В руках у Игнатьева карандаш. Он развертывает блокнот: — Вы знаете принцип строения зуба бобра? Смотрите. У всех грызунов зуб напоминает пирамидку с торчащим изнутри острием. И это острие — центр зуба -— самая твердая часть его. Грызет зверек дерево, скажем, стирается зуб, но форму свою он не меняет. Что происходит со временем? С годами «съедает» свои зубы бобер, становятся они «меньше ростом», совсем уже маленькие, кажется, а форма у них все такая же! Отчего? Грани у зуба мягче, и они стираются быстрее. Центр «пирамиды», острие зуба, принимает на себя основное рабочее усилие, но оно, это острие, и крепче, и стачивается значительно медленнее, все время так и остается острием. Ясно? Выходит, что зуб все время как бы самозатачивается. Вот этот принцип я и использовал для своего инструмента. Я делаю набор пластинок различной твердости, свариваю их и припаиваю к державке. Самая первая, крайняя пластинка — из наиболее стойкого сплава. Все они соответственно своим свойствам «подтачиваясь» в работе, обнажают, так сказать, «заостряют» все время свой «зуб» — первую пластинку. Пластинки небольшие, тоненькие. Сходящая стружка как бы затачивает их, снимает, выбирает в металле резца лунку. Понятно теперь? — Понятно. — А теперь еще несколько слов в ответ на ваш вопрос. Я лично считаю, что в изобретательстве очень важно ассоциативное мышление, самые разнообразные и широкие познания. И внимательность, внимательность во всем. Мы должны уметь брать у природы ее достижения. Века потратила она на отработку своих образцов! Крыло птицы, оперение, формы рыб... Это ли не пример для многих наших изобретений? Человек — царь природы. Но она самовольна и покоряется только тогда, когда он постигает тайны ее, самое сокровенное ее великой лаборатории. Воля и знание — это необходимо. И почти без перехода Игнатьев спрашивает: — Вы учитесь? — Еще нет. Времени не хватает. — Плохо. Очень плохо. Говорю вам так по праву старшего товарища. И по правде говоря, вижу, что вы все же чему-то учитесь, чувствую — читаете техническую литературу. — Да, кое-что читаю. Перечисляю книги, которые заинтересовали меня.
— Маловато, — говорит . — Вот мы с вами коллеги: вы работаете над инструментом и я работаю. И нам с вами надо много знать, многому учиться. Хочу вам посоветовать, что полезно прочесть, что нынче непременно знать надо. И читайте больше, читайте, конечно, не только в узкой области применения своих знаний. Я старательно записываю все книги, что перечисляет Игнатьев. — Изобретатель должен постоянно советоваться с книгами, — продолжает Александр Михайлович. — Непременно надо хорошо знать, что было уже сделано, чтобы не создавать созданное, знать, по каким путям люди шли, как добивались успеха. Это очень помогает. Кстати, вы знаете, в каких условиях приходилось работать нашим даровитым изобретателям в царское время? Читали об этом? — Читал. О Кулибине. — Хорошо. Советую поинтересоваться еще братьями Черепановыми, Курако. О Славянове почитайте, о гениальном Яблочкове. Много полезного и поучительного в их жизни. И много позорного для старой России. Часто наши отечественные изобретения быстрее появлялись за границей, нежели у нас. Такое в наше время не смеет повторяться. Прощаясь, Александр Михайлович желает мне успеха, просит передать привет товарищам. От души благодарю его за все. Встреча оставила неизгладимое впечатление. Весь обаятельный облик этого замечательного человека, слова его, советы запомнились навсегда. Как сейчас, слышу его прощальные слова: — Борьба со старым, друг мой, требует прежде всего изобретательства, самого широкого и смелого. Вот развернемся — горы своротим! И запомните: за нас никто ничего не сделает, только сами. А посему не унывать, не сдаваться, самозатачиваться! Верно?
Уже много лет спустя, году в 1957-м, мне довелось побывать в Ленинградском . Шла, как обычно, экскурсия. Медленно переходил я вместе с посетителями из зала в зал. И вдруг слышу: — Теперь хочу рассказать вам о подвиге старого большевика Александра Михайловича Игнатьева. Его уже нет, он умер, но память о нем живет в сердцах людей. — ...Вы видите, —- звучал звонкий голос экскурсовода, — эту бумагу. Обратите внимание. Интересная и знаменательная судьба у нее. В лаборатории Игнатьева Леонид Борисович Красин, руководивший работами, сказал: «Давайте сохраним этот документ для будущего музея революции». В 1934 году друг Игнатьева, товарищ по подполью Николай Евгеньевич Буренин добыл эту драгоценную находку в имении Ахи-Ярви, бывшем владении отца Игнатьева, где она была закопана, и передал в музей. Какой же огромной была вера большевиков в победу, если еще в ту пору, в годы свирепой реакции, готовили они экспонаты для будущего... музея революции! Верно, думал я, вечно будут жить в памяти народной такие люди. Я был очень взволнован известием. Много лет спустя я узнал, что он похоронен на Новодевичьем кладбище, и пришел поклониться его могиле. Недалеко от дорожки плашмя лежала небольшая черная плита. И я не поверил, что так может быть. Я никогда не видел такой надписи. Чуть приподнятый, как книга, мрамор говорил крупными буквами земные слова о работе:
«Выдающемуся изобретателю, автору самозатачивающегося инструмента и нового метода электросварки, беззаветному революционеру во всех областях жизни
АЛЕКСАНДРУ МИХАИЛОВИЧУ ИГНАТЬЕВУ.
Пройдут года, и все человечество будет работать исключительно самозатачивающимся инструментом, сберегая миллиарды средств для строительства коммунизма».
Я был не у могилы. Я стоял на пороге ушедшей жизни. И как тогда давно после встречи в Москве, я словно по-новому взглянул на жизнь и работу. Вспомнилось, как рассказывал ребятам об Игнатьеве, о беседе с ним. Он был глубоко прав. Если создать стойкий режущий инструмент, добиться устойчивости инструмента, можно повысить скорость резания металла, обработки деталей, невиданно поднять производительность труда.
. Часто можно было слышать от токарей: — Вот гляди, дашь больше нагрузки на резец — сразу изнашивается или совсем поломается. Увеличишь скорость — тоже толку нет. Только больше времени уходит на замену резцов. Вася Дмитриев вздыхает: — Тяжело слушать эти жалобы, а чем поможешь? Может, Якумыч, чего сообразишь? Думай. — Фрезы и другой режущий инструмент дороже золота обходятся, — вторит Кутейников. — Подсчитай — ужаснешься. Но тут, может, не нам и думать нужно. Пусть бы такой сплав, что ли, создали, чтобы сносу ему не было. Я возражаю: — Сплав сам по себе, а надо думать над конструкцией. — Но ты же сам сказал: даже профессор Игнатьев думает об особой крепости, устойчивости. А это от стойкости металла зависит. — Ну, а он чем ее добивается? Сплав взял, но, главное-то, конструкцию изменил. Вот ты попробуй шить тупым предметом и иголкой. Чем удобнее? А сплав ведь один и тот же будет. Так и с резцом. Конечно, это идеально бы получить и стойкий металл, и верную конструкцию. Но в наших-то руках только конструкция. И мы искали. Однако проходили дни, недели, месяцы. А толку не было. Над нами уж шутить начали: — Золото на тротуаре ищете. Глубже копайте...
Глубже? Хорошо, попробуем. Накапливался опыт. Ведь мы твердо знали, чего ищем, хотя еще не могли попасть на . И в эти дни многих неудач меня словно подбадривал голос Игнатьева. Я смотрел на его подарок и припоминал все, о чем мы говорили. Как-то незаметно в тот вечер в Москве вынул он из портфеля небольшую продолговатую коробочку, открыл ее, и я увидел... бритвы. Самые обычные, такие, как и все. — Вот хочу вам подарить, — сказал Игнатьев. — Это тоже мое изобретение. Не удивляйтесь. Он протянул мне коробочку. — Да я не удивляюсь. Спасибо большое. К моему стыду, не знал, что вы являетесь изобретателем бритвы. Наверно, так бывает: пользуешься чем-нибудь каждый день и не знаешь, что это изобретено каким-то человеком. — Да, бывает так. Только бритва, по-моему, не безымянна. И придумал ее не я. А вот эта — -моя. Тоже самозатачивающаяся. Одним лезвием можно бриться всю жизнь. — Значит, вечная? — Надеюсь. Еще в наследство вашим детям останется. Я вам даю экспериментальный экземпляр. Буду рад, если вы хоть раз в год напишете мне, как она в работе, не притупляется ли. Хорошо? Года два сообщал я потом Игнатьеву о том, что лезвие работает отлично. Потом работа, жизнь завертела. Писать перестал. А бритва осталась, работала отлично. И еще, бывало, не получается ли что, трудно ли, глянешь на ту коробочку и вспомнишь улыбку Игнатьева на шумной московской улице: — Что ж пожелать вам на прощание? Жизнь-то, она долгая, разное бывает. Пожелаю вам самозатачивающегося характера. Чтобы никогда не тупилась воля к борьбе, к жизни, чтобы в работе сама затачивалась...
. «Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти...»
Из письма рабочих Кировского завода ко всем ленинградцам. Сентябрь 1941 года
НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНИЕ
ОПОЛЧЕНИЕ
Что было в тот год? Как все это случилось? Вероятно, это необходимо было предусмотреть и сильнее укрепить юго-западные границы Ленинграда. Вероятно, на Ленинграде особенно тяжко сказалась непредвиденная внезапность нападения. Многое было упущено. Жители не верили в возможность столь угрожаемого положения для любимого города и в большинстве своем, несмотря на постановление, не хотели покидать город и своевременно не эвакуировались. Все это говорят специалисты. Но что произошло в этих условиях? Как могло стать, что сильнейшая группировка врага, вероломно начавшего наступление и в первые же недели решившего захватить город, 900 дней державшего осаду, так и не смогла взять его, город с 2,5-миллионным населением, отрезанный от страны, обреченный под бомбами и непрестанным артиллерийским обстрелом на голод и холод, горе и смерть? Я могу лишь рассказать о том, что пережил, чему свидетелем был, о чем сейчас по прошествии лет на основании документов, свидетельств и воспоминаний моих сограждан, товарищей и современников могу судить как очевидец и участник событий. ...Что война началась, я узнал на Исаакиевской площади, уже почти проскочив ее на мотоцикле, — так хорошо было мчаться к заливу в этот на редкость погожий день. Резко притормозил, услышав, как о чем-то громко говорило радио. За треском мотоцикла не сразу понял, но увидел, что у репродукторов непривычно много людей и они напряженно, молча стоят и слушают. По лицам людей раньше, чем дошло до сознания то, о чем говорил репродуктор, понял, что случилось.
Не дослушал . Дома, на Фонарном, оставил мотоцикл, переоделся. На завод! Помню сейчас только мысли, которые все время проносились в голове: «Гады, мерзость человеческая, смотри на что посягнули, но ничего, пожалеете...» А потом: «Хорошо, что мне еще сорок, сил хватит». На остановке трамвай задержался, репродуктор на углу повторял сообщение. Смысл слов остро проникал в сознание. Так. Значит, на рассвете, нарушив существующий договор... — Сегодня на заре границу еще пересек эшелон нашего хлеба, который мы посылали согласно тому договору, — сказал железнодорожник, мой сосед. Он, собственно, ни к кому не обращался, словно раздумывал вслух. В проходной завода было тесно. У ворот кружил непрерывный поток людей в выходных костюмах, отглаженных рубашках, ярких легких платьях. Спортсмены в футболках и майках, целая команда, упрашивали охрану: пропустите, некогда идти за пропусками. Люди все шли и шли. Я попал в цех, когда уже начался митинг. Протиснулся. Под застекленными сводами полно народу. То же суровое молчание, что на площади. Кивнул, внимательно посмотрел дядя Коля Антонов, теребит усы, этот-то на Путиловском и вовсе с четырнадцати лет... Митинг ведет секретарь нашего цехового партбюро Щадных. — ...Дисциплину от себя и от других. Понимание обязанностей. Спокойствие и выдержка. Теперь дали слова токарю восьмого отделения Крепсу: — Как разбойники, внезапно, ночью... Значит, хочет снова за горло нас взять старый мир. Не выйдет! Мы ответим достойным ударом на удар подлого врага.
. Люди поднимаются один за другим, говорят коротко: — Любое задание правительства выполним, как священный долг. Прошу послать на самый трудный участок. — Неслыханная по наглости вылазка фашистов... Отдаем себя в распоряжение страны... — Нет у нас ничего дороже нашей Советской власти. Пусть знает презренный враг: разгромим, как всегда громили врагов. Это слово путиловцев-кировцев. Гулом отвечает зал. Бесконечные заявления с просьбой отправить на фронт передаются в президиум. Все время с той первой минуты на Исаакиевской площади и пока ехал сюда меня не покидало чувство, что я должен сделать что-то главное. Пойти добровольцем на фронт, это само собой... Что еще? Достал бумагу, карандаш. Поднял руку. — Слово от четвертого отделения имеет... Пока шел, не знал, как скажу. Увидел зал, груду записок на столе президиума, и говорить стало проще. — Прошу меня тоже считать добровольцем. Но вот что главное. Мы выражаем полное доверие партии, разделяем с нею всю ответственность за судьбу Родины и революции, мы, рабочие, берем ее на себя вместе с партией. Сейчас я подал заявление. Прошу принять меня в Коммунистическую партию. Когда позже, уже в ополченской дивизии, партийное собрание принимало меня кандидатом в члены партии, меня спросили, почему подаешь заявление теперь, почему не раньше. — Как сказать это, почему, — ответил я. — Когда демобилизовался, была безработица, жил сам. Потом — первые пятилетки. Только поступил на Путиловский, с работой разобрался, гляжу, уж трудности позади. Думал, что ж подавать заявление, когда стало хорошо?! А сейчас имею право. В опасности вся советская жизнь. И доверие оправдаю всеми своими поступками. Меня приняли. Сказали, что знают не первый день. Дивизия ополчения была наша же, Кировская. Мы стояли штабом у деревни Косицкое.
. Сюда, в дивизию, я попал только в конце июля. Обращался с такой просьбой несколько раз, но ни добровольцем в армию, ни в народное ополчение при его формировании меня не взяли. Михаил Дмитриевич Козин, секретарь парткома и мой поручитель в партию, устало, внимательно и терпеливо слушал, давал высказаться и неизменно повторял: — Все правильно. Понимаю тебя хорошо. Но есть строжайший приказ не отпускать квалифицированных рабочих. Кто ж станет тогда снабжать и обслуживать фронт? Обещаю — буду иметь тебя в виду, если что. Он, очевидно, повторял это не только мне, десятки раз на день. А ведь сколько и другой работы у партийного секретаря! Я знал Козина еще по прокатке, когда он был заместителем начальника цеха, и по нашим изобретательским делам. Круглолицый, плотный, всегда прежде улыбчивый, он осунулся, похудел, под глазами залегли темные тени. Уходит ли он отсюда хоть на ночь, спит ли? Двери в партком не закрываются. Окно открыто, но дым стелется и стелется. Растут стопки все новых заявлений, работает комиссия по отбору, срочно решаются многие сложные вопросы жизни завода. Началась эвакуация целых производств, и наш цех уезжает. Я ехать на Урал отказался. Выполняю то, что поручено с первых дней войны, — обучаю добровольцев-танкистов вождению наших тяжелых боевых машин КВ. Их грузят по настилам на железнодорожные платформы и увозят по мосту через проспект Стачек на фронт. Завод перешел на . Сверхплановые оставляем Ленинграду, народным ополченцам.
Мой попутчик, – Геннадий, – в соседнем купе на свою малую родину – в Луганщину. Едет он на побывку месяца на 2 – 3, ему обратно к постоянному месту проживания в Костомуште не к спеху, он пенсионер. Он крепкий мужчина, лет пятидесяти. Всё при нём: он опрятен, даже элегантен, обстоятелен и весьма общителен. При нём дорогой «jP-phone» с мобильной связью, УКВ-радио и видеодисплеем. Он постоянно на связи с близкими, и в теме теле- и радионовостей. Геннадий влюблён в Карелию – в этот чудный край, в чистую, немноголюдную и уютную Костомушту, в зелень елей и сосен, голубую лазурь озёр, в грибное и ягодное изобилие этих мест. У него крепкая семья, благоустроенная квартира, добротный легковой «Фольксваген» – ну, что ещё надо человеку? Работа? Так он уже с 45 лет на пенсии! Правда, временами подрабатывает, но это от скуки.
Геннадий приехал в по комсомольской путёвке давно, ещё юношей, сразу после демобилизации по завершении срочной службы в армии, устроился работать. Бытует у народа такое понятие – «непыльная работа», т.е. необременительная, не очень ответственная и вполне доходная. Работа у Геннадия была «пыльная» – он был шофёром карьерного самосвала, поставлял руду из карьера на местный Горно-обогатительный комбинат, но бывало, что и в Финляндию, на совместное предприятие. Вполне допускаю, что его работа была пыльной и в прямом смысле. Наверное, да. При погрузке руды экскаватором в многотонный кузов, при разгрузке, да ещё в ветреную погоду, не сомневаюсь, пыли хватало – только в кабине и .
Но! Нормированный рабочий день, плановые отпуска, льготные профсоюзные путёвки в санатории и дома отдыха, обеспеченность комфортным жильём, приличная зарплата и выход на пенсию в 45! – это же достойное вознаграждение за труд и его условия. По секрету Геннадий поделился: его трудовая пенсия составляет 13 тысяч рублей. С регулярными денежными компенсациями на инфляцию и приработком жены, живут в достатке. Я за Геннадия порадовался...
И сравнил. Я тоже начал с комсомольского призыва. Весь свой трудовой стаж заработал в прочном корпусе подводной лодки. Ушёл на пенсию в таком же возрасте – в 46 лет. Военная выслуга, с учётом особых условий службы, составила 34 года. Летних отпусков я не имел. Дома бывал нерегулярно и редко. Времени на воспитание детей не имел, больше приходилось проводить с любимым личным составом, на служебных и боевых дежурствах, в море на отработке многодневных учебных задач и несении боевой службы вдали от родных берегов. Отдельную однокомнатную квартиру, уже имея двоих детей, получил, будучи командиром подводной лодки. А пенсия... Стыдно признаться, она значительно ниже, чем у Геннадия – водителя самосвала. В грустных раздумьях о нашей социальной справедливости, под стук вагонных колёс, – не спалось.
«Бдительность»
На разломе стран «Содружества» заполняем декларации, проходим контроль двух пограничных постов, двух таможенных контрольных пунктов, двух-трёх милицейских рейдов по составу. Везде сверяют «фэйсы» по документам, личности по именным спискам, опрашивают о провозе запрещённых предметов и грузов, проверяют личный багаж. .
– Граждане, Вы не забыли забрать припрятанные огнестрельное оружие и наркотики? – обратилась к соседям на конечной станции озорная попутчица.
«Осенний этюд»
Плацкартный вагон, как в известной двусмысленности со стаканом, был, скорее, наполовину пуст, чем наполовину полон. Где-то в глубине вагона слышались какие-то оживлённые разговоры и предотъездная суета устраивавшихся пассажиров. В этом «купе» – шестиместной выгородке вагона – Он был один. – Скучно будет, – пожаловался Он проводнику. – Не сезон уже, – подтвердил тот, и тут же уверенно добавил: – по пути наберём. Вскоре, на ближайшей станции, в купе вошла Она. «Теперь можно будет хоть поговорить с незнакомкой», – подумал про себя Он. Но на любезное предложение помочь разместить багаж, Она только ворчливо ответила, типа того что – «сама управлюсь!» Они сидели молча. Сидели так долго. – Листики уже желтеют... – скучно вымолвила Она, глядя в окно вагона. – Да! – более оживлённо подхватил Он глубокую мысль спутницы. – вступает в свои права!..
Разговор обретал осмысленность. – А знаете, звонил муж и сказал, что у нас в Архангельске уже мороз два градуса, и идёт снег! – торжественно добавила Она. Радостью осветился и Он. После столь значимых слов о цвете осенних листьев, Он услышал ключевое слово – «Архангельск»! Этот город Ему был не чужд. – Так Вы из Архангельска? – спросил Он. – Знаете, – несколько смутилась Она, – не совсем там... Рядом есть такой городок – Северодвинск. При слове «Северодвинск» Его сердце забилось учащённее, Ему стало ясно: перед ним свой человек! – Вы были в Северодвинске? – удивилась Она, заметив радость на Его лице при упоминании имени Города. – Да! – восторженно воскликнул Он. – Улицы Арктическая, она же Ленина, Полярная, кинотеатр «Родина», площадь Ломоносова... – радостно перечислял Он, вспоминая милые и такие дорогие Его памяти места. – Но знаете, – смущённо и без явной радости пояснила Она, – Северодвинск – это город... Она снова замялась. – А Вы знаете? Слышали?
От слова «Ягры» Он уже весь пылал. Ягры когда-то стали счастливой частью Его новой жизни. Он уже твёрдо знал, что перед ним почти родной человек! Он ощутил потребность в искреннем и полном объяснении.
– Ягры! Ягры! – радостно восклицал Он. – Кто же не знает ? Это я не знаю Ягры? Да на Яграх, в болотной хляби, я утопил свои первые в жизни галоши – такие чёрные, блестящие, с малинового цвета байковой подкладкой!.. Печальная история с галошами Её растрогала, Она обещала подключить всю свою семью к их поискам и хранить впоследствии как историческую реликвию. Впереди было ещё двое суток совместного . Вагон по-прежнему пустовал. Но Им было нескучно: приятным разговорам было несть числа.
Наговорившись вдоволь днём, ночами Они дружно, в унисон, похрапывали на соседних полках.
13.10.2010, Ст. Починок. 28.10.2010, СПб.
«Сервис непутёвый...»
Сентябрь близился к исходу. И «небо осенью дышало», и день заметно укоротился, но последняя неделя ещё жила запоздалым «бабьим летом», на листьях деревьев ещё только начали проявляться красочные осенние узоры. В такую радостную погоду ноги сами несут тебя к красивым людным .
– Ба-ба-ба! – Трофимов! Жив, курилка... Да-да, тот самый Трофимов, что я как-то помянул в повествовании «Чёрная полоса». Сколько лет, сколько зим миновало, а он вот тут, передо мной, живой и невредимый. Староват, конечно, стал, облысевший и несколько согбенный, но бодрится ещё, взгляд искрится. Слово за слово, разговорились. Вспомнилась служба, вспомнился Дальний Восток, гарнизоны, переезды-перелёты, неустройства и подъёмы. – А помнишь..., а помнишь?.. – чередовались воспоминания. Да, есть что и кого вспомнить... Сейчас, после увольнения со службы по выслуге лет, Трофимов осел на постоянное жительство в Санкт-Петербурге. А вот днями Трофимов вернулся со своей «исторической родины» на восточной Украине. Она у нас общая – мы земляки, и мне небезынтересны его впечатления, тем более что я сам, двумя годами раньше, в такую же пору, побывал там. Поговорив о новостях с родины, плавно перешли к путевым проблемам. Я рассказал вкратце о своих впечатлениях (я их описал в миниатюрах под общим названием «В дороге»), он – впечатления от своей поездки. Попробую восстановить по-памяти его рассказ. Итак, середина сентября. Именно на этот благодатный период планировал свою поездку Трофимов. Застоявшаяся августовская жара на Украине, по его расчётам, должна была поубавиться, транспортный бум после отпусков и каникул должен был поутихнуть – чего ещё лучшего желать свободному туристу. Исходя из этого, он и обрёл предварительно в железнодорожной кассе билеты в оба конца. Уже на этапе выбора маршрута возникли проблемы. Оказалось, что прямого сообщения с пунктом назначения нет. Ещё совсем недавно туда и обратно ходил прицепной плацкартный вагон через Харьков, минуя Москву, (мне в прошлой поездке повезло ним воспользоваться). А сейчас его почему-то сняли. Удобства в том вагоне были не ахти-какие, но всё же, сел и тебя без проблем довезут до места назначения.
Наиболее оптимальным виделся маршрут с пересадкой в Москве, через Валуйки. Оператор железнодорожной кассы старательно сводила по времени все эти пересадочные моменты, и, тем не менее, в Москве на Трофимову пришлось утомительно коротать долгих 10 часов до продолжения пути. Да, вокзал после реконструкции преобразился – он стал просторней, чище, уютней, сервисное обслуживание пассажиров значительно улучшилось. Чего уж говорить, даже доступ к линии метрополитена сейчас ведёт прямо из здания вокзала! А вот привокзальная площадь не радует глаз – там «царит» долголетняя разруха, просматриваемая за невысоким забором.
Уже начинаются вечерние сумерки, всё больше зажигается вокруг ночных светильников и вот, наконец, звучит долгожданное объявление о начале посадки в состав . Пассажиры суетливо заполняют перрон, и Трофимов устремляется к середине состава – где-то там просматривается курящийся дымок над одним из вагонов. Да, дымок исторгался из соседнего вагона. «Молодцы проводники! Значит, скоро побалуюсь чайком», – подумал с удовлетворением Трофимов, предвкушая предстоящее чаепитие. Вагон, хотя и был чист, выглядел как-то уныло, производил впечатление древности. Металлические поверхности оконных рам были окрашены по ржавчине, у открытой форточки отсутствовали с одной стороны задрайка, а с другой шарнирная петля. Под стук колёсных пар, когда пассажиры уже устроились и состав миновал город, Трофимов заглянул в туалет. Ни мыла, ни туалетной бумаги не было.
Помыть руки ему не удалось: у сливного патрубка не оказалось ни , ни вентиля, а в подводящих трубах, видимо, горячей и холодной воды – на одной вентиль был без маховика, а другой свободно вращался в любую сторону, но не приводил в движение шток. «Да что же это? У них что – нет воды в системе?» – усомнился Трофимов, и пошёл уточнять обстановку у проводника. Оказалось, что вода в системе всё же есть, но вот чтобы нею воспользоваться, надо под изогнутым сливным патрубком нащупать «пипочку» и вдавить её в трубочку – тогда вода и польётся… За кипятком пришлось ходить в тот вагон, который «курился» – с крутым кипятком он был один на весь состав. Утром Трофимову не удалось воспользоваться электробритвой – электропитание 220 вольт в вагонные розетки не поступало. Пришлось снова идти к проводникам за помощью. К двери служебного купе подошёл ещё один «заросший» пассажир. Выяснилось, что электропитание на розетках практически отсутствует по всему составу, надо самим ходить и искать где оно есть. Посетовали проводнице на низкий сервис, на что она рассказала: – Да мы всё это знаем, после каждой поездки пишем акты с перечислением неисправностей. Руководство акты берёт, но мер по устранению замечаний не предпринимает. А вот когда количество жалоб зашкаливает, тогда составляются ремонтные ведомости, вагоны или весь состав в нашем депо выводятся из эксплуатации, отправляются, якобы, на ремонт, а фактически переводятся в другое депо, на другие рейсы. А в другом депо снова составляются такие же акты, и никаких ремонтов… Нет, финансирование этих «ремонтов» проводится в полном объёме, но вот где эти деньги оседают – неизвестно. – «Рио-рита, Рио-рита – кружится фокстрот. На площадке танцевальной 41-й год…» – продекламировал куплет из фильма Тодоровского попутчик Трофимова. – Да-да! 41-й, 41-й! Мы ещё там… – грустно, рефреном откликнулась проводница. Пройдя ближайшие четыре вагона, Трофимов электропитания не нашёл, на том и успокоился. Вагонная жизнь потекла своим путём, а к вечеру, с получасовым опозданием по неизвестным причинам, поезд прибыл на конечную станцию. Очередные двое суток гостевого пребывания на родине пролетели, как во сне. В тесном и радостном общении с родными и близкими, ушли тревожившие впечатления от неудобств и проблем поездки. И, тем не менее, пришёл час отъезда, и шевельнулась где-то в душе далёким эхом обмолвка кассирши, продававшей билеты в Санкт-Петербурге – «На обратном пути в Москву вам, возможно, придется испытать неудобства сидячего места…», – или что-то в этом духе, на что Трофимов тогда не обратил внимания. Кстати, обратный билет был оформлен в на боковую нижнюю полку. «Ну, какие проблемы? – подумал тогда Трофимов. – Ну, посижу, пока попутчик будет обустраивать для спанья свою верхнюю полку – экая невидаль!»
Поезд в Москву отошёл от перрона по расписанию около 18 часов. Впереди предстояли почти сутки пути. Вагонная суета вскоре угомонилась, наступили вечерние сумерки, и пассажиры неспешно начали готовиться к ночлегу. Верхняя полка над Трофимовым пустовала, и он коротал время в одиночестве. Но тут подошла проводница, склонилась над ним и виновато промолвила: – Извините, судя по билету, у Вас постельное бельё не оплачено… – Какие проблемы? Давайте я оплачу! – Нет, мы не имеем права выдавать неоплаченное бельё, нам запрещено… – А начальник поезда может разрешить проблему? Оказалось, что и начальник поезда тоже не в силах решить её. Более того, розничный отпуск постельного белья строго контролируется руководством, его можно получать в пользование только оплатив в железнодорожной кассе, а если будет нарушен этот «порядок», то можно и работы лишиться – такие вот дела… Ближайшая длительная стоянка поезда (около 2-х часов) предстояла на станции Валуйки – только там можно будет решить «постельную проблему» через железнодорожную кассу. Поезд в Валуйки подошёл около часа ночи. Погранично-таможенная суета длилась ещё около часа, и как только она закончилась, проводница сорвалась с вагона и с зажатым в руке билетом Трофимова помчалась по виадучным переходам через железнодорожные пути к кассам. Трофимов настиг её только в пустующем зале, у единственного освещённого окошка – она уже на повышенных тонах переругивалась с кассиршей. Оказалось, что и в кассе не имеют права взимать отдельно оплату за пользование постельным бельём, можно это делать только при покупке билета. И всё же, смилостившись, кассирша приняла старый билет, оформила новый до Москвы с доплатой за пользование постельным бельём, но уже в другой вагон и на другое место. А успокоившись, даже пояснила природу коллизии – почему плацкартное спальное место оказалось без постельного белья. Всё оказалось очень просто: лицо, ответственное за реализацию железнодорожных билетов, выставило их в предварительную продажу, не обозначив номинала, вот их и продали, как «сидячие». Всё элементарно, Ватсон! Близился второй час ночи. Трофимова в купе полутёмного «нового» вагона не ждали, но и не спали. Там уже сложился и свой «коллективчик». На одной нижней полке полулежала пышная женщина средних лет, у её ног сидел лет тридцати, крепкого телосложения парень («крепыш»). Напротив, на другой нижней полке, сидел другой парень – моложе первого и тщедушнее, а рядом с ним сидела молоденькая, щупленькая, с кукольным личиком девушка – вылитая «Барби». Столик был уставлен выпивкой и закусками, все уже были «навеселе», но тон общения между ними шёл с трагическим надрывом. Большие, округлые, тёмные, с длинными ресницами глаза «Барби» были в слезах. Молодые парни отчаянно увещевали её, а пышнотелая «матрона», ни к кому не обращаясь, твердила разные проклятия в адрес непутёвых абстрактных мужиков. Из нестройного многоголосья Трофимов уяснил, что у «Барби» случилась семейная трагедия – её оставил муж, ушёл к другой. Эта причина и объединила «жаждущих», «страждущих» и соболезнующих. Остальные места были заняты пассажирами, не связанными с этой «компашкой». Пустовало только спальное место Трофимова на верхней полке, появление которого в купе никого не заинтересовало. Стенания, уговоры и проклятия возвышались в ночи иногда до «форте», пьяную «Барби» молодые «джентльмены» со своей нижней полки перенесли и втолкали на боковую верхнюю, поочерёдно целуя и уговаривая её успокоиться. Нижнюю полку «Барби» занял тщедушный кавалер, ночью он несколько раз падал с неё на пол. Вся эта суета не давала измученному Трофимову спокойно уснуть. Но сон всё же взял своё.
А поутру они проснулись… не сразу, и не все. Крепыш ещё спал в соседнем , а «Барби», отвернувшись, на той же – боковой. Нет, не трава… Лица их были помяты. Тщедушный парень был хмур, он что-то нашептывал «матроне», та, после недолгих колебаний, сказала: – Ладно, только по одной!.. – и достала откуда-то недопитый самогон. Вскоре присоединился «крепыш», пришлось повторить. А дальше – «души понеслись в Рай», уже без «Барби», которая проспала почти до Москвы. «Матрону» с трудом разбудили перед Москвой, её должен был встречать муж. Женщина-соседка завесила её простынёй, чтобы переодеться. «Матрона» приоткрыла простынный полог, показала свои пышным формы «крепышу» и. не стесняясь, изрекла: «Как, ничего? Соскучишься – заезжай!»
Рассказ Трофимова привёл меня в уныние, поблекли в глазах яркие краски тёплого солнечного осеннего дня. На разноцветье нарядной уличной толпы как бы осел серый туманный смог – «Там, вдали, как тёмным флёром, омрачилось небо тучей…»(Конст. Фофанов). Но ведь рядом же – скорые экспрессы, «Сапсаны», вежливые в фирменных одеждах проводники, набор элементарных, но так необходимых дорожных услуг, а вот тут, тоже рядом, реликт – «41-й год!»
Рис. Валентин Губин.
В дороге случается всякое. «Пути Господни неисповедимы», – твердит молва. Наверное, в том числе, а может и в первую очередь, имеются ввиду …
Очень тяжело было думать над всем происходящим. Как же так? Страна успешно строит новую жизнь, и вдруг враги — те люди, что участвовали в этом строительстве. Кто-то может переродиться, конечно, сойти с рельсов. Но каждый день вскрывает все новые имена... А тут у нас вдруг арестовали Костю Каримова. Сказали точно: арестован Николай Остахов. — Что он сделал? — спрашивали мы. — Враг народа. Кто? Остахов? Нет, вот этого быть не могло. Это невозможно себе даже представить. Тут какая-то ошибка! Разберутся. Вспоминаю, как учил меня коммунист Остахов: если допустил ошибку, объясни людям, чтобы они знали это и не повторяли ее. Никто в цехе не мог объяснить, что же плохого сделали люди, которых я знал. Я стремлюсь припомнить все, каждое слово, сказанное Остаховым, каждый поступок, и не могу найти ничего такого, чтобы хоть как-то, хоть в чем-то, хоть в какой-то степени могло опорочить человека. Такого человека... Его имя в «Отчете» краснопутиловцев. Он получил орден за тракторы... Весной 1939 года Костю Каримова освободили. Он вернулся на завод. Ничего не рассказывает, но видно, сколько пережил человек. А наш Василий Семенович Дийков все объясняет и никак не может доказать, что он не виноват. Его исключили из партии. Но я ведь знаю: большая группа партийных работников считала его своей партийной совестью, его рекомендовали и избирали сами в контрольные органы партии. «Честен сам безукоризненно, честна его совесть и в том, что скажет, и в том, что сделает. Тут обмана не будет»,— говорили. И вот называют пособником врагов! Пасмурно у меня на душе. Старые коммунисты говорят: во время борьбы с троцкистами был Дийков на ленинской позиции, боролся с зиновьевцами. В чем же дело? Думаю, может, всего не знаю, человек-то я беспартийный, а Дийков коммунист.
Осмысление событий началось в дни XX съезда партии. Тяжелое осмысление. Вспоминались люди, так больно и горько пострадавшие. Оклеветанным погиб и посмертно реабилитирован Иван Иванович Алексеев — секретарь парткома завода. Только в 1957 году вернулись Николай Остахов и Василий Дийков, который был тоже арестован. А тогда, в те годы... Мы были одни в капиталистическом окружении... Тогда провокации и инциденты на Востоке и Западе. Война на Хасане. Война на Халхин-Голе. Война с белофиннами. Все отодвинулось — Отечество в опасности!
«САМОЗАТАЧИВАЕМЫЕ»
В 1940 году я вернулся с советско-финляндской войны, куда в первый же день ушел добровольцем. Пропал в боях с белофиннами мой мотоцикл, подарок Серго. А я везучий — вернулся домой цел и невредим. Ну что же, скорей за работу. Как-то там, на заводе. Дел небось край непочатый. Спешу, собираюсь на завод. Да вот и она, друг, стоит на моем столе, как и прежде, смотрит на меня небольшая сафьяновая коробочка. Еще не раздеваясь, в шинели, открываю ее. Все на месте. Хорошо!.. Сколько уже? Да, пожалуй, более десяти лет прошло с тех пор, как попала ко мне эта коробочка памятная. О встрече, связанной с нею, обязательно нужно мне рассказать.
Я в ту пору был в командировке в Москве, работал в стеклянно-бетонном здании на Каланчевской улице. Собрались тогда здесь наладчики со всего Советского Союза. Задача — знакомиться с новым заграничным оборудованием, поступившим из разных стран. Опробовать и рекомендовать нужное предприятиям страны. Внешторг распределял оборудование согласно этому отбору. Однажды администратор демонстрационного зала мне сказал: — Тут спрашивал тебя профессор один, хочет с тобой встретиться и поговорить. Сегодня снова придет после работы. Задержись немного, подожди. — А кто этот профессор? — Ученый. Занимается техникой. Я очень удивился, но больше ни о чем спрашивать не стал. Решил, сам вечером обо всем узнаю. — День пробежал, как всегда, быстро. Когда я собрался домой, администратор позвал меня: «Иди в соседний зал». Там у одного из станков сидел человек высокого роста, стройный, с красивым, приятным лицом. Поднялся навстречу, руку протягивает: — Вы, Владимир Якумович? Здравствуйте^ Игнатьев. Игнатьев... Знакомая фамилия. Есть такой выдающийся изобретатель, о котором мне рассказывали. Не тот ли это? Большевик, ученый...
. — Меня зовут Александром Михайловичем, — говорит он. — Я хотел, видите ли, попросить вас опробовать на станке мои резцы. — Пожалуйста, — отвечаю. — С удовольствием. А он уже продолжает: — Слыхал о вас. Узнал, что вы здесь, и захотел с вами познакомиться. Вы действительно руководите бригадой, которая занимается изобретательством и рационализацией? Это очень интересно. А как, не мешают вам в работе? Заметив на моем лице искреннее удивление, Александр Михайлович смеется. Он смеется от души, звонко и так заразительно, что я сразу чувствую себя просто и уверенно. Было очень приятно, что этот человек, ученый, интересуется нашей работой. — Значит, вы убеждены, что никто не может мешать изобретателю? — раздумчиво повторяет Игнатьев. — Убежден. Жизнь этому учит. Нам во всем помогают, поддерживают, хвалят... — Счастливый вы человек! А вот мне не всегда везло. Мешали. Очень мешали. Даже Владимиру Ильичу приходилось вмешиваться. — Самому Ленину? — спрашиваю я. Теперь я окончательно убедился: это, без сомнения, тот самый Игнатьев. Вот здорово! Встретиться е таким человеком!
. Манера расспрашивать у него энергичная, четкая. А как он слушает! Цепко схватывает самое главное. Взял беседу в свои руки, ведет. В какую-то минуту я снова возвращаюсь к прерванной теме разговора, не могу не вернуться к ней: — Александр Михайлович, скажите, вы близко видели Владимира Ильича? — Близко... — он улыбнулся. Что-то на редкость детское, светлое в этой улыбке. Право же, такой случай в жизни может больше не представиться, и я жадно прошу: — Расскажите, пожалуйста, о встрече с Ильичем. Мне пришлось его видеть один раз в жизни, в годы революции это было, но только издалека. А вы его знали? — Да, знал. Он даже меня женил. Был, как говорят, сватом. Выполняя свой партийный долг, на смотринах присутствовал. Жених я был по тому времени подходящий: сын генерала, действительного статского советника, помещика, потомственного дворянина. Случались и такие сыновья в революции. Сказали мне: женитесь, и как можно быстрее. А я даже и не знаю, на ком. Жениться надо было по всем правилам — в церкви, с попом, со всеми обрядами. Иначе нельзя. Требовался законный брак, освященный церковью. Вы, вероятно, слышали о революционере Шмидте? — Конечно. О лейтенанте Шмидте слышал еще до революции. Матросы много о нем рассказывали.
. — Нет, это другой Шмидт. Я говорю о московском фабриканте Шмидте. Он тоже был крупным революционером. Участник декабрьского восстания. Его заточили в Бутырскую тюрьму и там убили. Николай Павлович Шмидт завещал свои деньги большевистской партии. Много денег — полтора миллиона рублей, и сестра его хотела немедленно передать их партии, но не могла: она была несовершеннолетняя. Только ее муж на правах опекуна мог бы это сделать. Лев Борисович Красин так и сказал: «Было бы прямым преступлением потерять для партии такое исключительное по своим размерам состояние из-за того только, что мы не смогли найти жениха»... В Швейцарию меня вызвали. Владимир Ильич живейшее участие принимал в «смотринах». Уж как я просил: «Я же привык к боевой деятельности, разрешите не жениться». Не разрешили!.. Обвенчались мы в Париже в посольской церкви. Потом расстались. Брак-то был фиктивный. У нее уже был жених, которого она любила, но их нельзя было венчать, биография того человека могла вызвать подозрения. И вдруг, словно что-то вспомнив, Игнатьев весело засмеялся: — А однажды!.. Ой, как мне от Ленина досталось. Уж коли разговорились, — расскажу. Был такой случай. Это еще тоже до Октября. Связался я с казаками, охранявшими Николая II, и разработал план похищения царя-батюшки. Доложил об этом за границу Ленину. А он мне такой гневный выговор в ответ: не занимайтесь, мол, такими пустяками, приберегите силы для полезных дел. Строг он был. А вот изобретать помогал. Даже ездил знакомиться с моими изобретениями. Вместе с Горьким Алексеем Максимовичем приезжал. Он завещал нам помогать изобретателям, окружить их заботой, вниманием. Я слушаю, затаив дыхание. Александр Михайлович помолчал.
. — Я ведь, знаете, давно изобретательствую, — заговорил снова. — Еще до революции начал. Но вся моя изобретательская работа тогда была подчинена выполнению специальных заданий партии. Был я в боевой организации большевиков. Нами руководил Лев Борисович Красин. Талантливейший инженер. Изготовляли мы в своей лаборатории для вооруженного восстания бомбы, делали, добывали оружие, вели анализы. Конспиративная работа... Я боюсь перебить. Я слушаю этого человека и думаю об удивительной судьбе его, о таланте изобретателя, подчиненном до революции единой цели: разрушению старого мира. Теперь, когда революция победила... — Теперь нужны изобретения на пользу созидания новой жизни, — говорит Игнатьев, словно подслушав мои мысли. — И сколько ни делать — все мало. Еще, еще... Однако далеко не всегда идут изобретения прямым путем. Вот этот самозатачиваемый инструмент, который я вас прошу опробовать, сейчас признан. Но было время, в штыки встречали его недоброжелатели. Равнодушные, консервативные люди... Хорошо, что вы с ними не столкнулись. Они, равнодушные, — тягчайшее наследство наше от прошлого. В борьбе с ними нужно иметь силу. И только смелый борец добьется своего. Не удивляйтесь, в наше время тоже. Запомните это. — Ну, пока нам бороться ни с кем не приходилось, — говорю я. — Если кто хоть немного тормозит дело, мы в партком, и сразу все становится на свои места. Партком помогает. — Ну что ж, это отлично. Дай бог и дальше так... Игнатьев разговаривает со мной просто, душевно. Я все время чувствую его кровную заинтересованность в улучшении советской техники. В том, как он обсуждает со мной эти проблемы, — доверие, большое доверие старого члена партии ко мне, беспартийному рабочему. И я этим очень дорожу. Улучив добрую минуту, спрашиваю: — Скажите, пожалуйста, смысл-то вашего изобретения, самозатачиваемого инструмента, я вроде знаю. Но вот как вы пришли к своему открытию? Очень интересен ход мыслей ваших, рассуждений. Расскажите, коли не секрет. — Отчего же! Какой тут секрет? Все очень просто.
Однажды нам всё же пришлось «встрепенуться» – в наш адрес пришла срочная шифрованная радиограмма , примерно такого содержания: «У разделительной пограничной линии северной и южной Кореи в районе портов Хэджу – Инчхон произошла артиллерийская дуэль сторожевых кораблей противоборствующих сил. Немедленно освободите занимаемый район и скрытно сместитесь в район размером… с координатами центра Ш=… Д=… Исполнение донести».
И это миль за сто к югу от прежнего района. Бережёного, как говорится, Бог бережёт. Это распоряжение мы исполнили «шустро», а с нормализацией обстановки, снова возвратились на исходную позицию. Наконец, истёк срок нашего патрулирования в Жёлтом море. Все задачи разведки выполнены. Подводная лодка ложится на курс выхода из позиции. С приближением к кромке района патрулирования, радиотелеграфисты готовят аппаратуру для передачи моего донесения штабу об оставлении района и возвращении в базу. Но вдруг – незадача! Старшина команды радиотелеграфистов, старшина 1 статьи Шоколов, выявляет неисправность – падение сопротивления изоляции в антенном коммутаторе. Коллективно, с подключением радиотелеграфистов – старшины 2 статьи Морозова и матроса Тюрина – прорабатывают все варианты, чтобы вовремя передать радиограмму штабу. На лодке имеется 3 штатные антенны – ВАН (выдвижная гидравлическая антенна), штыревая и леерная. Вот последняя и оказалась самой надёжной в данной ситуации. В считанные минуты мы подвсплыли в позиционное положение, 0,6 секунды потребовалось, чтобы радиоимпульс с моим донесением ушёл в эфир, а ещё через несколько секунд мы получили квитанцию – подтверждение о его поступлении адресату. В ближайшие 2 – 3 часа была выявлена и устранена причина падения изоляции антенного контура. Больше мы проблем с антеннами не имели. После оставления района патрулирования, через полтора суток скрытного перехода, мы вошли в Восточно-Китайское море, и намечали свой путь на Корейский пролив. Но ещё до подхода, наша группа ОСНАЗ обратила внимание на усиление интенсивности радиообмена в сетях ПЛО кораблей и авиации США и Японии. Дешифрованные радиограммы этих сил указывали, что зона их местоположения и действий не несут нам непосредственной угрозы. И мы успокоились. И вдруг, как всегда нежданно, в мой адрес приходит шифрованная радиограмма управляющего штаба: «Командиру ПЛ С-240.Срочно. С 00 час. 00 мин. следующих суток районе Корейского пролива начинаются совместные учении сил ПЛО США и Японии, Подводной лодке С-240 до особого срока занять район патрулирования Восточно-Китайском море с координатами центра Ш=… Д=… с задачей, которая была поставлена для действий в Жёлтом море. Исполнение подтвердить». «Исполнение» я подтвердил, но, в, свою очередь, попросил рассмотреть вопрос и разрешить подводной лодке скрытно форсировать Корейский пролив при фактически усложнённой противолодочной обстановке, а также проверить эффективность противостоящих объединённых сил ПЛО, их тактические приёмы и используемые средства. Проектная автономность нашей подводной лодки составляет 30 суток. Она диктуется, в основном, наличием запасов продовольствия, пресной воды, дизельного топлива, ещё рядом других факторов, в том числе и бытовыми условиями жизнедеятельности. С момента выхода лодки из Владивостока, 6 суток мы затратили на переход в район боевой службы, 18 суток провели на позиции, ведя разведку, 6 суток оставалось только на возвращение к месту постоянного базирования.
сил ПЛО в Корейском проливе.
Моё предложение было отвергнуто, и мы ещё 8 суток бороздили морские просторы в отдалённом квадрате Восточно-Китайского моря, ведя поиск невидимого «противника». Штаб флота, обеспокоенный значительным превышением формулярной автономности подводной лодки, запросил меня о состоянии судовых запасов и наших потребностях в них по видам. У нас вёлся чёткий учёт расходования судовых запасов, и была полная уверенность в их достаточности для обратного возвращения, о чём я и уведомил штаб ТОФ. Только с завершением совместных американо-японских учений ПЛО, наконец-то, в наш адрес поступила шифрованная радиограмма, примерно такого содержания: «Подводной лодке закончить патрулирование и скрытно возвратиться в базу. Корейский пролив от параллели … градусов северной широты до параллели … северной широты форсировать в подводном положении, соблюдая все меры безопасности, на глубине 30 метров. Ваши действия будет контролировать РЗК (разведывательный корабль) в точке с координатами Ш=… Д=… Связь УКВ на частоте …, позывные… Окончание форсирования донести». И мы двинулись в путь! Самое важное, что содержала эта радиограмма, заключалось в словах: «соблюдать все меры безопасности». И не случайно. Корейский пролив со времён 2-й Мировой войны всё ещё оставался опасным в минном отношении. На всех наших путевых картах Корейского пролива, именно на той части, которую нам предстояло форсировать в подводном положении, было чётко напечатано: «ПРОТРАЛЕНО ДО ГЛУБИН 50 МЕТРОВ!» Это – эхо Второй мировой войны! А кто мог дать гарантию того, что в этом районе уже все якорные мины до 50-метровых глубин вытралены? А тралились ли донные мины? Пришлось детально ещё и ещё раз проштудировать имевшиеся на борту наставления и рекомендации по действиям в районах, опасных в минном отношении. Вспомнились лекции преподавателей в училище, на Командирских классах, воспоминания подводников – участников Великой отечественной войны Грищенко Петра Денисовича, Кабо Исаака Соломоновича, Героя СССР Кесаева Астана Николаевича, рассказы ветеранов-подводников ПЛ С-13. Обобщив все материалы, я собрал в центральный пост всех офицеров и командиров отсеков, довёл им стоящую перед нами задачу, о тех опасностях и трудностях, которые нам предстоит преодолеть. Также потребовал, чтобы эти задачи и требования были доведены всему личному составу. Каждый член экипажа должен проверить личное легководолазное снаряжение, убедиться в его комплектности и исправности, каждый должен знать, где и какое средство борьбы за живучесть находится, доступность пользования ним, кто и какие действия предпринимает, какие предметы использует при пробоине корпуса, при пожаре в отсеке или задымлении. К острову Ики мы подошли под утро, ещё затемно. Штурман определил визуально место подводной лодки. Провентилировали, напоследок, отсеки. И я объявил боевую тревогу. С погружением на глубину 30 метров, на вахту заступила очередная смена, но подвахтенным перемещение по отсекам было запрещено, отдых им был разрешён на боевых постах. В отсеках установили режим тишины, уши подвахтенных были настроены на обнаружение скрежета минрепов возможных мин о корпус лодки. Кроме минной опасности, немалую опасность представляли и рыболовные суда. Акустики неустанно следили за их перемещениями, штурман вёл расчёты, определял их курсы, давал рекомендации для расхождения с ними на безопасных расстояниях.
Подводная лодка на минном поле.
Шли малым ходом под одним главным электродвигателем, что обеспечивало скорость ПЛ порядка 4-х узлов. На вахте у станций управления главными гребными электромоторами, под руководством командира группы движения лейтенанта-инженера Анисимова, постоянно, повахтенно, по два электрика, в немедленной готовности дать ход, вплоть до самого полного, в случае необходимости. Вот их фамилии: Тарасенко, Иванов, Тимохов, Краснов, Почаевский, Соинов. Весь экипаж был настроен боевито, сосредоточенно, никакой расслабленности. Каждый был готов к борьбе с возможной опасностью. Через сутки, уже засветло, мы всплыли в надводное положение. Ура! Корейский пролив с его минной опасностью по корме! В расчётной точке, кабельтовых в 40, увидели одиноко болтавшийся кораблик, похожий на рыбака. Это был наш РЗК. Радиограммой в штаб флота я доложил командованию об успешном форсировании Корейского пролива, о всплытии, готовности отчёта по боевой службе и запросил разрешение на заход во Владивосток для предоставления отчёта. Такое разрешение мы получили. К тому же, «Боевое распоряжение» мы выполнили, нам разрешили переход в надводном положении, больше ни от кого скрываться не требовалось. Погружаться разрешалось только в исключительных случаях, при угрозе столкновений, к примеру.
Через двое суток хода, мы ошвартовались в . Мне предоставили автомобиль, и я с конвоиром доставил Отчёт по боевой службе в секретную часть штаба флота. Офицеры оперативного отдела ТОФ были довольны результатами нашего похода, дружески пожимали руку, благодарили за срочно представленные документы. Воспользовавшись благоприятным случаем, я здесь же, в штабе, у оперативного дежурного составил и утвердил план перехода лодки из Владивостока в Совгавань. На Улиссе заскочил к командиру береговой базы подполковнику Боярскому. Я его помнил с лейтенантских времён, когда он был ещё капитаном. По большому счёту, мне от него ничего было не надо – топлива хватит, провизия тоже есть. А вот свежей пресной воды, хотя бы пару тонн, – не помешает. И, ведь, не дал, разжиревший барственный чиновник. Знаю, Владивосток всегда испытывал дефицит питьевой пресной воды, но уж из-за двух тонн – не обеднел бы. Из Владивостока в Совгавань мы не шли, туда мы «летели на крыльях» под двумя дизелями, полным ходом! Мотористы Баулин, Ханенко, Бельмач, Хайрулин под руководством старшины команды главного старшины Вишнякова Владимира – творили чудеса. Только на полпути, на участке от залива Ольги и до залива Владимира, я снизил ход до малого и, стопоря поочерёдно, мотористы произвели профилактический осмотр обоих дизелей. Мне так не хотелось терять драгоценное время, но вынужден был уступить законным настояниям командира БЧ-5 капитан-лейтенанта инженера Шанина А.Г. Согласно требованиям инструкции по эксплуатации дизелей, пришёл срок их профилактического осмотра. А дальше, снова, – полный ход! 7 сентября 1970 года, миль за пять от входа в залив Советская Гавань, по приказанию с поста НиС мы застопорили ход, легли в дрейф. Навстречу нам мчался торпедолов под вымпелом командира бригады. После его швартовки к борту нашей лодки, на палубу к нам сошёл вновьназначенный командир 90-й ОБПЛ капитан 1 ранга Кандалинцев Виталий Александрович. Отдав команду «Смирно!», я отрапортовал о возвращении подводной лодки с боевой службы, доложил, что задание выполнено, личный состав здоров, материальная часть исправна и, после пополнения запасов, мы снова будем готовы к выполнению поставленных задач. Поблагодарив меня, комбриг обошёл отсеки подводной лодки, поинтересовался самочувствием моряков, их моральным настроем, состоянием отсеков и отбыл на торпедолове в бухту Постовую. Следом за ним последовали и мы Полная автономность похода составила 40 суток. Без пополнения запасов, формулярную автономность мы превысили на 10 суток.
Поросенок в руках командира ПЛ "С-240" капитана 2 ранга Калинина Анатолий Владимирович после возвращения с БС. Совгавань. 1970. А дальше была швартовка в бухте Постовая, торжественная встреча с родными и близкими, а также заслуженный отдых на берегу и в санатории "Сокол" во Владивостоке. Эти воспоминания я посвящаю экипажу отличной подводной лодки 90-й ОБПЛ Тихоокеанского флота С-240, о котором у меня осталась самая добрая память. Леонид Беляев – член экипажа – пишет: «…хорошо запомнилось возвращение через Корейский пролив в подводном положении, впервые, по боевой тревоге. Никакого страха ни у кого на лицах не было, все были достойны, пунктуальны, любые приказы выполнялись быстро и чётко, весь экипаж действовал слаженно. И мы победили!» И лучше не скажешь!
Экипаж:
Офицеры, ходившие в поход: Калинин А.В. – командир ПЛ, Филиппов В.О. – старший помощник командира ПЛ, Ващенко Н.А. – заместитель командира ПЛ по политчасти Фролов В. Ф. – командир БЧ-1-4 (штурман). Тригорлов Г. Г. – командир БЧ-3 (минёр). Шанин А.Г. – командир БЧ-5 (механик), Анисимов В. – командир моторной группы, Атанов – врач.
Старшины и матросы: Померанцев Николай – боцман, Зеленков Александр – к/о рулевых-сигнальщиков, Боловнёв В. – рулевой-сигн. Слепков Николай – рулевой-сигн, Шалимов Владимир – рулевой-сигн, Данилов Константин – к/о штурм. электриков. Шоколов Юрий – ст. ком. радиотелеграфистов, Морозов В. – к/о радистов Тюрин – радист. Егоров Юрий – ст. ком. торпедистов, Бугай Владимир – торпедист, Шамшурин Сергей – торпедист, Беляев Леонид – к/о торп.электрик
Вишняков Владимир – старшина ком. мотористов, Баулин – к/о мотористов, Бельмач Владимир – к/о мотористов, Ханенко Анатолий – моторист, Хайрулин – моторист, Тарасенко А. – электрик. Иванов – электрик, Тимохов Геннадий – электрик, Краснов Александр – электрик, Почаевский – электрик, Соинов – электрик,
Юровских Юрий – ст. ком трюмных. Новоженин Сергей – к/о трюмных, Курин Фёдор – трюмный, Рыль Николай – трюмный. Пелепягин – трюмный, Абдулбаров Р. – ст. ком. гидроакустиков. Ивашненко – Владимир гидроакустик, Капшук Борис – гидроакустик, Сурков Михаил – гидроакустик, Бабич Владимир – к/о радиометристов, Куликов Анатолий – радиометрист, Спирин Вячеслав – ст. кок-инструктор, Холмирзаев Борис – кок Иванов – химик-санинструктор.
Эпилог.
Я долго не решался обнародовать описанное событие. Как-то неудобно было упоминать о наших тайных операциях вблизи дружественных государств и их ближайших соседей. Но, если говорить откровенно, – мы в их вотчины не залезали, никакого вреда не делали. А знать оперативную ситуацию на прилегающих территориях и акваториях обязаны, там не только друзья живут и плавают, но и недруги «пасутся». И «секретами» это уже не является. А потом мне подарили книгу контр-адмирала Штырова Анатолия Тихоновича «Жизнь в перископ» и в ней я прочёл рассказ «Подводные трактористы». Так это же о том, что не даёт мне покоя уже более сорока лет! Я лично знал Штырова ещё по его службе командиром ПЛ С-141, мы вместе служили на Улиссе. Последние лет 5 активно с ним переписывались (умер в Москве 26 января 2014 года) и обменялись впечатлениями от наших походов в Жёлтое море.
В одном из писем я ему написал: «…По окончании БС, уже на подходе к Корейскому проливу меня «тормознули», вернули в Восточно-Китайское море, из-за того, что в проливной зоне начались совместные японо-американские учения ПЛО. Я дал РДО с просьбой проверить фактически эффективность действий «противника». Мне отказали, и пришлось ещё больше недели болтаться без дела. Но после окончания учения, мне разрешили форсировать пролив скрытно, в подводном положении. В штабе ТОФ, когда по заходу сдавал отчёт, меня уговаривали: «Коли на френче дырочки». 08.06.2012. На что он ответил: «…В связи с этим, меня, уже достаточно опытного подводника, немного удивляет – как это Вы умудрились проскочить Цусимский пролив скрытно да в подводном положении, когда в проливе Броутона всегда господствовало сильное течение с севера на юг… Но если Вы это сделали, то за это и ордена мало…» (Отправление на почтовом штемпеле: 25.06.2012) Я отшутился, написал: «Проколол. Так и храню тужурку, продырявленной…» Кстати, мы возвращались Восточным проходом Корейского пролива, и течение нам сопутствовало. В процессе подготовки воспоминаний к публикации, послал текст нескольким компетентным товарищам для «дружеской» оценки и беспристрастной критики. Вот их отзывы: – Растет интрига, вот-вот что-то произойдет и напряженно жду событий, будет конфликт с кап. 2 ранга, занявшем бесцеремонно каюту. А конфликта нет… – ПЛ форсирует Корейский пролив. Все напряжено, а потом всё сдулось - никаких событий не случилось. – Конфликты не показаны. Людей вы почти не показали. – Жалко, что нет почти событий. –… надо бы немного "помюнхаузейничать» (так в тексте). Я вполне согласен с их критикой. У меня тоже сложилось такое же мнение, сам всё время ощущал какую-то шаблонность, незавершённость текста. Понятное дело, интересно, когда вдруг случаются какие-то экстремальные события (аварии, поломки, критические ситуации и т.п.). Когда все «борются», «локализуют», «исправляют» и, наконец, «побеждают»! К сожалению, всё это происходит, или чаще всего случается, от недостаточно качественной подготовки личного состава и техники, от недобросовестного исполнения своих обязанностей. В нашем походе ничего такого не случилось и это свидетельствует о хорошей подготовке к походу материальной части подводной лодки и хорошей выучке и сплаванности её экипажа. И не было у нас на борту никаких конфликтов, даже с капитаном 2 ранга – представителем штаба БПЛ. Каждый добросовестно исполнял свои служебные обязанности. Но сказать, что автономный поход представлял некое круизное развлечение, я не могу. Провести почти полтора месяца в замкнутом ограниченном пространстве, без дневного света, без свежего воздуха, при повышенной температуре в отсеках до 40-50 градусов и почти 100% влажности – тяжёлое и памятное испытание. Благодаря мужеству и хорошей выучке экипажа боевое задание мы выполнили с честью! Пережитое из головы не выбросишь.
