам были предложены должности третьего штурмана на нескольких траулерах. Я выбрал поисковый РТ-56 «В.Головнин», а Вася – промысловый РТ-117 «Камчатка». Поисковый ищет рыбу, находит косяк, извещает флот, ставит радиобуй и уходит искать дальше, всегда в одиночестве. А промысловики только ловят, ловят в куче. Денег у них больше, но работа, по-моему, менее интересная. Как бы то ни было – началась новая жизнь.
На этом судне я стал настоящим моряком, прошёл много тысяч миль в океане в поисках косяков рыбы и выловил её немало
Начальные шаги
Получив направление третьим штурманом на траулер РТ-56 «В.Головнин», доложил капитану, оказавшемуся на борту, о прибытии для прохождения службы. Капитан с интересом посмотрел на меня (видимо, ему не часто приходилось встречать всего лишь трёхпудовых штурманов) и велел идти принимать дела у старого третьего. Дела были приняты сравнительно быстро из-за моего незнания тонкостей будущих моих обязанностей. Доложили капитану, он поблагодарил старого третьего и отпустил его. Мне же было велено идти в город и по пивным заведениям собирать команду к отходу, назначенному на 22.00 сегодня. Другой пользы от меня всё равно не было. – А как я узнаю команду? – спросил я у капитана. – Зайди в пивнушку и громко спроси: кто с пятьдесят шестого? Кто откликнется, того и забирай. И сразу же на судно. Я тем временем встану на рейде на якорь, а то не удержать будет, разбегутся по пьянке, сорвём отход.
Вот с таким, крайне необычным для меня первым поручением, я отправился в город. Пивных было много, даже очень. В пивнушке, в которую я зашёл, стоял сизый туман от курева и сплошной гул голосов. Но я надеялся на свою глотку, а глотка у меня здоровая. Некоторые наши ребята, наверно, помнят, когда я стоял на посту у знамени и орал «Смирно» при появлении начальства, меня слышали даже на четвёртом этаже. Однажды я напугал до смерти замполита Межевича, который в глубокой задумчивости спускался по главному трапу мимо знамени. Я думал тогда, что для Межевича надо скомандовать громко, чтобы сила звука соответствовала его должности. И я заорал во всю силу. Испуг был большой: Межевич вместо уставного «Вольно» замахал обеими руками и что-то забормотал, так и не отдав чести знамени. После этого случая мне было велено орать вполсилы.
Но на первый мой выкрик в пивной никто не обратил внимания: то ли не очень громко орал, то ли просто привыкли к громким крикам. Осмотревшись и слегка пропитавшись атмосферой, заорал во всё горло: – Есть кто с пятьдесят шестого? Совсем рядом спокойно ответили: – Есть, а что надо? – Давайте на судно, капитан велел всех собрать к отходу. – А ты кто такой? – Я ваш новый третий. – А, понятно. Ну-ка прими маленько. – Я не могу, я при исполнении. – Ну, как хочешь. Примешь, пойдём на судно, а то жди, пока мы сами захотим пойти.
В училище такое даже не предполагалось, никаких рекомендаций не было. Пришлось принять, и пошли. По дороге зашли ещё в несколько пивных. В одной оказались наши, и история повторилась. Водка действует на килограмм живого веса. Почему-то я, в какой бы компании ни оказывался, всегда был самым лёгким, ну и, естественно, самым пьяным при паритетном потреблении спиртного. А вот таскать меня, по мнению носильщиков, было сравнительно легко из-за малого веса. Ни подтвердить, ни опровергнуть этого не могу, так как ни разу сам себя на плече не носил и вообще оставался обычно на собственных ногах. Так случилось и на этот раз. В портовой проходной не препятствовали проходу пьяных, ясно сознавая, что в противном случае график отхода судов в море будет сильно нарушен. А в море пить негде, очухаются.
На судно прибыли рейдовым буксиром «Норд». Пытался доложить капитану о выполнении задания, но меня уложили в каюте на койку и заперли дверь. Оформление отхода проспал, хотя это была моя прямая обязанность. Зато о последующих отходах, которые мне приходилось оформлять, есть что вспомнить. Обычно на отход приходил наряд пограничников. Командовал им старший сержант. Команду судна, а это 45-47 человек, надо было собрать в одном месте, обычно в салоне, чтобы пограничники могли их пересчитать и сравнить с судовой ролью – списком команды на данный рейс. Конечно, в салоне не все: отсутствует вахта, кто-то с койки встать не может и прочее. Часть пограничников идёт осматривать судно, обыскивать его на предмет спрятавшихся от проверки и, по их мнению, желающих убежать за границу, хотя ни в какие иностранные порты мы никогда не заходили, ну, а вдруг... Пьяные матросики не могли долго усидеть на одном месте. У кого-то недопитая бутылка в каюте, но об этом нельзя сказать. Он уходит якобы в гальюн, добавляет, падает на койку и в салон не возвращается. Другой за куревом уходит и тоже пропадает. А кто-то из спавших очухивается и начинает бродить по судну в поисках «поправки». Получается зыбучее, постоянно меняющееся число людей.
Пограничники психуют, но сделать ничего не могут. Судно они знают плохо, особенно молодые, обход длится долго, а результат всегда бывает обескураживающим: сколько человек на судне – не ясно. Вконец обалдевшие, а иногда и хорошо угощённые пограничники собираются в салоне и сверяют свои данные: у кого 43, а у кого 46 человек. В общем, ни у кого нет ясности, сколько же людей уходит в рейс. Кончается процедура проверки с помощью третьего штурмана. Он называет точное количество уходящих в море, а не явившихся к отходу вычёркивает из судовой роли.
Старослужащие пограничники сразу же решали вопрос с третьим, не лазая бесполезно по судну. Но некоторые, наиболее исполнительные, заглядывали даже в тумбочку стола, и на ехидный вопрос: «Ну, сколько же их там?» делали злую физиономию и отвечали: «Положено проверять». Помню, как однажды зимой, в сильный ветер, я увидел на причале Таллинского порта кучку сгорбившихся солдат в шапках с завязанными «ушами» и скорбно опущенными головами. – И что эти доблестные защитники отечества тут делают? – спросил я у поднимавшегося на борт майора. – Это будущие пограничники, досмотрщики судов. Им надо показать на судне места, где можно спрятать человека. – А насколько хорошо они знают устройство судна? – Да вообще не знают, откуда им знать. Это вы, моряки, обязаны знать своё судно, а у них другие обязанности. Он так думает, а я-то знаю, что пока они не будут более-менее знакомы с устройством судна, занятия проводить с ними бесполезно. Не зная судно, не знаешь, где искать. Недаром случаи нелегального провоза людей оканчивались успешно, если не продавали стукачи.
Невязка
Рейс подходил к концу – кончался уголь. Мы были где-то южнее Шпица. Погода прекрасная: высокая сплошная облачность, море два-три балла. Из-за отсутствия солнышка мы с неделю, а может и больше, определялись по счислению. Радиопеленгатор был, но не работал. Дно ровное, так что по характерным изменениям глубин тоже не определишься. Так или иначе, а надо идти домой. Я проложил курс от Шпица на Нордкап. Главное – зацепиться за землю, а там вдоль Норвегии к дому. Да ещё Гольфстрим в корму – три узла добавляет, так что главное – зацепиться. Земля должна была открыться в конце моей дневной вахты. Видимость миль двадцать, если не больше. В расчётное время земля не открылась. Командую рулевому: – Влезь на мачту, посмотри по горизонту, и не ори, доложишь мне здесь, я на руле побуду. Матрос с мачты отрицательно башкой мотает. Докладывает: – Ничего не видно. – Ладно, вставай на руль.
Вахту надо было сдавать старпому, который хорошо умел обрабатывать рыбу, но в штурманском деле был не очень... Ничтоже сумняшеся, хотя кошки скребли на душе, я сдвинул точку сдачи вахты на двадцать миль назад по курсу и сдал вахту старпому. При этом полагал, что, при его занятости на вахте сочинением рейсового отчёта и при спокойном и пустынном море, он не обратит внимания на слишком малое расстояние, которое я прошёл за вахту. «Тут Нордкап откроется, – думал я, – доложишь мастеру (капитану) и повернёшь». Весь комсостав был занят составлением рейсового отчёта. Чтобы не делать это на берегу, работали в море. Поэтому никто не заметил, что земля так и не открылась, а я промолчал. Не открылась, так откроется, куда ей деваться. Не первый раз с моря приходим. Быстренько перекусил и на койку. Как ни странно, уснул. Разбудили через некоторое время: – Мастер на мостик вызывает.
У нас, штурманов, привычка: как пришёл на мостик, первым делом – взгляд по горизонту для оценки текущей обстановки. Потом взгляд на карту для общей оценки. Горизонт чист, а на карте – сущая чушь. Курс, проложенный согласно счислению, делал поворот и вдоль Норвегии устремлял нас домой, а курс по компасу до поворота и пройденное расстояние свидетельствовали, что мы идём прямо через сопки. Капитан посмотрел на нас без особой злости. – Ну, штурмана, где мы, я вас спрашиваю? – В море, Матвей Иваныч, в море. И тут его взорвало: – Сам знаю, что в море, а не в ... А земля где, где земля, мать вашу так...! – Матвей Иваныч, земля-то – шарик. Если идти всё время этим курсом, снова придём к Шпицу, там и определимся. – Уголь, уголь кончается, какой там шарик!
Если при плавании по счислению судно оказывается не там, где предполагалось, есть только две причины (Атлантиду исключаем): или лаг врёт, или компас. Лаг проверили быстро и надёжно: засекли время прохождения длины судна плавающим предметом. Лаг не врал. С компасом было сложнее. На судне два компаса: главный и путевой. По главному ведут все расчёты и определяются по пеленгам, по путевому держат курс. В предыдущем рейсе главный забарахлил: при поворотах вращался судорожно, рывками. Ясно: или игла притупилась, или в подпятник грязь попала. Надо разбирать и смотреть. Капитан велел отнести компас в мастерскую, и чтоб к отходу был готов. Компас я отнёс, компасный мастер его принял и, спросив, когда отход, обещал сделать, работа не сложная. На стоянке у второго штурмана масса дел: надо получить «Извещения мореплавателям» и другие предписания, получить продукты на рейс на всю команду, получить и раздать зарплату, отстоять стояночную вахту, следя при этом, чтоб матросики сильно не напились и не разбежались. Кроме того, частые перешвартовки, оформление всяческих документов и многое, многое другое. Короче, о компасе я вспомнил перед самым отходом. Бегом рванул в мастерскую. На двери мастерской висел замок.
– А где «хозяин»? – спросил я у ребят-мастеровых. – Э, милый, он два дня как в запое, меньше недели не возьмёт. Ломать дверь не решился, да и компас, наверно, в прежнем виде. Доложил капитану. Вообще-то без главного компаса в рейс выходить нельзя. Но рейс что ли отменять из-за этого? Да и пользовались мы главным очень редко: Баренцево море глубокое, банок и камней нет, берега приглубые – швартоваться можно. Да и кто знать-то будет? Так я рассуждал вместе с капитаном. Решили: пойдём без главного. И вот вляпались. Принесли ракетницу и поводили ею над путевым, нашим единственным компасом. Картушка плавно поворачивалась туда-сюда. Почесали в затылках. Тут, как на грех, явился маркони (радист) и произнёс: – Диспетчер запрашивает координаты и время предполагаемого прихода.
Послали маркони подальше, но ведь что-то диспетчеру отвечать надо. На мостике был и дед. Так звали старших механиков на судах ещё во времена внедрения паровых машин, когда механики для солидности носили бороды. Деду Филиппу Петровичу предложили: – Давай сообщим что-нибудь не очень серьёзное с машиной, мол, так и так, хода нет, а мы где-то в районе Норвегии. Дед поорал, но согласился. Маркони ушёл давать радио. Решили заглянуть в нактоуз. , в середине которой на оцифрованной спецтрубе расположены компенсационные магниты, служащие для уменьшения отклонения показаний компаса от направления на полюс из-за влияния намагниченности корпуса судна. Магниты жёстко фиксируются на тумбе, и их положение заносится в таблицу девиации компаса. Дверца нактоуза была закрыта на ключ. Ключа, конечно, не нашли.
– Механик, открой тумбу, это твоё прямое дело, не отпирайся. Тумбу открыли топором и ... Магниты, и прямые, и поперечные лежали в самом низу тумбы друг на друге! Когда они упали, сколько вахт мы счислялись по неверному компасу? – никому не известно. Магниты надо поставить на место согласно таблице девиации, и грубо угол отклонения будет определен. – Давай ставь магниты на место. Где таблица? – орёт капитан. – Да только что здесь была, в рубке, – отвечает штурман. Таблицу не нашли. Решили закрепить магниты на средине: всё-таки ближе к истине, чем внизу тумбы. Стрелка компаса сразу же ушла градусов на 20. Стало ясно, что нас занесло совсем в другую сторону. Норвегия должна быть справа, а она, наверно, слева. – А ну, штурмана, все на верхний мостик, и пока солнце не возьмёте, вниз не спускаться! – приказал капитан.
Познания в мореходной астрономии, полученные в училище, неоднократно выручали при длительных плаваниях вдали от берегов
Облачность была сплошная и высокая. Мы теперь примерно знали, где солнце, но сквозь плотную облачность его видно не было. Наконец, образовалось какое-то светлое пятно, которое мы решили принять за солнце и по нему определиться. Лучшего всё равно ничего не было. Быстренько секстаном взяли высоту светила, рассчитали и получили линию. Тут же, вопреки правилам, взяли вторую высоту и получили точку. Точка оказалась в Атлантике, но хорошо, что хоть в нашем полушарии. Единственное, что нам оставалось, – идти вдоль берега, не теряя его из виду. Но проходить норвежскими шхерами строжайше запрещалось: территориальные воды, обязательно нужен лоцман и прочее. Но Матвей сказал, что до войны он несколько раз ходил шхерами. Территориальность вод нас как-то не смущала. Решили идти шхерами.
Траулер был финской постройки, все надписи на корпусе океан слизал, а на рубке – название по латыни, как принято во всём мире. Я поднял наши позывные, но «раком»: первый флаг соответствовал четвёртому, второй – третьему и так далее. Хрен поймёшь, кто мы такие. Если бы остановили, сказал бы, что от волнения перепутал. Кормовой флаг не поднимали вовсе: в море не принято его поднимать, так как через некоторое время от него останутся одни лохмотья неопределённо-грязного цвета, по которым невозможно определить его государственную принадлежность. К тому же флаги у нас списывали раз в полгода, приходилось экономить. Шли около суток, никто нас не остановил, пушки с берега не стреляли, не то, что у нас в Кольском. И даже морзянкой не запрашивали. Вышли около Тромсё, совсем без угля.
– Маркони, лови тральцы, идущие в Мурманск, будем уголь просить. – распоряжается капитан. Бункеровка в открытом море при волнении четыре-пять баллов – занятие не из весёлых, но уголь взяли, и своим ходом пошли дальше. На входе в Кольский залив встретил буксир, ошвартовался бортом и потащил в Мурманск, так как уголь опять кончился. Настроение было гадкое. По приходу мастер куда-то исчез, боялись, что навсегда. Такое иногда раньше случалось. Но через некоторое время он появился на судне, забрал всех штурманов, и мы отправились в морскую инспекцию. Встреча прошла за закрытыми дверями и не для печати. Выйдя оттуда, мы дали клятву, что никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не расскажем, что там нам было сказано. Никого не посадили, и мы продолжали ходить в море, как и прежде, но к правилам эксплуатации технических средств кораблевождения стали относиться с должным почтением.
В конце апреля текущего года побывал в замечательной Кировского района нашего города на мероприятии, посвящённом героической подлодке «Щ-408». В связи с проблемами возникшими в связи с инициативой награждения экипажей погибших подводных лодок, решил дополнить материал опубликованной ранее «Не скажут ни камень, ни крест, где легли...».
Исполнилось 111 лет со дня Цусимского сражения, которое поставило финальную трагическую точку в Русско-японской войне. А началась та, неудачная для России военная кампания с другого морского сражения - неравного боя, который приняли в бухте Чемульпо 27 января 1904 года крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец». Подвиг русских моряков, которые предпочли затопить свои корабли, но не сдаться врагу, вписан золотыми буквами в историю нашего флота. Но мало кто знает, что в годы Великой Отечественной войны этот подвиг повторили три подводные лодки Балтийского флота – «С-3», «М-83» и «Щ-408». Только в отличие от «Варяга» героизм экипажей подлодок остался на Родине незамеченным, ни в годы войны, ни сейчас, когда страна готовится отметить семидесятилетие Великой Победы.
Костромичев Николай Александрович
23 июня, за час до полуночи, не закончив ремонт и, не имея возможности погружаться, , под командованием вышла из Либавы. Кроме штатного личного состава на её борту находились экипаж ПЛ "С-1" (38 человек), взорванной накануне, и рабочие завода "Тосмаре" (около 20 человек). Около 6 часов утра 24 июня подлодка была перехвачена германскими торпедными катерами "S-35" и "S-60" и после полуторачасового артиллерийского боя потоплена. Немцы расстреливали людей, плавающих в воде. Тело командира лодки прибило к острову Сааремаа, где было похоронено.
25 июня , получившая повреждения, возвратилась с боевого задания в Либаву. В городе уже шли уличные бои. Из единственного орудия экипаж открыл огонь по вражеским солдатам. А когда боеприпасы закончились, не желая сдавать лодку врагу, ее командир приказал взорвать корабль на глазах у врага. Вместе с командиром в боях на суше погибло большинство экипажа. Только четыре человека выжили и сумели перейти линию фронта. Один из них, штурман Антипов Евгений Тихонович, ставший впоследствии помощником командира пл «М-96», погиб 8 сентября 1944 года при форсировании подлодкой минного заграждения в Финском заливе.
25 мая 1943 года , под командованием , трое суток пыталась преодолеть немецкие сети и мины, выставленные в районе острова Вайндло на пути из Финского залива в Балтийское море. Аккумуляторная батарея разрядилась, запасы воздуха иссякли, люди начали задыхаться и терять сознание. Из топливных цистерн, поврежденных взрывами мин, на поверхность всплывали и лопались пузыри соляра. По этим пятнам подлодку обнаружили вражеские авиация и катера. Командир корабля Павел Кузьмин, уроженец города Грозного, решил доложить о создавшемся тяжелом положении на командный пункт флота.
Цистерны главного балласта были продуты, лодка всплыла. Её сразу же окружили катера противника и открыли по ней огонь. Командир поднялся на мостик и вызвал на палубу артиллерийский расчет. Лодка, находясь в надводном положении, вступила в неравный бой. А на берег ушла радиограмма с просьбой срочно прислать самолеты. С флотских аэродромов на помощь подводникам вылетели три авиационные группы 71-го полка, четыре наших самолета были сбиты, но усилия оказались напрасными - летчики опоздали. смогла поразить артиллерийским огнем два катера противника. А когда снаряды закончились, ушла под воду, не спустив флага.
Бой Щ-408 с катерами. Худ. И.Родионов
Подлодки «С-3», «М-83» и «Щ-408» повторили подвиги легендарных «Варяга», «Корейца» и «Дмитрия Донского». Но их героические экипажи не были отмечены советскими наградами. Удивительная несправедливость! Зато героизм русского моряка оценили… в Англии. Король Великобритании Георг VI в начале 1944 году посмертно наградил командира «Щ-408» Павла Кузьмина за его подвиг орденом Британской империи. Привожу текст наградного документа:
Георг Р.И. Георг VI, Божьей Милостью Король Великобритании, Ирландии и Британских владений за пределами Британских островов, Защитник Справедливости, Император Индии и Суверен Совершенно Исключительного Ордена Британской Империи капитану-лейтенанту Павлу Семеновичу Кузьмину
ПРИВЕТСТВИЕ
Настоящим Мы считаем уместным номинировать и присудить Вам Звание Почетного Члена Нашей Военной Дивизии Совершенно Исключительного Ордена Британской Империи. Настоящим Мы присуждаем Вам Звание Почетного Члена вышеуказанного Ордена и наделяем Вас полномочиями обладать и пользоваться указанной Мною Честью и Титулом Почетного обладателя указанного Мною Ордена вместе со всеми взятыми вместе и отдельными привилегиями принадлежащими или подразумевающимися. Выдано в суде города Санкт Джеймс и скреплено Нашей собственной подписью и печатью указанного Ордена.
Девятнадцатого января 1944 года в Восьмой год Нашего Правления.
По Повелению Суверена Мэрил Р. Великий Магистр
Предоставление звания Почетного Члена Военной Дивизии Ордена Британской Империи капитану лейтенанту Павлу Семеновичу Кузьмину. Ныне английский орден хранится у Валерия Кузьмина, сына героя-подводника, живущего в Сосновом Бору. Валерий лишился отца, будучи ребенком, мало знал о нем, но решил связать свою жизнь с морем – служил на атомной подводной лодке на Севере. А сына своего назвал Павлом. Павел Кузьмин – младший служил на флоте и, как его прославленный дед, носит звание капитан - лейтенант. В 1965 году имя мужественного командира было присвоено одной из улиц нашего города. Прискорбно, что ни Советский Союз, ни современная Россия так и не воздали по заслугам морякам, повторившим подвиг героических кораблей Российского флота.
В 504 школе Кировского района несколько лет работает Мемориальный зал воинской славы подводной лодки «Щ-408». Огромную работу по военно-патриотическому воспитанию школьников проводят завуч школы Марина Васильевна Лукина, педагоги и учащиеся. Выпускники этой школы 1985 года Максим Пуслис, Кирилл Молодцов и Владимир Шумилов, при поддержке председателя Совета Санкт-Петербургского Клуба моряков-подводников и ветеранов ВМФ капитана 1 ранга Игоря Кирилловича Курдина, смогли ознакомиться с оригинальными документами военного времени. Они выяснили, что представление о награждении Павла Кузьмина британским орденом было послано командованием Балтийским флотом через Наркомат иностранных дел в Британский МИД. По результатам работы этой группы исследователей директор петербургской школы № 504, в которой учатся дети, проживающие на улице Подводника Кузьмина, Наталья Витальевна Виноградова направила письмо в Министерство обороны РФ с просьбой наградить командира и весь героической экипаж подводной лодки Щ-408 российскими орденами. Накануне 70-летия Великой Победы Совет Санкт-Петербургского Клуба моряков-подводников и ветеранов ВМФ принял решение поддержать ходатайство Региональной Общественной организации ветеранов - подводников и коллектива школы.
Однако, в ответе, полученном из Министерства Обороны РФ, от 20 апреля 2015 года № 173\ 3 \ 3530П было отказано в удовлетворении ходатайства. Причиной отказа явился тот факт, что командование флотом году не представляло в 1943 году героев Балтийского «Варяга» к награждению государственными наградами. В письме сообщалось, что такое решение принято руководством страны. Хочу напомнить, что спустя пятьдесят лет после трагедии Русско-Японской войны в живых оставались еще 45 участников подвига экипажей русских кораблей в трагическом сражении под Чемульпо. Всем им в знак признания их героического подвига, в связи с полувековым юбилеем этого события, в 1954 году были вручены советские медали “За отвагу”. Некоторые из “варяжцев” в 1905 году принимали участие в восстании на броненосце “Потёмкин”. Соответственно в 1955 году, в связи с 50-летием этого революционного события, им были вручены новые награды, но уже не медали, а ордена Красной Звезды. Так, бывший кочегар “Варяга” Петр Егорович Поляков был награжден в 1954 году медалью “За отвагу”, а в 1955 (как “Потёмкинец”) он получил орден Красной Звезды. Эти сведения опубликованы С.В.Чухонцевым на сайте flot.com
Сильно сомневаюсь, что государь - император Николай Второй представлял героев русско – японской войны к награждению советскими медалями и орденами. Мой старший товарищ, профессор, капитан 1 ранга Анатолий Гаврилович Уваров, принимавший участие в обеспечении прорыва Северных конвоев из портов Шотландии и Исландии в порты Советского Заполярья в годы Великой Отечественной войны, писал в своих воспоминаниях, что суда доставляли военно-стратегические грузы и продовольствие, преодолевая шторм и атаки вражеских самолётов и боевых кораблей. Несмотря на потери, в Мурманск, Архангельск и Молотовск прибыл 41 конвой в составе 722 транспортных судов, которые доставили более 4 млн. тонн военно-стратегических грузов и продовольствия. При этом союзники потеряли более 90 транспортов. Пучина отобрала жизнь у 3000 моряков конвоев. Все советские воины, участвующие в обороне конвоев были награждены медалью «За оборону Советского Заполярья». В 1991 году при встрече с матросами Северных конвоев, А.Г.Уваров узнал, что они не были награждены за участие в боевых действиях на море.
Понимая крайнюю несправедливость создавшегося положения, Объединенный совет ветеранов-подводников, во главе с его председателем, контр-адмиралом Львом Давыдовичем Чернавиным вышел с предложением наградить наших бывших союзников. Но статут этой медали, не предусматривал награждения иностранных граждан. Поэтому ветераны направили письмо руководству страны с просьбой решить эту проблему. К сожалению ответа на это послание получено не было. Ежегодно, начиная с 2005 года, накануне праздничных дней воинской славы, через средства массовой информации, ветераны напоминали об этой проблеме и справедливое решение о награждении было принято.
Указами Президентов РФ в период с 27.4.2012 по 5 марта 2015 года 3584 граждан Великобритании, США, Канады, Австралии и Новой Зеландии были награждены российской «Медалью Ушакова». Законодательство Великобритании не позволяет её гражданам получать иностранные награды. Поэтому в 2013 году, через 68 лет после окончания войны, для награждения участников Северных конвоев в этой стране учредили . К сожалению, за эти годы ушли из жизни более 18000 моряков, уцелевших в годы войны. Британское правительство распространило положение о награждении ветеранов и на людей, не доживших до учреждения награды. Предусмотрена передача наград их потомкам героев.
Я привёл эти данные, что бы по прецеденту, юридическому казусу, использовать возможность награждения экипажей «С-3», «М-83» и «Щ-408» российскими государственными наградами. В годы Великой Отечественной войны на Балтике погибли 38 подводных лодок, на Чёрном море – 25, на Северном флоте – 23, на Тихоокеанском флоте – 4 подводные лодки. 3632 члена экипажей этих кораблей сложили головы в Великой Отечественной войне. Это немногим больше, чем оставшиеся в живых участники Северных конвоев, награждённые российскими медалями. Полагаю, что абсолютно все погибшие подводники должны быть отмечены государственными наградами. Может быть следует учредить особую награду воинам, отдавшим жизнь в битве с врагом или умершим от ран, назвать её «Погибший за Родину», передавать орден или медаль в их семьи для вечного хранения, с правом их ношения отцами, матерями, жёнами, детьми и другими потомками героев.
– Пусть лучше не возвращается. Ни за что за него не пойду! – громко сказала Маруся и вдруг всхлипнула. Ничего нет хуже девичьих слез; я говорил какие-то утешительные слова, гладил бледную Марусину руку и сам готов был зареветь от отчаянья, как вдруг меня осенила догадка. – Маруся!.. А ведь ты его любишь,– сказал я и поразился произведенному этими словами эффекту. Маруся села, оперлась руками о землю, посмотрела на меня с удивлением, потом подумала немного, вытерла подолом мокрое лицо и сказала очень спокойно: – Да, люблю... Поедем обратно – уже светает. Я отвез Марусю прямо домой, к железнодорожной будке, где она жила с отцом – путевым обходчиком и младшей сестренкой Веркой. Я пожелал Марусе спокойного сна и даже извинился за свою несдержанность. – Брось ты!.. Подумаешь, невидаль – поцеловались разок,– ответила Маруся и зевнула. В деревне, у опустевшего клуба, меня остановил Борька Заботкин, крепкий белоголовый парень, очень похожий на брата, но трусливый и жадный. – Ты знаешь, что Маруська – братана моего невеста? – спросил он, надвигаясь на меня левым плечом. – Предположим, знаю,– ответил я и прислонил к стене клуба.
– А тебе известно, что мы делаем с приезжими, которые посягают? На что «посягают» приезжие, Борис мне не сообщил: из темного угла террасы вышла, пошатываясь, нелепая фигура в белой рубашке и подошла к нам. – Митя, покажи товарищу, что мы делаем с теми, кто посягает,– сказал Борис. Я узнал закадычного дружка и соседа братьев Заботкиных – Митьку Белоглазова. Он покопался в карманах грязных брюк, вытащил что-то и поднес к моему лицу. Я разглядел ржавый плоский штык от немецкой винтовки, зазубренный и с отломанным концом. Я подумал, что эта грязная тупая железка может погрузиться в мое тело,– и невольно отступил на шаг. – Бей его, Митяй!.. Лупцуй!– заорал Борис, бросаясь на колени и хватая меня за ноги. Я легко отпрыгнул в сторону, Митька шагнул ко мне, споткнулся, не удержал равновесия и упал, придавив вопящего Бориса. Я не стал дожидаться, пока они поднимутся, вскочил на велосипед и уехал, провожаемый свистом и руганью.
Всю следующую ночь я читаю. На столе передо мной махотка с молоком и ломоть чуть кислого подового хлеба с приставшими к корке угольками. Ночные бабочки бьются о закопченное стекло семилинейной керосиновой лампы. Во дворе переругивается с курами беспокойный петух: видимо, боится проспать перекличку. Где-то в полях чуть слышно пилит «страдания» гармошка. Я перечитываю «Остров сокровищ» и «Черную стрелу» Стивенсона, перелистываю пухлые тома Александра Дюма. Хорошо и легко читать эти книги: заранее знаешь, что с любимым героем ничего плохого не случится. Конечно, ему будет трудно; конечно, он в разлуке с невестой. Наверняка его ранят или он будет унесен ревущим потоком. Но не волнуйтесь, он все равно выплывет в заключительной главе, чтобы получить сполна все земные радости за свои страдания. А самое главное, что в этих книгах проведена строгая грань между хорошим и плохим, злым и добрым, между честью и бесчестьем, ненавистью и любовью, добродетелью и злодейством. А в моей жизни все неожиданно и пестро, как в калейдоскопе, и смутно, как в сумерках.
Я не должен был целовать Марусю, потому что это нечестно по отношению к Лиде. Но я все же поцеловал,– значит, Лиду я не люблю. А может быть, все же люблю? Я гашу свет и долго лежу с открытыми глазами, стараясь почувствовать угрызения совести; их почему-то нет. «А все-таки хорошо, что бабушка не продала велосипед»,– думаю я, засыпая.
В ЭТОМ ТВОЯ УДАЧА!
Телеграмма пришла неожиданно. Я сидел на крыльце, пил чай с вишневым вареньем, выплевывая косточки в сиреневый куст. Бабушка вытаскивала и никак не могла вытащить из-под кучи хвороста длинноногого цыпленка с едва наметившимся гребешком на вертлявой головке. Цыпленок орал надсадным квакающим голосом. Я хотел было помочь им обоим – цыпленку и бабушке, но пронзительно, словно стекло под ножом, скрипнула вдруг калитка, и толстая, похожая на сорокаведерную бочку тетка Кубыша, бессменный деревенский почтальон, заголосила на весь сад: – Бабка Люба!.. Тут твоему Вовке телеграмма срочная!
Кубыша отлично видела, что я сижу на крыльце, но все же почему-то сочла нужным оповестить о телеграмме бабушку и несколько соседних домов. Я расписался где положено и, положив перед собой заклеенный бланк, продолжал чаепитие. Цыпленок выпутался и убежал, попискивая, за угол дома. Кубыша отерла рукавом рыжего от старости пиджака обильный пот с лица и уселась на верхней ступеньке крыльца. Подошла бабушка, приплелся дед Василий. Потом прибежала Зинка и принесла его табакерку. Говорили о болезнях, о каком-то конюхе Игнате из соседней деревни («царствие ему небесное») и время от времени поглядывали на заклеенную телеграмму. Когда пришла усатая бабка Ариша, живущая напротив, и принялась рассказывать о своих «ломотах» и «колотьях», я решил, что уже пора оглашать содержание телеграммы: оно было неожиданно и давало богатую пищу для любых предположений.
«Приказываю прибыть училище 1 августа майор Дубонос». – Война, что ль, опять?– пригорюнилась Кубыша. – Типун тебе на язык! Что ты это на самом деле!– рассердилась бабушка. – Вызывают, значит, надо. Служба, она, брат, ой-е-ей! Это тебе не щи хлебать. Бывало, генерал Гурка выйдет, саблю вынет... И-эх! Во как!.. Понятно?– подытожил дед Василий и молодецки чихнул.– А число-то сегодня какое? – Двадцать девятое,– ответил я и вспомнил, что последний поезд на Москву будет в шесть часов вечера. Если я не уеду на нем, то наверняка опоздаю. – Значит, один денечек тебе осталось погулять-то? Небось завтра и умахнешь?– заволновалась бабушка. – Нет, видно, придется сегодня ехать... Пойдем вещи собирать. – Да, брат, вот оно как. Служба – это, брат, штучка тонкая. Ой, тонкая!– пропел мне вслед дед Василий.
До Эльянова офицером-воспитателем был у нас старший лейтенант Кушнарев. Когда нас, двенадцатилетних, веснушчатых, со слабыми худыми руками, остригли машинкой и одели в старую матросскую робу, когда нас, не привыкших еще к военной форме и не умевших даже правильно пристегнуть воротник, впервые выстроили во дворе училища, разбив на четыре взвода, к нашему первому взводу подпрыгивающей, нервной походкой подошел сухощавый старший лейтенант. Он быстро прошагал, не делая никаких замечаний, мимо нашей разношерстной команды, остановился посредине, перед строем, улыбнулся насмешливо и добро и зачастил отчетливой скороговоркой: - Меня зовут Алексей Николаевич Кушнарев. Я старший лейтенант и ваш командир. Надеюсь, жить будем дружно. По всем вопросам обращаться ко мне. Обращаться ко мне надо по званию – товарищ старший лейтенант... А теперь пойдем в баню.
Только хорошим и добрым могу я помянуть этого офицера. Я не забыл, как он нес на руках уставшего и расплакавшегося Васю Москаленко, самого маленького в нашей младшей роте. Мы тогда возвращались со строевых занятий – и никто не засмеялся, все даже как будто бы завидовали Васе, хотя в любом другом случае такая слабость вызвала бы целую бурю насмешек: в двенадцать лет мальчишки беспощадны. Я помню, как Кушнарев бежал вместе со мной по обледенелым промозглым улицам Риги. Бежал и подгонял меня: «Быстрей! Быстрей!» И пот капал с его лица, и дыхание вырывалось с хрипом из широко раскрытого рта: потом мне сказал кто-то, что у Кушнарева только одно легкое.
А дело было так. Однажды в ноябре проводились парусные ученья. В шинелях и шапках мы погрузились в шлюпки и часа три бороздили взад и вперед Даугаву, серую от лютого холода и готовую замерзнуть. И когда уже выходили на берег, пришлось нам перебираться через моторный катерок, стоявший между нашей шлюпкой и набережной. Пока все перепрыгивали на катерок, а с него – на берег, я изо всех сил натягивал толстый обледеневший фалинь, удерживая шлюпку. Потом прыгнул – и уже в воздухе почувствовал, что промахнулся. Под тяжелым башмаком хрустнул ледок, наросший у борта катерка,– и я с головой ушел в зеленую обжигающую воду. Рывок вверх – и я стукнулся головой о киль шлюпки. К счастью, не потерял сознания и сумел просунуть голову между разошедшимися бортами шлюпки и катера. Кто-то ухватил меня за воротник и выдернул из воды...
– Беги!– сказал Кушнарев, когда я окончательно пришел в себя и начал лязгать зубами.– Давай жми в училище, а то застынешь. Я не мог бежать: шинель набрякла, широкие брюки внизу обледенели, звенели как стеклянные. Меня била дрожь. Тогда Кушнарев побежал рядом, подталкивая меня и постепенно убыстряя бег. Так мы и бежали километра три, до самого училища, до санитарной части, где в меня влили полстакана разбавленного спирта и долго растирали мохнатой простыней. Я помню, как в прошлом году мы провожали старшего лейтенанта Кушнарева. Он уезжал навсегда, прощался с армией, с флотом, с нами... Жена увозила его в какую-то деревню, расположенную где-то на юге и буквально наполненную ионизированным воздухом. В Риге стоял ветреный апрель. Черные сучья деревьев свистели на Бастионной горке. Под ногами вкусно похрустывал ледок весенних лужиц. Ветер был сильный и шумливый, пахло весной и морем.
Такой ветер ломает лед на реках и сгоняет снег с косогоров. Мы любили этот ветер: уже три лета он шумел в наших парусах. Нас было трое, трое Николаевичей. Из всего взвода Дубонос отпустил только нас троих провожать офицера-воспитателя: мы проявили несколько большую настойчивость, чем остальные. Ветер трепал ленточки наших бескозырок и заворачивал полы черных шинелей. Неживой свет раскачивающихся фонарей метался по лицам. Мы не тосковали – нам было немного грустно. «Вот мы идем провожать хорошего человека,– думал я.– А в Риге опять апрель, и в парках так темно потому, что нет снега». Хорошо, что есть вокзалы, ночные улицы и апрельский ветер. Мы давно не гуляли ночью по городу, давно не были на вокзале, давно не видели последние огни уходящих поездов.
Кушнарев никогда не был особенно чувствительным человеком. Наоборот, он был, скорее, суров и не прощал нам даже мелких проступков. Но на вокзале он поцеловал нас всех по очереди: сначала Толю Замыко, потом меня, потом Цератодуса. Жена Кушнарева стояла в освещенном тамбуре и промокала платочком глаза. Мне было как-то неловко, что она плачет и смотрит на меня. – Ладно, ребята... Чего там. Пишите только. Я потом адрес пришлю. Поезд дернулся, зазвенели, сталкиваясь, буферные тарелки. Это прицепили локомотив. – Ну, желаю... Ты, Толя, будешь инженером-кораблестроителем. Это я твердо знаю... Будь счастлив. А ты, вице-старшина, будешь хорошим строевым офицером. Служба у тебя ровно пойдет. Может быть, ты станешь даже адмиралом, если к тому времени будут еще адмиралы. Освещенная дверь тамбура и желтые квадраты окон медленно двинулись мимо нас. Кушнарев шел рядом с поездом, держась за поручни. А мне?! – закричал я, испугавшись, что про меня старший лейтенант так ничего и не скажет.– А я как же? Кушнарев нагнулся и обнял меня за шею одной рукой:
– А тебе будет всех труднее. Больше я тебе ничего не скажу... Тебе будет всех труднее, и, может быть, именно в этом твоя удача... Будь человеком, Володя. Всегда и во всем будь !
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 1. СПб, 2002. Часть 13.
Роковой день перелома судьбы
И вот приблизилось 8 мая 1966 года – роковой день резкого перелома моей судьбы. Я готовился поступать в академию, штудировал английский, для чего даже поступил на заочные курсы, грыз теорию вероятностей и пытался постичь высшую математику. Лодка стояла на боевом дежурстве в Донузлаве с полным боевым запасом, включая одну торпеду с СБЧ. В предпраздничный день после ужина личный состав, как обычно, убыл на наш степной «стадион». На лодке остались вахта и кое-кто из ленивых. Вахтенный центрального поста при обходе лодки в 18.50 осматривал носовые торпедные аппараты и, обернувшись на хлопок, увидел, как из-за стеллажной торпеды бьёт парообразная струя, которая, попадая на брезент койки, воспламеняет его. Это всё произошло в доли секунды. Вахтенный проскочил пламя, вылетел из 1-го отсека, задраил переборку и объявил тревогу. Личный состав за несколько минут прибежал со стадиона на лодку. В отсек на разведку пошёл другой матрос, снаряжённый в ИП-46, но тут же у переборки «задохнулся», так как ИП ещё не успел разогреться и заработать. Его вытащили и он продышался.
Отсек был уже задымлён полностью. Оценили со старпомом и механиком обстановку, и я дал команду заполнять 1-й отсек водой через главную осушительную магистраль и одновременно отдраить сверху торпедопогрузочный люк. Отсек заполнялся очень медленно – «дырка» мала. Прочная переборка 38 шпангоута со стороны 2 отсека сильно нагревалась. Её поливали водой и прикладывали к ней мокрые маты. Вентилировали аккумуляторную яму 2-го отсека. Непрерывно пытались отдраить торпедопогрузочный люк, чтобы подать пожарные шланги с плавбазы «Эльбрус», около которой мы стояли, и с ракетного корабля. Я доложил о случившемся и обстановку на флот через командира ракетного корабля. Когда передние крышки носовых торпедных аппаратов стали «дышать», то есть отжиматься давлением из 1-го отсека, я разогнал все ракетные и торпедные катера от причала и отогнал от борта ПЛ «С-157» Володи Храповицкого, так как представлял, что будет, если мои торпеды взорвутся.
Отдраивание торпедопогрузочного люка шло очень тяжело: внутреннее давление прижимало кремальеру и не давало её разворачивать. Последним, кто нажал на рукоятку защелки был старший матрос Борис Нечаев. Злой «джин» вырвался из отсека – давление отбросило крышку. Струёй чего-то жёлтого, обжигающего меня и старпома Костю Александрова отшвырнуло от сидений мостика к радиопеленгаторной рамке. Когда я открыл глаза, – всё вокруг было жёлтым, плотным, ничего не было видно. Я ущипнул себя – жив, окликнул Костю – жив и бросился к носу командовать. Подали несколько шлангов с плавбазы и ракетного корабля и начали заливать отсек. Бориса Нечаева струя вырвавшегося давления отбросила на борт плавбазы и он, получив от удара смертельную травму, ушёл в воду. Бросившегося спасать его радиста Кудрю я остановил, так как прошло уже 6-8 минут и было поздно и бесполезно искать Нечаева в воде. Водолазы нашли его тело только на третий день поиска в стоячем иле. Борьбу за живучесть лодки продолжали часа два-три. Как только начинали осушать отсек – торпеда возгоралась снова. Наконец, она иссякла, вернее притихла. Сразу же лично доложил и, не откладывая, прямо в черновом вахтенном журнале описал на трёх листах, что случилось, возможные (предполагаемые) причины, свои оценки и решения, действия личного состава и группы кораблей боевого дежурства. Это в дальнейшем избавило меня от лишних расспросов всевозможных комиссий.
На следующее утро (вместо праздника Победы) начали выгружать торпеды. Я всех «рангов» из комиссии отогнал на безопасное расстояние, чему они не очень противились, сел на раскладушку на причале и руководил выгрузкой и транспортировкой торпед. Капитан-лейтенант Ячменёв, закончивший и классы минёров, и классы флагманских специалистов, но засидевшийся в командирах БЧ-3 и поэтому обиженный, лезть в 1-й отсек отказался. Недавно прибывший помощник капитан-лейтенант (в будущем Герой Советского Союза, командующий ЧФ), как бывший минёр, вызвался идти в 1-й отсек, наладил торпедопогрузочное устройство и очень чётко работал там и, главное, докладывал обстановку наверх. Сначала мы выгрузили виновницу происшествия, которую постоянно поливали из шлангов, так как она всё время вспыхивала. Остальные торпеды «выскакивали» почти как обычно. Представители минно-торпедного отдела флота сливали перекись, обезвреживали и осматривали торпеды. Это длилось весь праздничный день 9 мая.
Результат этого пожара, этого события следующий: – Бориса Нечаева почётно похоронили на родине, в Балаклаве поставили памятник, посмертно наградили орденом «Красная звезда»; – 1-й отсек выгорел полностью, в том числе и личные вещи 22-х его жителей. На восстановление ушёл месяц и бочка спирта, безвозмездно выделенная начальником технического управления ЧФ контр-адмиралом Смирновым Н.А.; – командира БЧ-3 Ячменёва, который прочитал примечание в ПМС, написанное мелким шрифтом, но решил в праздники не осматривать подозрительную торпеду (не выделявшую пузырьки в контрольный стакан), и не доложил о своих сомнениях, назначили основным виновником, и военный трибунал дал ему год условно, вычет двух или трёх окладов и снижение в должности. Он спокойно дослужил в торпедном арсенале того же МТО, кажется, тоже до «2-го ранга»; – МТЧ береговой базы, неверно приготовившую торпеду, обошли стороной, совсем не задели. Начальник МТЧ получил майора и быстро уехал на Камчатку, чтобы стать подполковником. Сейчас в Балаклаве мы состоим в одном Совете ветеранов и раскланиваемся любезно; – меня отставили от академии, сначала объявили то ли строгий выговор, то ли предупреждение о неполном служебном соответствии, а затем главком (тот же Горшков), возвратившись из какого-то визита, усилил наказание до снятия и понижения в должности, несмотря на заключение очень компетентной и серьёзной комиссии во главе с : «Только решительные и грамотные действия командира ПЛ, отработанность и слаженность экипажа не позволили разрастись аварии – самовозгоранию торпеды в 1-м отсеке ПЛ – в катастрофу» и так далее. Именно за это, только читаемое с приставкой «не», мне быстренько «вкатали» строгача по партийной линии ещё до заключения комиссии, которая, кстати, причину самовозгорания определила в техническом несовершенстве торпеды. Родная Партия не подвела, успела!
Все сочувствовали мне, знали, что ни в чём не виноват, но взыскание Главкома может снять только сам Главком. Вот тут-то с меня начали слетать розовые очки. Я увидел, что каждый прикрывает свою задницу: командир БЧ-3 оказался лгуном и трусом; начальник флотского МТО, внедривший новые для того времени торпеды «53-57» с перекисью водорода (75%), не контролировал их состояние и хранение на лодке; начальник МТЧ, боясь подвести своего командира береговой базы, который распорядился отправить весь личный состав на разгрузку вагонов, поджал хвост и молчал, что торпеду готовили совершенно не допущенные и не знающие её люди. Ну, и так далее.
Кроме того, до этого случая всё было хорошо, я шёл вверх, и вдруг начали копать вокруг меня: и боцман у меня в прошлом году подхватил сифилис (не от меня же и не на службе!), и пьяного командира БЧ-5, который еле мычал в центральном посту, я в сердцах грубо ткнул головой в МКТУ, и... А больше и не было ничего. Раньше я считал, что призы за успешные торпедные стрельбы и тому подобные заслуги шли в мои плюсы, а оказалось, что эти плюсы сразу «накрылись», превратились в ничто и даже в минусы, а дорогу надо пробивать плечами, нахальством, лизоблюдством, но не умением и добросовестностью. Это наказание было не столько служебным, сколько моральным, психологическим ударом.
Ссылка
Меня на год сослали ... на Северную сторону Севастополя в минный арсенал командиром минно-тральной группы. Это около ста человек береговых моряков, которых не взяли на корабли или списали, – чифирщиков, дебилов и просто разгильдяев, ремонтирующих и переприготавливающих мины на флотских складах. За полгода я навёл флотский порядок в этом «тихом болоте», сам сидел на службе постоянно и заставил крутиться двух офицеров, нескольких мичманов и весь личный состав. Ввел чёткую организацию и планирование, подготовил и сдал задачи № 1 и № 2 впервые в истории арсенала на «хорошо» и ждал снятия взыскания Главкомом. Душевный надлом сказался – иногда я стал выпивать, «заливать горе».
Штабная служба. Вернуться было нелегко
В начале 1967 года сформировалась 14 дивизия ПЛ, и мне забронировали место начальника разведки. Держали эту должность до ноября, когда Главком всё же снял взыскание, и я был возвращён из «ссылки». Только принялся за работу, имея планов громадьё, как на это же место Москва назначает капитана 1 ранга Савченко из Средиземноморской эскадры, заболевшего раком горла. К нему я не имел никаких претензий, ибо с каждым может случиться. Я уже ничему не удивился. Поговорил по телефону с Володей Гариным. Он мне объяснил, что это личное указание Главкома и передокладывать, что место уже занято, никто не будет (лить на себя же), поэтому «потерпи, мы тебя не забудем». Пришлось мне несколько месяцев покрутиться в должности старшего помощника начальника штаба по боевой подготовке и оперативной части – очень хлопотливой, связанной с планированием. Савченко уволили по болезни, он осел на долечивание в Дубне, а меня восстановили в прежней и желанной должности начальника разведки.
Служу начальником разведки дивизии подводных лодок
, из них 13 – моих (1967-1980 годы). Коллектив офицеров-флагспециалистов менялся, но традиции и дух оставались неизменными: дружба, помощь друг другу, взаимопонимание и взаимодействие. Интриг, подсиживаний не было (я говорю только о штабе, без политотдела и только о «моём» периоде до 1980 года). Командиры дивизии Лазарев Г.В., Герой Советского Союза Герасимов В.И., Кобельский Л.И., Алексеев С.Г. и начальники штаба Самойлов В.А., Синельников В.И., Кобельский Л.И., Алексеев С.Г., Рябинин И.И. – назначались, «правили», вносили свои новшества и характеры, но штаб держался стойко, поддерживал своих командиров и даже выдвигал начальников штабов в комдивы, а комдивов ещё выше.
В те годы в дивизии насчитывалось более 50-ти лодок, из них в среднем 20 боевых, 10-15 опытовых, а остальные – в длительном отстое-ремонте и консервации. Торпедные лодки проектов 613, 613-В, 611, 641, 641-Б, А-615, 690 и ракетные проектов 644, 651, 629, дислоцировались по всему Чёрному морю: в Балаклаве и Севастополе – по одной боевой бригаде, в Феодосии – бригада опытовых ПЛ, в Одессе – консервация. Кроме того. в Балаклаве находились ПЛ А-615 проекта, положение которых в связи с их прозвищем – «зажигалки», было долгое время неопределенным. Нумерация бригад и дивизионов, а также место их дислокации, за тринадцать лет менялись несколько раз.
Управлять таким «табором», таким разнообразным и разнонаправленным «войском» было сложновато. Составлять и увязывать годовой план использования лодок было трудно, а выполнять его – ещё труднее. Необходимо было обеспечить и боевую службу (в том числе в Средиземном море), и боевое дежурство, и боевую подготовку свою и других соединений флота, и науку – «большого спрута», щупальца которого были обвешаны табличками «распоряжение ГШ ВМФ», «директива ГК ВМФ», «приказ МО» и тому подобными. Отбиваться было небезопасно. Кроме того, надо было активно участвовать и во флотских мероприятиях: учениях, штабных тренировках, сбор-походах, инспекциях. Каждое политическое «затмение» отражалось и на дивизии (развёртывание на позиции), особенно часто «трепали» нас арабо-израильские события.
Поэтому штаб не сидел в кабинетах, постоянно крутился в деле: то готовим, проверяем или предъявляем лодку к БС или БД, то проводим учения соединения, то «отдуваемся» на ЗКП флота в Верхне-Садовом. Наши доклады решений на боевые действия ПЛ и взаимодействующих сил проходили всегда с первого раза на «5» или на «4», а готовил их весь штаб. Схемы, расчеты боевых возможностей и соотношения сил ложились на плечи Ф-1 (Вити Вайсмана, Бори Соленикова, Вали Шнеера – нашего выпускника 1955 года, сейчас он в Ленинграде), Ф-3 (Валеры Снопикова – выпуск 1954 года, сейчас тоже в Ленинграде) и мои – начальника разведки. В 1970-1980-х годах мы превосходили турецкие ВМС, усиленные 6-м флотом США, в три раза, а теперь – подумать страшно – наоборот! Кроме общего решения начальника разведки, со своим помощником по радио- и радиотехнической разведке готовил отдельно решение на разведку. Это, так сказать, оперативная часть моих обязанностей. Добавить надо, что решения были не только на бумаге – они выполнялись в море. Штаб управлял в последнее время и своими лодками, и взаимодействующими силами: самолётами морской ракетной авиации, ракетными кораблями и катерами и другими силами. Моя основная задача заключалась в том, чтобы офицеры знали вероятного противника, сигнальщики, радиометристы и гидроакустики умели различать его и, как результат, командиры лодок могли грамотно вести разведку и поиск противника и успешно атаковать его.
Начальником разведки работал увлеченно и с полной отдачей
Разведподготовка у меня была организована централизованно: я ставил задачи каждой бригаде, каждой лодке, проводил сборы, ежегодно издавал или корректировал сборник материалов по разведке (семинары, справочники, таблицы). Часть материала печатал, а часть внедрял в виде удобно скомпонованных фотоальбомов. Постоянно давал текущую обстановку по Средиземноморскому театру, которая велась на КП дивизии. На лодках эту разжёванную пищу оставалось только проглотить. На проверках, в том числе и московских, в основном успешно отвечали на «4» и «5». К этому привыкли, и в дальнейшем проверки стали контрольными – проверялись пара лодок на выбор, один-два штаба и всё это за один день. В дивизии мы (я – как общий руководитель, а мой помощник Лёша Когомцев – как непосредственный созидатель) организовали нештатный приёмный центр на пять-десять постов с антенным полем. Собрав всех ОСНАЗовцев с лодок под своё крыло, мы вели радиоразведку интересующих нас объектов – турецких, греческих ВМС и 6-го флота США. По оценке флотского начальства – неплохо. По Турции мы были зачастую единственным источником информации, так как у наших «старичков»-мичманов были свои персональные секреты разгадывания. Кроме того, мы формировали группы ОСНАЗ и посылали их на лодках на боевую службу. Они привозили интересный материал. Словом, всё было «О'кей!» – мы на хорошем счету, на высоком уровне. Работал я с удовольствием, разнообразно, с оперативно-тактической искоркой, инициативно, что не всегда нравилось начальству. И никуда не хотел уходить.
Куда не хотел, – тянули
В один из периодов, когда я оставался за начальника штаба дивизии (иногда сроком до полугода и даже однажды получил взыскание от НШ флота – значит, признавали), я докладывал решение на боевые действия подводных лодок дивизии. Меня приметил начальник штаба флота и дал команду кадровикам поработать со мной. Они нашли меня в Ленинграде, в отпуске, и начали уговаривать перейти служить на командный пункт флота. Я отказался, сославшись на свою невыдержанность и неуважение к начальству, которые у меня действительно иногда проявлялись.
Докладываю командиру дивизии задание на разведку подводным лодкам, выходящим на боевую службу в Средиземное море
Я пытался продвинуться только по специальности. Один раз – на эскадру в Полярное, но взвесив всё, сам передумал, и Валера Поздняков в Москве «вырвал» приказ о назначении из папки «на подпись Главкому». Дважды «прорывался» на камчатские флотилии. Первый раз тамошний коллега не согласился идти по обмену на должность ниже: с флотилии на дивизию, а второй раз меня не отдало моё местное начальство. Таким образом, куда не хотел – тянули, настаивали, а куда хотел – не пустили.
Будучи оперативным дежурным, иногда узнаёшь интересную информацию о себе
О том, что не пустили, узнал совершенно случайно. Стою оперативным дежурным дивизии. Раздаётся звонок белого телефона «ВЧ» через «компас» (Москва). Отдел кадров ТОФ просит комдива Алексеева на разговор. Узнаю голос Толи Шебанина и, зная, что бумаги на перевод пошли, спрашиваю, как мои дела. Толя удивленно восклицает: – «Так твои там что-то тебя не отпускают» (проговорился!). Никто меня не вызывал, со мной не беседовал, не говорил об отказе – так всё молчком, на «тормозах». А вроде бы Стас Алексеев считался, если не другом, то близким товарищем. Вместе командирствовали, жили в одном доме, жёны совместно кроили наряды, даже переписывались по праздникам, когда он был начальником штаба бригады в Магадане. Исходя из афоризма: «Что ни делается – всё делается к лучшему», может быть, действительно лучше, что я не попал на Камчатку, хотя очень хотел побывать там и послужить в тех краях.
Штабная служба не легче
Утверждать, что служба в штабе была легче, чем на лодках, не могу. Конечно, стол в кабинете не качался и «фейс» не кололи ледяные брызги, но... В море флагманские специалисты выходили как в составе групп управления лодками (походный штаб), так и одиночно на отдельных подводных лодках. Как-то раз я вышел в море на лодке «не боевой» феодосийской бригады. Командир был не очень решительный, так как не имел большого опыта боевой службы. Задачей похода была разведка заходившего в Чёрное море отряда боевых кораблей 6-го флота США. Чтобы «ухватить» корабли безошибочно, я уговорил командира нарушить 24-мильную зону. Госграница Турции – 3 мили, по «взаимности» – 12 миль, а наш Главком разрешал не менее 24-х миль. Практически взяв на себя командование лодкой, залез почти в «дырку» Босфора. За два часа, в течение которых я наблюдал американцев, дал восемь донесений, благодаря которым и лодки наших завес навелись, и корабли слежения пристроились. Наши донесения оказались единственными, так как авиация не летала из-за плохой погоды. И такие «хулиганства» были в моей практике не один раз.
Во время учений любого ранга и масштаба штаб делился на три части: одна – управление дивизией и несение оперативного дежурства в Балаклавской штольне на защищённом КП; вторая – ведение обстановки и управление лодками, в том числе и средиземноморскими на ЗКП флота в Верхне-Садовом; и третья – управление лодками и сбор данных от них на атакуемом крейсере или походный штаб на какой-нибудь плавбазе или судне. Постоянные наши собственные проверки и прикрытие подчиненных нам штабов и лодок от вышестоящих «копателей» были связаны с выездами на места, в том числе в Феодосию, и в Одессу. Нельзя сказать, что у офицеров штаба дивизии не было «любимого» личного состава. У меня, например, были в подчинении фотолаборатория, чертёжники и НПЦ – это 20-40 ОСНАЗовцев, включая офицеров и мичманов. У других флагспецов – узел связи, шифрпост с приходящими на дежурство специалистами, кабинеты с постоянными «лаборантами» – штабными разгильдяями. За подчиненных по своим специальностям на соединениях мы тоже отвечали.
Радости жизни
Да, нагрузка была большая, но отпуска получали всегда в удобное время – летом. Только Ф-3 Валера Снопиков любил отгуливать в начале года. Он говорил: – «А вдруг война начнётся, а отпуск не использован!». Конечно, были один-три чистых выходных дня в месяц, когда можно было сесть на катер и укатить на ночёвку в Батилиман или прокатиться на машине по Южному берегу Крыма. Я приобрёл первые «Жигули» ВАЗ-2101 в 1971 году, вторые ВАЗ-2103 – в 1976 году. Всегда пользовался любой возможностью, любой свободной минуткой, чтобы вечерком с семьёй смотаться на пляж в Ласпи или прокатиться по «бермудскому треугольнику» – вдоль ЮБК через Ялту, Алушту и перевал в Симферополь или через Ай-Петри и Куйбышевскую долину домой, на Севастополь.
Балаклава. Золотой пляж. Так я воспитывал своего наследника
Ежегодно до 1979 года, когда появился внук, мы ездили в отпуска всей семьёй и в Молдавию, и в Закарпатье, на Кавказ до Сухуми, в Ленинград и Прибалтику через Москву или Киев. Впечатлений и фотографий – масса, а ещё больше заряда бодрости на год как от природы, так и от встреч с родственниками. Сейчас этого нет совсем и нет возможности.
Пенсион активный и не очень. Жизнь продолжается
На четыре года я «пересидел» свой возраст выхода на пенсию (45 лет), так как и сам боялся (а как там на гражданке?!), и не хотели отпускать. 1 сентября 1980 года состоялся прощальный банкет. Было много приятных, но не льстивых речей, адресов, грамот, подарков, заверений от нашего штаба, командования и моих разведчиков, и, конечно же, была ветеранская медаль. А ещё до ноябрьских праздников я начал работать в гидрографии Черноморского флота на судах сначала штурманом, затем старпомом, и сразу же сдал документы на открытие визы. За три года я переменил ГС-401, ГС-402, «Лиман», «Айтодор» и облазил все закоулки Чёрного моря от кавказских до дунайских и днепробугских. На гидрографических судах ходили на промеры глубин, замеры гидрологии, обеспечивали различные флотские учения в качестве навигационного проводника. Работали с «наукой», даже снимались в кино для рекламы и обоснования выдвижения на госпремию эхолота бокового обзора. Возили навигационные грузы: ацетон, буи, якоря, карты, стеллажи, а также семьи начальников в различные гидрографические районы и на маяки Чёрного моря и делали многое другое.
Всё это время мне «тянули» открытие визы со ссылкой на «обладание» государственной тайной, поэтому и переводили с судна на судно. Наконец, я, плюнув на военных, открыл визу через гидрофизический институт, то есть через тот же Крымский обком, и устроился на научно-исследовательское судно «Евпатория» Сибирского отделения Академии наук СССР, на котором побывал в должностях от четвёртого до второго помощника капитана. Дольше всего, что и «любезнее» моему характеру, был третьим помощником капитана: карты, штурманские приборы и никакого личного состава – это моя стихия!
В родной стихии
Работа на «гражданке» сразу поразила своим спокойствием, размеренностью, неутомительностью, хотя и в гидрографии бывали «вводные». (бывший рыболовный морозильный траулер) подчинялся Вычислительному центру Сибирского отделения АН СССР. Планирование работ и снабжение экспедиций шло оттуда. Рейсы продолжительностью от 30 до 70 суток по всему Чёрному морю с заходами в Болгарию. Поэтому получали валюту в виде «бон», что являлось хорошим подспорьем и поводом для торжественных семейных посещений валютного магазина. Зимой стояли, что-то ремонтировали, что-то переделывали, модернизировали. Отпуска с отгулами получались по три-четыре месяца. Конечно, успевали съездить в Ленинград.
Штурманская, судоводительская работа на этом судне требовала большой точности для науки. Достаточно сказать, что ошибка в определении места по японской спутниковой системе не превышала 16 метров. При постановке – снятию буев, маневрировании с кабелем за кормой, длинною 2000 метров, между сваями бывших газовых вышек «Сиваш» или в потоке шныряющих судов приходилось «изворачиваться» до пота. Иногда – спокойное удержание одного курса. Надо смотреть только, чтобы «купцы» не наехали на кабель. Приходилось отгонять их по радио УКВ «на всех языках». Когда брали пробы грунта на стопе, позволяли себе всеобщее купание прямо в центре моря.
В состав экспедиций входили как новосибирские, ленинградские и московские учёные из различных НИИ, так и болгары, по заказу которых мы и работали, поэтому экспедиции громко назывались «международными». Об особенностях работы судоводителей научно-исследовательских судов я даже написал статью, хотел протолкнуть её в журнал «Морской флот», но напечатана она была только в сборнике, издаваемом Сибирским отделением АН СССР.
Так можно плавать всю жизнь
На этом судне можно было плавать до конца дней своих, поскольку напряженная работа умело и достаточно сочеталась с отдыхом. Двухдневные заходы в Варну были через каждые 10 суток плавания и более продолжительные – через 70 суток. Всё зависело от задач той или иной экспедиции. Научный состав в основном был постоянным, но в каждой последующей экспедиции появлялись новые лица. Было очень приятно встретить старых друзей и познакомиться с новичками.
Люди науки всегда интересны, разнообразны, неординарны, и быть с ними рядом всегда познавательно. Один незаметный и какой-то «затёртый» мужичок, обслуживающий бортовую ЭВМ, очень часто «загуливал». К этому привыкли все. Каково же было моё удивление, когда я увидел его загорающим на шлюпочной палубе и читающим какую-то художественную книгу на английском языке. Оказывается, он прекрасно знает язык! Вот пример неожиданного поворота в оценке человека (внешность обманчива). Каждый заход в Варну был наполнен не только «Слынчев Брягом», а пили в экспедиции широко и громко, но и экскурсиями, организуемыми болгарским Госкомитетом геологии, на который мы работали. Мы посетили все бывшие исторические столицы, которых в Болгарии немыслимое количество, музей юмора в Габрово, Кошну, Пловдив, Толбухин, все «Златни Пясыци», «Дружбу», Солнечный берег от Албены-Вальчика на востоке до Несебыра-Бургаса на юге.
Счастлив тем, что много путешествовал
Хочу сказать, что меня в «загранке» интересовали не только шмотки, но и «картинки». Я никогда ни раньше, ни позже не жалел скудной валюты на экскурсии и посещение достопримечательностей и музеев. В 1956 году немножко и недалеко покатался по Голландии вдвоем с Толей Шебаниным. При стоянке в Кейптауне посещали краеведческий музей, художественную выставку импрессионистов и всяческих кубистов, проехались в заповедник на мыс Доброй Надежды. В период плавания на торговых судах 1959-1961 годах в Венеции был на острове Лидо и во Дворце Дождей, в Генуе – в музее Христофора Колумба и на кладбище Кампо-Санта, трижды бродил в развалинах Помпеи, ездил любоваться на кратеры Этны.
1961 год. Я и мой друг, кок с теплохода «Фатеж», кормим голубей на площади Святого Марка в Венеции
В Албании и Новой Гвинее объездил полстраны. В Росарио (Аргентина) побывал в местном музее. Позднее в 1988-1989 годах покатали нас по всему Карачи (Пакистан) с посещением храмов и музеев. В Сирии ездили в шоп-экскурсии из Тартуса в Латакию, Хомск и еще куда-то. Это, не считая того, что в каждом порту, где стояли, мы ходили пешком и в центр, и на самые дальние окраины городов, посещая по пути не только магазины, но и парки, музеи. Так что было много красочных «картинок».
Генуя, 1962 год. Кладбище Кампо-Санта
Когда началась горбачевская перестройка, «наука» зашаталась. Сибирское отделение АН СССР должно было получить новое научное судно в Польше (был заказ на шесть-восемь судов), на которое предлагалось пересадить экипаж «Евпатории» полностью. Но… от судна отказались из-за отсутствия финансов и по этой же причине продали НИС «Евпатория» «на иголки», то есть на металлолом. Последний рейс мы совершали в октябре 1988 года, когда вы, мои однокашники, встречались, отмечая 35-летие окончания училища. Провели мы свою «кормилицу» через Средиземное море, Суэцкий канал, Индийский океан в Карачи, и там судно было выброшено на берег, а мы, неделю «покайфовав» в гостинице на командировочной валюте, возвратились на самолете в Москву.
Служба на спасателе
Поискав еще немного новую работу, а мне уже исполнилось 57 лет -- возраст весьма солидный для мореплавателя, я устроился в аварийно-спасательную службу (АСС) Черноморского флота старпомом на . Работа в АСС напоминала военную службу по готовности № 1, то есть по боевой тревоге. В дежурство по флоту заступали на неделю через две, но это по графику, а в жизни – наоборот. При этом на буксире сидят или все, или половина экипажа, способного обеспечивать выход из базы за 30 минут, переход, оказание помощи и спасение в любой зоне ЧФ и даже у Босфора. Если по флоту или главной базе объявлена готовность № 3, то у нас в АСС – готовность № 2, то есть с вызовом личного состава на суда.
Во второй половине 1989 года сходили на боевую службу в Средиземное море, побывали с эскадрой во всех точках стоянки в его восточной части, зашли в небольшой греческий порт Каламанта и затем, выработав моторесурс, месяц стояли в Тартусе. Берусь утверждать, что на боевой службе было легче и интересней, чем в родной главной базе Севастополе. В море -- размеренные вахты, режим, всегда на работе (ездить не надо!), учения и другие мероприятия проводить легко – все люди на месте. Не надо их собирать (или приводить в чувство), чтобы по команде ОД походного штаба принять на борт продукты или молодое пополнение и развезти по кораблям. Завелись, снялись и пошли.
Обычно мы работали, когда ветерок свежел, и корабельные плавсредства не могли сами выполнять перевозки, поэтому попадали в переделки. Стоять у крейсерского борта при волне «до мостика» неприятно, напряженно и опасно, а если еще и высаживать по штормтрапу людей! Однажды мы так «прислонились» к высокому борту, что нактоуз на правом крыле мостика согнуло на 90 (из вертикали в горизонталь), шлюпку разбило в щепки, шлюпбалку деформировало, а в помещении барокамеры вогнуло шпангоуты. В другой раз при отходе от эсминца намотали на винт сетку, спущенную за его борт для купания личного состава. Стояли на месте, покоряясь судьбе, до того как погода позволила спустить водолазов. Были и другие эпизоды, когда надо было проявить железную выдержку и «хорошую морскую практику». Сейчас вспоминаешь -- вздрагиваешь и не веришь, что это было с тобой и было на самом деле.
Естественный финал
В середине 1990 года буксир был поставлен на ремонт в в близкой и знакомой Варне. Когда всё раскидали по винтикам и растащили по цехам, начался период перехода на взаиморасчеты между СССР и Болгарией в долларах, и, соответственно, началась корректировка ремонтной ведомости в сторону сокращения работ. Я «воевал» с военпредами, которым эта подлая миссия была поручена, кое-что отстоял, что-то переложили на плечи экипажа буксира, а на что-то пришлось положить крест.
Зимой свалилась другая напасть – отсутствие продуктов. Не только сырокопчёной колбасы, но и обыкновенных капусты и картошки, так как болгары снабжать нас перестали, а подвоз из Севастополя прекратился. Шёл снег, стало холодно, а сквозь дырки в бортах и подволоках кают свисали крысиные хвосты. На буксире осталось менее половины штатного экипажа, так как уехавшие в отпуск не могли возвратиться из-за отсутствия оказии. Потом, конечно, всё наладилось, но это был очень трудный период. Я загрустил, перспектива окончания ремонта отодвигалась всё дальше и дальше, валютные магазины в Союзе закрывались, а об оплате в долларах ещё не было слышно. К лету должны были приехать дочка с внуками из Западной Лицы.
Всё это привело к мысли: – «А чего я здесь сижу?!» и к решению «завязать». К маю 1991 года я на чужом судне возвратился из Болгарии и рассчитался с морской работой. Было мне в ту пору почти 60 лет, так что воинский и трудовой долг перед Родиной я выполнил полностью.
Завершение славного пути «от старшего офицера до старшего матроса»
Собрав всё то, что мне должно было государство, я окунулся в достройку дачи и рассчитался с рабочими. Получая вполне приличную пенсию, год не работал, наслаждался природой, семьёй, внуками, дачей и машиной. Но... началась та самая чехарда! Инфляция стала перепрыгивать цены. Могу заметить, что я ничего не потерял по вкладу в сберкассу, потому что всё было уже вложено в камни на даче. Денег стало катастрофически не хватать. Поэтому нашёл рядовое место на плавдоке (как никак «при море») и продался за продпаек, что в то переходное время было ощутимым подспорьем, и, главное, постоянным (вспомните талоны на 1 килограмм мяса и 200 граммов масла в месяц).
Наш плавдок сначала стоял в Балаклаве в пяти минутах ходьбы от дома (фактически!), затем его перетащили в Северную бухту (бухту Троицкую), ближе к Инкерману. Стало не так беззаботно, а значит хуже: надо было ездить (а не ходить!) на вахту, тащить с собой судочки с едой (а не забегать домой на обед и ужин), ну и тому подобное. Однако хуже стало везде: корабли и суда перестали плавать и получать валюту, а затем и зарплату, безработица возросла, а жизненный уровень упал. Рабочее место человеку моего возраста найти практически невозможно, а заниматься бизнесом я не приспособлен, не умею, не научен да и стар. Поэтому продолжаю трудиться на плавдоке, где есть свои плюсы, основной из которых – трое свободных суток между вахтами. Вероятно, от всех внешних катаклизмов в жизни растерзанной страны и своих внутренних переживаний от этого, в январе 1995 года я получил инфаркт, что дало повод окончательно бросить курить. Почему я не сделал этого раньше?! К маю выкарабкался и, чуть оклемавшись, продолжаю трудиться и молодиться.
Философские раздумья. Всё получилось
Доволен ли я пройденным жизненным путем? Пожалуй, да: я ещё жив и это главное; сам, жена, дети и внуки – не уроды и не хроники; жилищно и материально обеспечен средне, но постоянно; имеется прекрасная дача на мысе Фиолент в кооперативе, называемом в народе "Царским селом"; "Жигуль-2103" ещё бегает, несмотря на весьма почтенный возраст – 21 год. Своего возраста не чувствую или просто стараюсь не замечать. Пенсия примерно 150 долларов (в России 200 долларов) и работа даёт в месяц ещё одну пенсию, иногда чуть больше, иногда меньше. Маловато, конечно, по сравнению с американским бывшим командиром субмарины, но значительно больше, чем у бывших рабочих и ветеранов на Украине (25-35 долларов по состоянию на сентябрь 1997 года).
Не престижная, не офисная работа на доке: суточные дежурства через трое на четвертые сутки плюс три-пять рабочих дней в месяц на доковые операции, проверки, зачёты и другие общие мероприятия. Такой режим работы позволяет заниматься дачей, но только для самоудовлетворения и здоровья. Двухэтажный дом я успел возвести и отштукатурить ещё в 1991 году на валюту и деньги, заработанные в море. В последующие годы потихоньку по мере сил и материальных возможностей приводил внутренности в обитаемый и эстетический вид (полы, потолки, стены-обои, лестница, стёкла, решётки) и обустраивал участок. Клубнику, черешню, персики, виноград едим «от пуза» и всякой зеленью обеспечены. Конечно, это большое, ощутимое подспорье для всех трёх семей: дочки с зятем и внуками, сына с невесткой (пока без детей) и для нас. В расчёте на них (детей и внуков) и строилась дача, но, к сожалению, реально помогает только сын своим мастерством деревянщика, сварщика и вообще мастера на все руки. Надеюсь, другие родственники оценят воздвигнутое нами после...
Дом построен, деревья посажены, дети выращены. Чего еще желать от жизни? Моя жена и я на даче в “Царском Селе”
«Жизнь прожить – не поле перейти»
Конечно, я мечтал о большом командирском пути. Не получилось из-за аварии 1966 года (возгорание торпеды и пожар в 1-м отсеке). После увольнения в запас в 1980 году на семейном совете поднимался вопрос о переезде в Ленинград, но детки, родившиеся в Балаклаве, не проявили особого интереса, хотя и считают Питер своим вторым родным городом. А нам – родителям жалко было бросать недавно полученную трёхкомнатную квартиру улучшенного проекта, гараж в десяти минутах ходьбы от дома и вообще Крым. Никто же не предполагал, что раздел, ров будет становиться всё глубже, а визиты в Ленинград всё реже и труднее. В конце 80-х годов вспыхнула надежда, когда зятя оставляли на преподавательскую работу в Медицинской академии, но чьим-то вышестоящим волевым решением его отправили в Западную Лицу.
Моя Родина – Ленинград, в Питере прошли детство, юность. И взрослая жизнь была тесно связана с ним. но я люблю и Крым, наш русский город Севастополь и уютное гнёздышко не только для рыб – Балаклаву (греческое название – «рыбье гнездо»). Если не обострять особо, не заклиниваться, не ныть о прошлом, о Питере, – жить можно!
Я – оптимист и надеюсь, что здравый смыл победит националистическую дурость. Между Россией и Украиной наступит эра европейского содружества. Однако, боюсь, что будет это после... Всем друзьям-подготам пламенный, горячий по южному привет и сердечные пожелания жить активно до ста лет! Составление жизненного отчета и его переписка начисто закончены 18 сентября 1997 года – за десять дней до моего 66-летия.
Р.S. Еще кое-что для размышлений. Года два назад Балаклаву покинула последняя подводная лодка. Люди на набережной плакали: не только женщины, но и у нас – мужиков накатывалась «скупая мужская»... А сейчас у причала на той стороне стоит одна единственная ПЛ ВМС Украины. Как сказал Командующий ЧФ В.А.Кравченко в Черноморском флоте остаётся 155-я бригада ПЛ. В этой бригаде, базирующейся в Севастополе, было восемь подводных лодок. Одну отдали Украине, две списываются в ОФИ, итого остаток – пять ПЛ. Из них три опытовых и две в постоянной готовности. Из этих двух – одна «Варшавянка» вытягивает все учения и прочие мероприятия, и на ней держится бригада и береговая база. Вторая ПЛ, кажется, недвижима.
А у турок сейчас 21 подводная лодка, из которых, наверное, десяток 209 проекта. Две ПЛ постоянно несут боевую службу в Чёрном море, вероятно, у наших берегов.
Обидно, когда рушится дело, которому ты посвятил и отдал практически всю жизнь. А Севастополь всё более заставляют забывать о традициях российского флота. Слова «Легендарный Севастополь – гордость русских моряков» звучат всё реже и реже. Стараемся бороться, но и взываем к Вам: «Спасите нас, спасайте Севастополь!».
Важное
Важное
Важное
_steams_through_the_Mediterranean_Sea.jpg)
Важное
