Эдуард Карпов. Я ВЫРОС В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ. Санкт-Петербург 2007. ОТРОЧЕСТВО. Продолжение.
Постоянным спутником нашей жизни в училище была строевая подготовка. Она включала ежедневные строевые процедуры, связанные с хождением в строю, строевые прогулки по городу и специальные строевые занятия по подготовке к праздничным парадам. Строевой подготовкой, в зависимости от ситуаций, руководили командиры всех уровней: помощники офицеров-воспитателей (помкомвзводы), офицеры-воспитатели (командиры взводов) и командиры рот, а также офицеры строевого отдела. Один-два раза в год училище выводили на строевую прогулку по городу. Это мероприятие начиналось с того, что училище во главе с оркестром выстраивалось поротно во дворе. Нахимовцы были одеты в выходную форму с белыми перчатками. Училищный оркестр был неотъемлемой частью нашей жизни. Его музыка звучала на строевых церемониях и на праздничных и танцевальных вечерах. Дирижировал и командовал оркестром молоденький старший лейтенант Барсегян, который потом служил в Ленинграде и даже одно время дирижировал сводным оркестром Ленинградской военно-морской базы. Начальник строевого отдела производил осмотр выстроенных рот, после чего производились строевые процедуры выноса Знамени училища и встречи начальника училища. Затем училище в походном строю под музыку оркестра выходило на улицу Камо. Маршрут строевой прогулки пролегал по нескольким городским улицам и набережной реки Куры. Звуки оркестра привлекали прохожих, и люди с интересом смотрели на шагающих в строю юных моряков. По лицам людей всегда было видно, что это зрелище им нравится. Чувствуя внимание окружающих, мы старались идти красиво, стройными рядами, что в общем-то было не сложно по сравнению с движением в парадном строю.
Построение во дворе ТНВМУ. На первом плане - начальник училища капитан 1 ранга И.И.Алексеев. Училище всегда участвовало в ноябрьских и первомайских парадах на центральной площади города, замыкая прохождение парадных частей. Подготовка к каждому параду обычно начиналась недели за три до праздника и заключалась в проведении специальных строевых занятий два-три раза в неделю. Строевые занятия проводились всегда в одном и том же месте — на набережной Куры в районе моста имени Карла Маркса, где был небольшой сквер, в котором стоял огромный монумент Сталина. Около сквера был заасфальтированный проезд, который перекрывался для наших строевых занятий. Проведя привычный цикл подготовки к параду, училище всегда демонстрировало на параде хорошую строевую выправку и вызывало аплодисменты зрителей, стоявших на трибунах. Особый восторг зрителей обычно приходился на долю самой младшей — пятой роты (шестая рота в парадах не участвовала). В 1951 году училище участвовало в первомайском параде на Красной площади в Москве. Это чрезвычайное событие держало нас в напряжении почти два месяца и запомнилось на всю жизнь. Известие о том, что нам предстоит ехать в Москву, пришло в училище в конце февраля и вызвало переполох. Срочно были внесены изменения в календарный план учебных занятий с целью обеспечения большого перерыва в учебе для предстоящей поездки. Началась подготовка к пошиву специальной парадной формы: с каждого нахимовца снимали мерки одежды. И начались ежедневные строевые занятия. В течение марта мы занимались строевой подготовкой, как обычно, а к началу апреля из Москвы к нам приехал некий полковник — специалист по подготовке парадных расчетов, и у нас началась длинная строевая эпопея. Дело-то было весьма серьезным. На парадах в Тбилиси парадные роты имели в шеренгах по восемь человек, и подготовка таких парадных рот была для училища привычной и не очень сложной задачей. Но на парадах на Красной площади войска проходили парадными батальонами, имеющими в шеренгах по двадцать человек. «Прохождение по Красной площади должно быть безукоризненным, ведь на трибуне мавзолея будет стоять сам товарищ Сталин» — так поставил нам задачу приехавший полковник, которому предстояло сделать из наших рот два идеальных парадных батальона. Продолжительность ежедневных строевых занятий увеличилась до четырех часов. Долго и упорно мы отрабатывали «московский» строевой шаг и движение в шеренгах по двадцать человек. Эти упражнения были однообразными и очень утомительными. К концу занятий и по дороге домой мы еле волочили ноги. Затем началось движение несколькими шеренгами вместе. Первые попытки прохождения батальоном были ужасны, но в конце концов что-то стало получаться. В том и соль строевых занятий: многократное повторение одного и того же приема приводит к тому, что он начинает выполняться на должном уровне.
Музыкальный взвод и кадровая команда ТНВМУ перед парадом 1 мая 1949 г. В центре сидит начальник училища капитан 1 ранга И.И.Алексеев И.И., сидит справа третий - дирижер оркестра лейтенант Барсегян.
За две недели до праздника училище выехало в Москву. На вокзале нас провожали представители правительства Грузии и командования военного округа, играл оркестр и говорились очень серьезные речи по поводу предстоящего парада. Мы ехали в Москву обычным пассажирским поездом в привычных старых «общих» вагонах, в привычной тесноте и привычном «комфорте» — в те годы мне не доводилось пользоваться постельным бельем в поездах. По приезде в Москву нас поселили в пустых армейских казармах на Беговой улице, и, начиная со следующего дня, мы ежедневно стали отрабатывать движение парадным строем. Наша жизнь в Москве была весьма своеобразной. Для передвижений по городу училищу была выделена колонна новеньких грузовиков голубого цвета, кузовы которых были оборудованы брезентовыми тентами и скамейками для перевозки людей. Утром мы рассаживались по машинам, и нас везли на завтрак в большой кафетерий около стадиона «Динамо». Кормили вкусно — это нам нравилось и подымало настроение. После завтрака машины везли нас в Химки, где рядом с Речным вокзалом была большая площадь, покрытая асфальтом, на которой и проходила наша подготовка к параду. Ко времени приезда в Москву мы уже довольно прилично ходили в батальонном строю, а сам процесс шагистики был уже менее трудным — мы привыкли. В конце каждого «рабочего» дня производилось контрольное прохождение под оркестр «мимо трибун», которое нередко повторялось. Руководил строевыми занятиями все тот же полковник. По мере приближения к празднику он становился все более сердитым, без конца предъявляя нам разные претензии и заставляя нас ходить снова и снова. Его можно было понять: он лично отвечал перед кем-то «наверху» за то, как мы пройдем на параде. По окончании строевых занятий мы снова садились на свои машины и ехали в тот же кафетерий на обед. После обеда нас привозили в казармы для отдыха, и мы до ужина были предоставлены сами себе. Офицеры и старшины отдыхали где-то в своих помещениях, а ребятня в это время развлекалась, как могла: одни читали, лежа на койках, другие играли в шахматы или в шашки, а третьи на заднем дворе играли монетками в «пристенок» или в «чику».
В те дни я получил хороший жизненный урок. У кого-то появились карты, и в узком кругу, куда попал и я, была затеяна игра в «очко» на деньги. И я в один присест проиграл все свои карманные деньги. Их было немного, но, потеряв их, я стал полностью «несостоятельным»: я не мог купить ни мороженого, ни конфет, ни газированной воды. И хотя тот, кто выиграл, угощал меня потом всеми этими прелестями (мы ведь были уже в четвертой роте, и привычка делиться с ближним у нас уже была достаточно развита), этот инцидент оказал на меня исключительно благотворное влияние: я больше никогда не играл в азартные игры на деньги. Тот кратковременный «прокол» в нашем воспитании был вскоре ликвидирован. Кто-то из командиров обнаружил, что нахимовцы играют на деньги, и это было решительно пресечено строгим запретом и вразумительным разъяснением. По-видимому, этот запрет вписывался в наши понятия о том, что такое хорошо, а что такое плохо, и у нас в роте больше никогда на деньги не играли. После отдыха нас опять везли в кафетерий, чтобы поужинать, после чего начиналась «культурная программа». Политорганы активно занимались культурным развитием участников будущего парада, и каждый вечер нас развозили по разным театрам, концертам и другим мероприятиям. В те дни мне довелось впервые побывать в Большом театре. За два дня до праздника на поле Центрального аэродрома состоялась генеральная репетиция парада. Все войсковые части, участвующие в параде, были выстроены в парадное каре, соответствующее будущей диспозиции на Красной площади, а затем была проведена вся процедура будущего парада, включая торжественный марш парадных батальонов. На следующий день в Химках «наш» полковник последний раз погонял нас с целью устранения каких-то недочетов, и больше мы его не видели. Последний день перед праздником был отведен для отдыха и подготовки парадной амуниции. На предыдущих парадах в Тбилиси нахимовцы ходили в красивых черных парадных мундирах со стоячими воротниками, на которых были вышиты золотые якоря. Но для парада в Москве нам была сшита новая парадная форма, которая внешне соответствовала обычной матросской форме: темно-синие форменки («суконки») с пристегнутыми «морскими» воротниками, тельняшки и черные брюки. Только сшита она была из добротного материала и хорошо подогнана на каждого из нас. Парадную форму дополняли новые черные ботинки, новые бескозырки с белыми чехлами, белые перчатки и новые блестящие черные ремни с бляхами. Кроме того, ребята, идущие в первых шеренгах батальонов, надевали на грудь блестящие боцманские дудки на цепочках. Все это в последний предпраздничный день было нами вычищено, выглажено и примерено на себе.
Олег Косач
Рано утром первого мая мы облачились в парадную форму, уселись в наши грузовики, с которых были сняты тенты, и, после завтрака в кафетерии, поехали на Красную площадь. Нас высадили из машин на набережной позади храма Василия Блаженного и задолго до начала парада в парадном строю привели на площадь, где мы заняли отведенное для нас место перед храмом, рядом с суворовцами. Ожидая начала парада, мы все находились в большом напряжении и сильно волновались — ведь мы впервые участвовали в главном параде страны. Наконец, появился командующий парадом и объехал войска, здороваясь с ними. Прошло еще немного времени, куранты на Спасской башне Кремля начали отбивать десять часов, и парад начался. Министр вооруженных сил принимает рапорт командующего парадом и вместе с ним долго объезжает парадные части, стоящие в два ряда вдоль площади. В это время сначала один юный нахимовец, а затем — второй, теряют сознание от перенапряжения. Их аккуратненько выводят назад, где невдалеке, за памятником Минину и Пожарскому, стоят санитарные машины. Выбывших из строя заменяют резервными ребятами, которые стояли сзади (все было предусмотрено). Наше напряжение достигло предела, когда Министр подъехал к нам и поздоровался с нами. В ответ мы изо всех сил дружно прокричали положенное приветствие. И вот наступает главное действие. Звучат знакомые, раскатистые и волнующие команды: «К торжественному маршу! По-ба-тальонно! Дистанция — одного линейного! Первый батальон прямо, остальные напра- во! На пле-чо! Шагом марш!». Оркестр играет марш, парадные части начинают свое движение, и в это время пошел сильный дождь. Мы идем под дождем вдоль ГУМа в сторону Исторического музея, обходим его сзади и бегом поднимаемся по наклонному проезду обратно на площадь, топая по потокам дождевой воды, смешанной с песком, которым была посыпана брусчатка мостовой. Выйдя на площадь, мы думаем только о том, чтобы выдержать ровные линии шеренг и правильные дистанции между ними. Парадный строй училища возглавляет его начальник, за ним знаменосцы несут училищное знамя, а следом за знаменем идут командир и офицеры первого батальона. Но я ничего этого не вижу — я иду во втором батальоне. Мы идем мимо линейных, расставленных вдоль пути следования парадных батальонов, и приближаемся к мавзолею. И тут оркестр делает три аккорда и начинает играть популярный в те годы марш нахимовцев из кинофильма «Счастливого плавания». Это — для нас. Вот командир нашего батальона поравнялся с последним линейным, и в этот момент правофланговый первой шеренги кричит: «Раз!». Вслед за этим в такт шагам вся первая шеренга кричит: «Два!». И весь батальон коротко кричит: «Три!». Эти крики в громе оркестра никто, кроме нас, не слышит. При счете «три» все руки мгновенно прижимаются «по швам», а головы вскидываются «направо — вверх» под углом сорок пять градусов, как вдолбил нам готовивший нас к параду полковник. Все офицеры, идущие впереди батальона, одновременно вскидывают правые руки к козырькам фуражек, их головы также вскинуты «направо — вверх», а левые руки прижаты. И мы идем, печатая шаг, мимо трибуны мавзолея, на которой стоит Сталин, и таращим глаза на Сталина, но он не смотрит на нас, а смотрит на небо, где в это время пролетают самолеты. Но другие люди на высокой трибуне на нас смотрят, и некоторые из них улыбаются нам. (Когда через пять лет на двадцатом съезде партии Хрущев сделал свой исторический доклад о культе личности Сталина, я вспоминал о том, как мы шли по и ели глазами «Великого вождя», стоявшего на трибуне, и думал: как повезло нам, что его время закончилось до того, как мы стали взрослыми).
Мы проходим мавзолей и идем мимо гостевых трибун, на которых раздаются дружные аплодисменты, затем проходим мимо Спасской башни и спускаемся на набережную к нашим машинам. На площади начинается прохождение боевой техники, а для нас парад окончен. Дождь заканчивается, светит солнце, и мы, мокрые, долго едем по солнечной Москве мимо праздничных колонн демонстрантов, идущих туда, на Красную площадь, где мы только что были. Наше долгое напряжение сменяется радостным весельем. У нас праздничное настроение, люди вокруг приветствуют нас, а мы отвечаем им и весело смеемся над тем, что наши белые перчатки измазаны черной краской, которой были покрыты наши красивые парадные ремни — они не выдержали дождя. Днем в кафетерии нас накормили праздничным обедом, а к вечеру к нам в казармы приехал начальник училища и перед строем объявил нам, что училище за прохождение на параде получило высшую оценку командования — «образцово», и училищу за это подарен автобус. Последнее известие мы встретили криками «ура», так как до сих пор никаких транспортных средств для перевозки нахимовцев в училище не было. Автобус действительно вскоре появился в училище и приносил нам потом немало пользы. Мы уезжали из Москвы третьего мая. К перрону Курского вокзала был подан специальный поезд, состоявший из новеньких «цельнометаллических» вагонов (так назывались вагоны нового типа, которые недавно появились на железных дорогах). Нас провожали представители военно-морского начальства, играл оркестр, и все было очень празднично.
С ОРКЕСТРОМ ПО ГОРОДУ. Леонид Димент, выпускник ТНВМУ 1953 г.
СОЛНЫШКО СВЕТИТ
Да, заглавие из МАРША НАХИМОВЦЕВ. Но первые годы, пока он не родился, училище в колонну по четыре выходило из ворот под «ВАРЯГА». Проходя ворота, один за другим поднимали руку, предупреждая следующую шеренгу о выбоине в асфальте, чтоб не спотыкались. Затем следовали и прочие марши: и «НА СОПКАХ МАНЧЖУРИИ», и «АМУРСКИЕ ВОЛНЫ», и многие другие. Но все они звучали гордо и вдохновенно. И радовали не только наши ребячьи души, но и прохожих, жителей близлежащих домов. Иногда на балкон двухэтажного дома, что рядом с училищем выходил народный артист Грузии (к сожалению память не сохранила других подробностей). То тут, то там за нами бежали мальчишки с криком «Нахымовскый! Нахымовскый!» Было радостно и солнышко светило. И, разумеется «ЯСНОЕ». Но начинало это солнышко быть не только ясным, но и ослепительным ещё раньше; когда фырканью и взвизгам медных труб музвзвода давал команду изящный дирижёр в парадном мундире старший лейтенант Барсигян.
. Пожалуй, нет россиянина старше 20 лет, который хоть раз в жизни не слышал бы песню, начинающуюся словами «Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает!».
ВЕСЁЛАЯ РЕПЕТИЦИЯ. Леонид Димент, выпускник ТНВМУ 1953 г.
Вся внеклассная жизнь у нас была окрашена звуками духового оркестра под руководством замечательного капельмейстера Барсегяна. И в выходные дни, и в праздники, и в чествовании победителей в спортивных соревнованиях (обязательный ТУШ), и, конечно, при выходе училища в город строем. Одна из репетиций к параду, особо запомнилась своим оригинальным сюжетом. Накануне Вовка Палей нарисовал лампочку с маленьким абажуром и спросил, что это такое. Я ответил. Сказав, что я ошибся, он перевернул рисунок, заявив: «Это мама в тазу моется». Но то было вчера. А сегодня мы в парадной форме, перейдя через мост, вышли на широкую набережную им. Сталина. И там, по парадному, перестроились в колонну по восемь. Грянул марш и мы «ать–два, левой, ать-два, левой». Барабан выбивает дробь. Мы гордо шагаем – грудь колесом, орлиный взор и так далее. Под нами асфальт. Слева Кура (которая «крупней, чем Волга», как и Тбилиси «красивее Парижа) несёт свои бурные, бурые воды. Справа отвесная гора. На ней местами, по мере возможности, гнёздами прилепились отдельные здания. Грянул марш (который: «врагу не сдаётся…»).
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
Сейчас, когда уже подходит время оглянуться назад, вспомнить своё детство, юность и вообще прогуляться в закоулках памяти по основным этапам своей жизни, я всё чаще и чаще вспоминаю именно те два года. Годы, проведённые мною в стенах восьмилетней школы-интерната № 17 Тихорецкого района. Наша страна никогда не была богатой, всегда чего-то не хватало – продуктов, техники, стройматериалов. Сколько я помню Тихорецк тех лет – всегда и везде были очереди. - В Штыковом дешевые костюмы выкинули, - говорила соседка моей маме, - вчера почти до закрытия простояла, перед носом закончились.
Его крышу украшал высокий шпиль, похожий на штык. Там продавались и продукты, и промышленные товары. Если были деньги, то в «Штыковом» можно было купить всё необходимое для дома и семьи. У нас денег не было. Отец, прошедший всю войну, контуженный под самым Берлином, чудом выжил. Полгода он провёл в берлинском госпитале, вытащила его с того света немецкая медсестра. Вернулся 26-летний старшина домой с войны только осенью 1945 года без трофеев, в отличие от остальных победителей. В одной гимнастерке и сапогах. Тихорецк был полностью разрушен, еды и одежды не хватало, а мы ютились первое время у маминых родителей , моих дедушки и бабушки. Надо было, как то выживать. Строить жильё, поднимать первенца Гену, потом нас с младшим братом на ноги. Мать не работала, куда ей с тремя детьми. Отец сказал – сиди дома, твоя забота – сыновья. Кем только не работал он – бухгалтером на элеваторе, фотографом в станице Терновская, подряжался строить дома, благо был великолепным столяром, плотником и каменщиком, и, наконец, подался на заработки на Урал. А потом отец умер. Внезапно остановилось его так рано изношенное сердце. Хорошо ещё, что он успел построить просторный, саманный шалеванный дом в Тихорецке и нам было, где жить. А жить без отца любому мальчишке очень трудно. Никто его не научит держать в руках инструмент, никто не защитит от плохого человека. Вся тяжелая мужская работа – таскать уголь для печки, колоть дрова, копать огород, носить воду из колонки - легли на меня и младшего брата. Гена – старший брат - к тому времени служил в армии, а потом уехал на Урал, учиться в университете. Журналистика была его жизненным призванием. Мама, несмотря на тяжелую работу в строительной организации, получала мало, вечно выгадывала на всём, торговалась на рынке до последней копейки, экономила, чтобы у нас с братьями было что поесть. Пускала квартирантов, благо места в доме хватало.
В летние каникулы я устраивался на работу в Тихорецкий зерносовхоз: полоть , клещевину, кукурузу или подсолнечник, рвать вишни и яблоки. Платили, конечно, копейки, но все равно это была помощь. Когда стал старшеклассником, развозил телеграммы по городу на велосипеде. Заработал себе за три месяца на брюки, ботинки и рубашку… - Галя, есть возможность устроить Юру в интернат, - сказала маме соседка Дина Семёновна Ивжик, - а, может, потом и Витю туда же пристрою. Дина Семеновна была добрейшей души человеком. Она в интернате была завучем и жила напротив нашего дома. Ивжики были более-менее обеспеченными людьми, хотя детей у них было тоже трое – две девочки и мальчик. Но у Оли, Лены и Аркаши был отец, который тоже неплохо для шестидесятых годов зарабатывал на заводе «Красный Молот», а у нас весь воз жизненных проблем тащила одна мама. Моя мама подумала над предложением соседки и согласилась. Надо ведь было как-то выживать. Так после шестого класса я оказался в интернате. Свой новый дом мы, питомцы называли «Инкубатором». Соответственно мы были «инкубаторские». Все же остальные тихорецкие мальчишки и девчонки были для нас «домашняками». К тому времени я был вполне самостоятельный мальчишка. Приехал на автобусе в зерносовхоз (сейчас это поселок Парковый). Нашел свой новый класс, свою воспитательницу Полину Петровну. Да-да, кроме учителей, там были и воспитатели. Всё вечернее время мы были под их контролем. Воспитатели занимались с нами подготовкой заданных уроков, смотрели, чтобы нас вовремя накормили, помыли в душевой, сменили нательное и постельное бельё. Они же перед отбоем устраивали «вечернюю поверку», чтобы вычислить «самовольщиков». В первый же день пребывания на перемене между уроками ко мне привязался вертлявый смуглый мальчишка, похожий на цыгана. Просто внаглую он лез на рожон. Дразнился, толкался, наступил на ногу. Я не сдержался и треснул его кулаком по спине. Тут же набежали такие же чернявые пацаны и симпатичная, такая же смуглая девчонка. Я ещё не знал про эту давнюю интернатскую традицию под названием «испытание новичка». Основатели этой традиции - огромное семейство Радулей кочевало из класса в класс школы-интерната. Одни из них заканчивали восьмилетку, другие приходили в первый класс. Радули объявили, что сегодня в спальном корпусе состоится моё испытание. - Будешь драться с Федькой, - объявил мне самый старший «радулёнок», - ждём тебя в раздевалке после отбоя.
При синей ночной лампе «инкубаторский» народ потихоньку выползал из-под суконных одеял. – в интернате этот древний лозунг был всегда актуален. Всем моим новым одноклассникам было интересно, кто победит - новенький «домашнячок» или испытанный боец от мощного клана Радулей. Условия драки были справедливы. Драться до первой крови, один на один, никто не лезет помогать. Против меня выставили давешнего моего обидчика Федьку, а остальные в процесс не вмешивались. Радули не знали, что драке я уже был обучен. Обучали меня для собственного развлечения наши квартиранты-студенты дортехшколы. Когда дома не было матери, они устраивали ринг, обтянув веревками площадку в саду, обматывали мне кулаки полотенцами и заставляли драться с соседом Витькой Мозговым. Витька был старше меня на два года, но хотя он почти всегда меня побеждал, тренировки пошли мне на пользу. - Ну, давай, иди сюда, сейчас я тебя отделаю, как котлетку! – пригласил меня мой оппонент. Я подошел и, недолго думая, пока Федя замахивался, кулаком расквасил ему нос. Полотенцами руки нам не обматывали и Федя завизжал от боли. Потекла кровь, но рефери – главный Радуль - драку остановить не успел. Федя, озверев, с разбегу кинулся на меня. Я немного отступил в сторону и он, проломив дверцу, оказался в шкафчике для верхней одежды. На этом моё испытание закончилось. Федю вытащили, повели умываться и лечить нос. На мне не было ни царапины, а мои новые одноклассники поздравляли меня с победой. В их глазах я видел уважение и ликование. Радулей до меня еще никто не бил. Потом, когда в интернат пришел и мой младший брат Виктор, его никто не трогал. «Попробуйте только», сказал я его одноклассникам. В моём 7 «Б» существовала строгая иерархия власти. Главными «вождями» были Володя Олефира родом из Выселок и Алексей Токарев со станицы Юго-Северная. Они были старше меня на два года и физически крепкими ребятами. Был еще «псих» Женя Атанов, которого побаивались Тот брал на испуг вспышками необузданной ярости. Мог сдуру запустить кому нибудь в голову стеклянной чернильницей. Особенно в тех, кто его дразнил. У Жени вечно болели зубы и он, чтобы облегчить боль, с шипением всасывал воздух, охлаждая, таким образом, больной зуб. Какой-нибудь шутник начинал тоже шумно всасывать воздух, а за ним уже и весь класс. Атанов приходил в ярость и не контролировал своих действий.
. Никто и никогда никого не жалел. У всех моих новых товарищей была подорвана психика, у многих вообще не было родителей, у некоторых хоть и были живые, но лишенные родительских прав за систематическое пьянство. Питомцев нашего интерната в своё время не пожалели родители и дети стали жестокими и безжалостными. Мы, «инкубаторские», были стаей серых волчат. Когда надо, могли и зубы показать. А стандартная одежда действительно была серых оттенков. Только повзрослев, я стал понимать, насколько был благороден труд учителей нашей школы-интерната. Сколько надо было иметь терпения при общении с нами - неуравновешенными детьми из неблагополучных семей. К каждому обиженному судьбой мальчишке и девчонке найти особый подход, за хорошее похвалить и приласкать, за плохое пожурить. У нас было много недостатков: мы часто хулиганили, курить начали раньше своих сверстников «домашняков», многие неумело накалывали себе татуировки. Чтобы казаться взрослее пытались ругаться матом. В то же время мы были одной семьёй и единым «воинским подразделением». Все были равны во всем. Нас одинаково одевали в казенную с инвентарными номерами одежду и одинаково кормили в столовой. Если кого из наших били «домашняки», все хватали палки в лесополосе и шли стеной на обидчиков. Конечно, те убегали в панике. У нас не было воровства. Хоть и воровать собственно было нечего, но у каждого пацана или девчонки был свой заветный культовый предмет или вещь. У кого перочинный ножик, у кого-то книжка, у девчонок - кукла, подаренная мамой в далеком детстве. Воровство всегда выявлялось и строго наказывалось. Через месяц моей жизни в интернате, у меня из тумбочки пропала шариковая авторучка. В 1965 году этот предмет вызывал удивление и восторг. Как можно писать в тетрадке, не обмакивая постоянно перо в чернильницу? Ручку мне привёз из Японии в подарок мой двоюродный брат Володя Заровчацкий, торговый моряк. Писать ею мне не разрешали учителя, но я бережно хранил этот раритет и часто демонстрировал на листе бумаги его уникальные способности своим друзьям. И вот пропала. Горю моему не было границ.
Через два дня ко мне подошёл Лёшка Токарев и протянул мне мою пропажу. - Ты где её нашел? - спросил я его. - Юра, сейчас ты должен подойти к Весёлке и дать ему по роже, - ответил Лёшка, - это он украл её у тебя. «Весёлка» - Сергей Весельский был самым маленьким и забитым мальчишкой в нашем классе. Хоть он был вечным второгодником и почти на три года старше нас всех, в свои шестнадцать лет Сергей выглядел как пятиклассник. - Не буду я его бить, жалко, - сказал я Токареву, - пусть живёт. - Тогда этот вор сейчас подойдет и ударит тебя, дурака жалостливого, а мы ему поможем. Хочешь? Я подошел к Весёлке. Он весь сжался. - Это ты у меня украл авторучку? - Я не хотел, так получилось, не удержался, - промямлил Серёжа, - давай, ударь меня! Сергей вытянул тонкую шейку и отчаянной решимостью подставил мне лицо. Я несильно стукнул его ладонью по уху. Весёлка был весь такой жалкий и слабый! - Бей ещё раз, Ткач! – завопили мои одноклассники. – Не жалей! Сергей подставил мне другое ухо. Я чуть посильнее ударил его еще раз. - Всё пацаны, не могу, жалко! Весёлка тихо плакал. - Будешь воровать, сам тобой займусь. Покалечу! – сказал ему Лёшка Токарев. - Я больше не буду, - сквозь слёзы пообещал Весельский. Такое было наше самовоспитание. Преследовались, кроме воровства, жадность и, особенно, ябедничество. Наши взрослые воспитательницы, та же Полина Петровна в такие дела не вмешивалась. Они все были мудрыми и, единственно, только что не допускали эти справедливые разборки до несчастных случаев.
Вот один из примеров. Валера Трунов пришел к нам в седьмой класс под Новый Год. Раньше жил он где-то в поселке шпалопропиточного завода - «шпалке». Потом судьба привела его к нам в интернат. Валера был упитанным мальчишкой. Конечно, такие пузатенькие бутузы всегда были предметом для дразнилок не только в нашем специфическом заведении. Вот его и дразнили за излишнюю упитанность. В ответ Валера стал ябедничать на нас воспитателям и учителям. Говоря современным языком – закладывать. Кто курил, кто дрался, кто лазал в совхозный виноградник, кто в душевой за голыми девчонками подглядывал. Наконец Валера дождался ответа на свои прегрешения перед коллективом. Картина достойная кисти художника. Представьте спальню для мальчиков нашего класса. Никого нет, все на занятиях в классе. Три ряда аккуратно убранных кроватей, застеленных синими суконными одеялами, белые пирамидки подушек у изголовья, белые вафельные полотенца, однообразно заправленные в ножной части кроватей. Всю эту казарменную картину портит одинокая кровать, покрытая пологом из двух сшитых между собой одеял натянутых от спинки до спинки. На спинке в ногах прикреплен деревянный крест, явно утащенный со старого кладбища, расположенного рядом с интернатом. На одеяле лежит лист ватмана, на котором крупными буквами написана эпитафия: «Спи спокойно Трунов Валера, и тебя, толстяка, победила холера!». Под одеялом лежит недвижно несчастный «ябедник», которому пригрозили: вылезешь, будем бить. Видеокамер тогда не было, поэтому навешивали в определённых местах контрольные ниточки, а по приходу с занятий проверяли их целостность. В завершение этой трагической картины – перед кроватью стоит наша добрая пожилая воспитательница Полина Петровна и ведет такой диалог с Валерой: - Что, Валера, «гробик» сделали? Такие «гробики» Полина Петровна уже не раз видела и знает, что без вины туда не кладут. И помочь несчастному ничем нельзя. Освободит его сейчас – вечером побьют воспитанника. - Ну, да, - горько вздыхает Валера из-под полога. - Что ж, лежи, отдыхай, дружок, – ласково говорит мудрая Петровна, - пурген не давали пить? - Нет, не давали - отвечает Валера. - Повезло, тебе ещё, - шутит Полина Петровна, - вчера вон в 8-м «А» Дьякову «гробик» со слабительным сделали, потом еле спальню проветрили.
Пролежал таким образом Валера до вечера. Было время подумать. Но не исправился. Через неделю наябедничал старшему воспитателю Александру Павловичу Фирсову на Миньку. Сашка Минаев, по кличке Минька, был одним из нас, кому было, куда пойти в воскресенье. Он жил в военном городке. Отец у Саши был лётчик, у матери работа, связанная с командировками. Смотреть за Сашкой было некому, поэтому и отдали в интернат. Минька очень скучал по дому и иногда уезжал до начала вечерней самоподготовки в «самоволку» домой. Садился на автобус № 3, который ходил из зерносовхоза мимо военного городка и через два-три часа возвращался. Вот Валера, которого не отпустили за неуспеваемость в выходной домой, и заявил при учителях: «Миньке можно в самоволки по средам ходить, а меня и в воскресенье не отпускаете?». Миньку в наказание лишили очередного воскресного «увольнения». Вечером в спальне состоялся суд. Всё было по-взрослому: судья - Володя Олефир, прокурор – Витя Белых и адвокат Сергей Весельский. В адвокаты, конечно, никто идти не хотел, поэтому и назначили самого безотказного – Весёлку. Несмотря на защиту адвоката и активное сопротивление подсудимого, строгий судья за «регулярное злостное стукачество» назначил Трунову наказание. - Признать подсудимого гражданина Трунова виновным и определить ему наказание в виде 25 ложек по жопе, - огласил приговор «судья» Олефир. Тут же Валеру уложили на табуретках, оголили зад и безжалостный «палач» - Лёшка Токарев, стальной ложкой с размаху привел приговор в исполнение. Больше Валера не ябедничал. Вот такое у нас было спартанское воспитание. Жестокое, но справедливое. В интернате мы научились не бояться трудностей, а пытаться их преодолевать, сжав зубы. Спорт был обязателен для всех. Бегали, играли в баскетбол, в свободное время прыгали по деревьям, раскачавшись с ветки на ветку, как модный в те годы Тарзан. Была и «трудотерапия» - прополка наших школьных огородов с луком, морковкой и свеклой. Мы росли, может быть, немного диковатыми, во многом ущемленными, но физически и морально здоровыми. Всего два года, такой небольшой отрезок моей жизни помогли определиться со своим будущим. Мои одноклассники после восьмилетки мечтали о поступлении в нахимовское или суворовское училище – там кормили и одевали, там была перспектива стать офицером. Может, кто и поступил, не знаю. Ведь так много лет уже прошло. Я тоже решил стать кадровым военным – офицером флота - и стал им на всю жизнь, чем и горжусь. Мне, прошедшему закалку в школе-интернате, было во многом легче, чем другим, привыкать к военной службе с её жестким распорядком дня, всеми «тяготами и лишениями». Адаптация к флотской жизни происходила почти, как у бывших нахимовцев.
Непрерывный изо дня в день в течение нескольких лет процесс накопления усталости, при отсутствии реальной перспективы улучшения условий жизни, при общем истощении физических и психических сил не мог не сказаться на здоровье мамы. Я видел и чувствовал, что происходит что-то ужасное и непоправимое, но ничего не мог поделать. У мамы возникло какое-то общее заболевание: она исхудала, осунулась, потемнела, даже постарела и стала выглядеть старше на двадцать, а то и более, чем в свои не полные 45 лет. И вот однажды произошел случай, который вверг меня в какой-то безумный страх. Возвратившись из школы, мама, не снимая зимнего пальто, осторожно присела прямо на кровать, затем откинулась на спину и, закрыв глаза, замерла на короткое время и вдруг тихо, почти шепотом, делая промежутки между словами, проговорила: Всё... я больше не могу... Нет никаких сил... Я умираю... Услышав такое, я очень испугался. Мной овладел непреодолимый ужас надвигающейся беды. Мне тогда показалось, что я потерял способность соображать и не понимал происходящего. По всей вероятности, я стал что-то говорить, чтобы успокоить маму. Однако мама лежала с закрытыми глазами, ничего больше не произносила, дыхание её было очень слабым. Прошло какое-то время... Наконец мама приоткрыла глаза и, как будто вернувшись в реальную жизнь, также тихо спросила: Скажи, Коля, сможем ли мы продержаться ещё?.. Обрадовавшись, что мама заговорила, я энергично с подъёмом стал убеждать её в том, что, конечно, мы продержимся, выживем и переживём все трудности. Возможно, мой необузданный энтузиазм бесшабашной уверенности на благополучное будущее подействовало на маму положительно. Мне почудилось, что неведомая опасность миновала. Хотя некоторое время мама, как бы собираясь с силами, всё ещё продолжала лежать на постели... Совершенно очевидно, что в те годы мама действительно чувствовала себя неважно, порой упоминала, как бы невзначай, о появляющихся иногда болях в животе: возможно, это было обострение гастрита или даже язвенной болезни желудка. Однако я не припомню во время войны такого случая, чтобы мама обращалась к врачам или проходила какие-либо медицинские обследования. Все возникающие недомогания и болезни, как говорят сейчас, переносила на ногах.
Для меня в моральном и психологическом отношении этот жизненный эпизод стал чрезвычайно переживательным, поэтому-то он запечатлелся в моей памяти на всю жизнь. Я понял тогда, как мне дорога мама, что непременно обязан её поддерживать и, по возможности, помогать, а расстраивать своими выкрутасами и тем более недостойным поведением не должен и не имею права. К моему глубочайшему сожалению, по причине своего недомыслия, может быть из-за неопытности, а, возможно, поддавшись авторитету старших по возрасту уличных приятелей, я все-таки попадал в такие ситуации, которые, хотел бы или не хотел, расстраивали маму и доставляли ей большое беспокойство. Она очень боялась того, чтобы я не попал под «дурное влияние улицы». В конечном итоге мне, по большому счёту, всё же удалось избежать неблагоприятных ситуаций, однако полностью их исключить было не возможно. Перезнакомившись со всеми ребятами из ближайших соседних домов, мы вместе придумывали всякие игры и развлекались, как могли. У нас образовалась достаточно дружная и весёлая компания до десятка, а иногда и более пацанов: Славка Смирнов, Владька Коровин, Владька Скорняков, три брата Васильевы, два брата Балакиревы, два младших брата Мешалкины, два брата Крутовы, два младших брата Брянцевы и я. В большинстве своём мы были почти ровесники с разницей не более двух-трех лет. Во всяком случае, в любой день ватага из пяти-семи мальчишек всегда была в сборе, центром которого был достаточно обширный двор, достопримечательностью которого был великолепный, уникальный своей древностью, в несколько человеческих обхватов дуб, дома Улисовых, где, главным образом, и происходила наша дворовая жизнь. Взрослые достаточно благосклонно относились к нашим, порой, слишком шумным играм, видимо, удовлетворяясь тем, что мы находимся у них на виду, а не шастаем по базарным торговым рядам и не высматриваем, где что плохо лежит. Среди соседских семей были замечены несколько девочек, но они для нас были совершенно безразличны и, естественно, не принимали участия в наших играх и не посвящались в наши дела. Игры в волейбол и футбол нам были, конечно, известны, но совершенно недоступны из-за отсутствия мячей. Кирзовый волейбольный мяч, которым играли на площадке в городском саду взрослые ребята, нам, пацанам, только разрешали принести, если он случайно вылетал за её пределы. Пиная, чаще всего босой ногой, консервную банку или туго набитый сеном или ватой и перевязанный веревками тяжелый комок тряпья, весьма с большим приближением можно было назвать такую игру футболом Продолжая разговор о нашем времяпрепровождении и дворовых играх, по справедливости следует упомянуть, что у нас были весьма популярны игры, когда основным техническим оснащением игрока являлся нож. Ножи у каждого из нас были всякие разные. Например, для игры на земле удобней было использовать легкие складнички, а для бросания на расстояние в цель более подходили ножи с утяжелённой ручкой и острым длинным лезвием.
Ножи-складнички и немецкий нож типа кинжал.
Как-то получалось само собой, что у каждого из нашей компании появились легкие ножи-складнички, но многие имели ножи побольше и потяжелей. Дело даже доходило, что некоторые владели штыками и тесаками, но такое холодное оружие в играх не использовалось. Для того, чтобы научиться бросать нож на расстояние требовались длительные тренировки. Лёгкий нож даже средних размеров не хотел в воздухе переворачиваться, да и силу броска к нему трудно было подобрать. Нож с утяжеленной ручкой из-за смещенного центра тяжести при броске в воздухе делал вращение на 1800 и 3600 в зависимости от расстояния до цели и силы броска. Такие игры мы старались проводить не на виду у взрослых и без присутствия самых маленьких. Найти уединенное место для нас не составляло труда. Мы уходили в дальнюю часть огорода, выбирали отдельно стоящее дерево или широкую доску в заборе, а иногда собирались у тыловой стенки подходящего для таких игр сарая. Победитель определялся по количеству набранных баллов, если бросали ножи по заранее подготовленной мишени, или по количеству попаданий из установленного числа бросков. Самыми популярными в летнее время у нас всё-таки были игры, связанные с деньгами. Обычная «расшибалка», часто называемая нами «орлянка», не требовала никаких технических приспособлений, кроме как денежной наличности в виде небольшого количества монет и биты. У каждого игрока непременно была своя «счастливая» бита, которую, как правило, отливали по специальной форме из свинца. Если у кого-то не было денег на руках, то такие безденежники оказывались в числе болельщиков. Игра в долг также не разрешалась. В ненастную погоду и осенне-зимними вечерами мы отдавали значительное время безудержной карточной игре, насчитывающей более десятка различных названий и вариантов, перечисление которых не имеет смысла, так как названия их хорошо всем известны. Если играли на деньги, то только на копеечные суммы. Иногда, правда, как заранее договаривались, приходилось рассчитываться проигравшему вместо денег щелчками по лбу или лёгкими ударами карт по носу.
Игральные карты. Я не помню, чтобы мы в ребячьей компании ссорились между собой по крупному так, чтобы дело доходило до драк с мордобоем и, не дай бог, с применением кастетов или ножей. Хотя какие-то стычки, безусловно, происходили, но они заканчивались миром также быстро, как и неожиданно возникали. Но какие-то прикладные средства защиты и обороны у каждого из нас, по большому секрету, имелись и мы, естественно, гордились наличием таких вещиц. Совершенно не вызывало удивление, когда у кого-нибудь из ребят помимо осколков от бомб и снарядов вдруг появлялись не только пустые гильзы, но и боевые или трассирующие винтовочные патроны, даже зенитные снаряды и снаряды авиационных пушек. К счастью обращение с ними в нашем кругу не привело к непредсказуемым последствиям, хотя нам было известно, что такие факты имели место. К небезопасным увлечениям, пожалуй, можно отнести нескрываемый интерес к самодельным пистолетам, называемыми в нашей среде «поджигами» или «самопалами», которые выпиливались из куска деревянной доски, а в качестве ствола служила крепко прикрученная проволокой металлическая трубка. В такой ствол, в лучшем случае, засыпался порох или, чаще всего, сернистые головки, счищаемые со спичек, которые плотно утрамбовывались и укреплялись бумажным пыжом. С тыльной стороны ствола делалось небольшое служащее для запала отверстие, к которому подносилась горящая спичка.
С замиранием сердца приходилось ожидать мгновения, когда огнеопасная масса, находящаяся в стволе, загоралась, происходил громкий хлопок, и из ствола вылетало пламя огня, сопровождаемое облачком дыма. Распространяемый запах сгоревшего пороха приятно возбуждал и незримо вносил уверенность в самую твою сущность, что ты воин, охотник, защитник. Только что пережитое чувство тревожного ожидания, смешанное с мимолётным страхом, оставалось где-то в прошлом, и можно было гордиться тем, что ты одержал маленькую победу. Те ребята, которые были постарше на пять-шесть и более лет, выглядели этакими ухарями, носили кепочки-восьмиклинки, в открытую при взрослых курили, но к нам были снисходительны и не обижали, считали нас малолетками и в свой круг «интересов» не допускали. А «интересы» у них, порой, были такие, которые вызывали уже свой профессиональный интерес у милиции. Доподлинно, однако, могу сказать, что некоторые из знакомых мне соседских ребят, например, старшие братья Мешалкины или Брянцевы, руководствовались неписанным воровским правилом: «Не воруй там, где живешь, и не живи там, где воруешь!». Скажу даже больше, мне известно, что они сами, используя свои методы, вставали на защиту тех соседей, которые вдруг подвергались воровскому нападению «чужаков». Мы их воспринимали одновременно с некоторым страхом и подобострастием, непроизвольно перенимая отдельные «замысловатые» словечки и некоторые манеры поведения (например, плевать как можно дальше сквозь зубы), свидетельствующие, по нашим понятиям, о самостоятельности и независимости. В нашей ребячьей группировке роль негласного предводителя взял на себя Лёвка Васильев, который одновременно опекал двух своих младших братьев. Он был ненамного нас постарше и ростом повыше, но не слишком сообразительный, поскольку несколько раз оставался учиться на второй год даже в начальных классах. У него, если вспомнить, были некоторые способности к рисованию. Несколько позднее он даже делал попытки поступить в Московское Строгановское училище и посылал на конкурсный отбор свои картины. Пик его обучения завершился седьмым классом уже после окончания войны. Выше должности дамского парикмахера местной цирюльни у него карьера не вышла.
А тогда в старшую возрастную группу уличных ребят он не был допущен, хотя с ними общался постоянно и нахватался кое-каким элементам их хулиганского поведения и разговорного . Он был главным инициатором всех наших как хороших, так и сомнительных проделок. В разговорах с мамой о том, как я провел тот или иной день, с моего языка не сходили отзывы, сказанные, чаще всего, в превосходной степени: «Лёвка сказал то-то... Лёвка сделал так-то... Лёвка научил тому-то... С Лёвкой ходили туда-то ...». Мама не запрещала мне с ним поддерживать отношения, но настоятельно предупреждала, что Лёвка, как бы сейчас сказали, из неблагополучной семьи, и может научить дурному, как, например, стянуть или присвоить себе чужое, поэтому я должен сначала хорошенько подумать, прежде чем следовать его советам. Как я думаю, она старалась меня приучить к самостоятельности и более серьёзному поведению, которое, по её мнению, должно было выражаться в повышенном и целеустремлённом желании к знаниям, общении с детьми более интеллектуальных наклонностей. Однако, как и прежде, я всё свободное время проводил на улице в компании своих ребят. Мы чаще и чаще не ограничивали себя играми во дворе, а находили другие способы своего досуга. Значительное время в летний период проводили на Волге. Некоторые ребята, например, Скорняков, Коровин, Смирнов, Васильев, научились хорошо плавать и осмеливались переплывать Волгу на более пологий и песчаный левый берег и, слегка отдохнув на песочке и согревшись на солнышке, возвращались обратно также вплавь. Остальные, в том числе и я, приобретая навыки держаться на воде, пока барахтались около берега, не удаляясь на большое расстояние. Во многих семьях, как я уже упоминал, были свои лодки, приспособленные для рыбной ловли, и некоторым ребятам изредка доверяли на них покататься. В таких лодках мы размещались по пять-шесть человек и пускались в плавание. Если замечали, что какой-нибудь пароход заходит в шлюз или готовится отойти от дебаркадера, то, рассчитав момент, когда судно окажется на чистой воде и прибавит ход, мы обязательно предпринимали попытки подплыть как можно ближе к нему, чтобы покачаться на максимальной волне, исходящей из-под колёс парохода ( в те годы ходили колёсные пароходы, такие как, например, «Роза Люксембург) или из под винтов новейших тогда теплоходов «Климент Ворошилов», «Сергей Киров». Порой удавалось подгрести так близко к пароходу, что даже, бывало, с мостика парохода в мегафон кричали с предупреждением об осторожности.
И всё-таки такая смелость вознаграждалась захватывающим чувством, когда наиболее сильный первый вал воды, вырывающийся из под винта теплохода, подкидывал лодку вверх на самую вершину волны, а в следующее мгновение бросал её вниз. Задача удалого «шкипера», сидящего на вёслах, заключалась в том, чтобы поставить лодку перпендикулярно к волне. Вероятность переворота лодки тогда становилась минимальной, зато достигался максимальный эффект, когда нос лодки вздымался вверх, а корма лодки находилась в самом низу. В следующий момент всё происходило наоборот. Иногда мы уходили за несколько километров от города на тихую Улейму, правый приток Волги, заросшую местами камышом, желтыми кувшинками и белыми лилиями, где загорали, плескались и забавлялись на неглубокой воде, разгоняя стайки маленьких уклеек и прочих мальков. Здесь не надо было демонстрировать умение хорошо плавать, и тогда все были в равных условиях.
один из правых притоков Волги в районе Углича.
По примеру взрослых мы иногда вместе с ними участвовали в ночных рыбалках (от вечерней до утренней зари), но чаще организовывали такие походы самостоятельно. Место для рыбалки выбирали на берегу Волги, уходя на несколько километров вниз по течению в сторону Золоторучья, названному, по преданию, в честь императрицы Екатерины Второй, которая, по устному преданию, якобы, со своей свитой посещала Углич и после очередного шумного загула потеряла в этих местах своё золотое кольцо. Мама, надеясь на то, что никаких происшествий не должно произойти, в чём я её клятвенно заверял, разрешала и мне принимать участие в таких мероприятиях, видимо, не столько из-за надежды на мой большой улов, сколько ради развития у меня серьёзного мужского чувства добытчика. Мне удалось смастерить, хотя и примитивную, но свою удочку. Я научился по-рыбацки крепить крючок, размещать на нужную глубину грузило и поплавок, правильно нацеплять на крючок червяка, обязательно поплевав на него перед тем, как забросить леску. В течение всей ночи мы не спали, сидели и грелись у , рассказывая какие-нибудь, в том числе и рыбацкие, истории, и периодически проверяли свои удочки.
К утру мой улов, в лучшем случае, составлял несколько штук ершей и окуньков, пригодных разве только для голодной кошки. Однако мама, чтобы поддержать мой «победный» дух и старания в рыбацком деле, сдержанно хвалила и даже пыталась приготовить что-нибудь пригодное для еды из моей мизерной добычи. Как бы то ни было, но заядлым рыбаком-любителем я так и не стал.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Мичман Храмов, распространяя вокруг себя аромат одеколона «Шипр», весь сверкающий, – от надраенных черной ваксой ботинок до белоснежного чехла на фуражке – прибыл в каюту старпома подводной лодки. Во лбу его, над лаковым козырьком фуражки, красовался шитый «краб» - особый шик военного моряка. - Что с тобой, Храмов, - даже отшатнулся от него старпом, - никак жениться собрался? Саша Храмов улыбнулся до самых ушей. - Попали в самую точку, товарищ капитан 2 ранга! Иду просить руку и сердца у своей девушки.
Девушку Храмов нашел себе уже неделю назад, когда вместе со своим другом Петей Немыкиным гулял по набережной Владивостока. Рыжая красотка рассеяно ела мороженое и ни о чём плохом не думала. На неё сразу запал любвеобильный Немыкин, но почему-то серьезный и степенный Храмов девушке приглянулся больше. Встретиться снова Саня предложил ей через неделю и вот сегодня он собрался на любовное рандеву. - Твою маму! – изумился старший помощник Долгалёв. – Какой из тебя муж? Что ты умеешь делать, кроме, как с Немыкиным на берегу, пиво лакать? - Умею нежно обращаться с девушками, - ответил Храмов, - и вообще, уже пора мне завести семью. - А от меня чего тебе надо? – спросил старпом. «Шифрик» скромно опустил глаза в палубу, предчувствуя всплеск старпомовых эмоций после своего ответа. - Дайте мне десять суток отпуска по семейным обстоятельствам, - застенчиво попросил Саша Храмов. Долгалёв всплеснул руками и забегал по тесной каютке. - Вы хотите меня убить? Что я вам плохого сделал, враги? Нянчусь с ними, пестую их, донашиваю в утробе, а они ко мне приходят и суют ножик в рёбра! Жениться он собрался, ха!, отрастил женилку, бегает тут! Одеколоном вспрыснулся, завонял мне всю каюту! Лучше бы от тебя мазутом пахло! Бездельник! Вот где вы все у меня! Достали! Все норовят в отпуск, а кто работать будет? Вся команда паёлы драит, соляром механизмы моет безвылазно, порядок в заведовании наводит, выход через две недели, а он напомадился тут, напудрился и с корабля норовит! Никакого схода с «железа», пока дурь из головы не выйдет! Вон отсюда!!! Через час, остывший Долгалёв вызвал мичмана Храмова и вручил ему отпускной билет. - Иди к своей красавице, - мрачно сказал старпом «шифрику», - я очень надеюсь, что после твоего предложения она плюнет тебе в рожу, развернётся и уйдёт. Не сбылась надежда старшего помощника – Храмов предложил, а Танюша согласилась. Через неделю у них состоялась свадьба. Старпом тоже был приглашен в качестве гостя и по-своему оценил выбор Храмова.
- Требовательная и хозяйственная, - сказал Долгалёв, - настоящий Ну, держись, Храмов! Глаз у старшего помощника был намётанный, а характер любого человека за время службы в своей должности, он распознавал по отдельным фразам и телодвижениям. Командный голос у молодой жены прорезался сразу же после бракосочетания. Потом было прощание с семьями, автономка с плаванием «за три моря» и томительное ожидание встречи с родной землёй. На семейные дела выделили неделю срока, а потом экипаж отправили в подмосковный дом отдыха, для восстановления «живучести» организмов. - Отдохнёте, восстановите живучесть организмов и «снова в бой, покой нам только снится» - именно так выразился командующий флотилией подводных лодок. Жёны подводников засуетились – там ведь рядом Москва, а в Москве чего только нет! При нынешнем изобилии смешно представить: на периферии были пустые полки магазинов, что продовольственных, что промышленных. Молодожены Храмовы попрощались на две недели, и Таня дала своему мужу список товаров, которые необходимо было купить в столице. - Главное, купи, - наказала Саше супруга, - скоро Новый Год, хочу пить шампанское из хрусталя. Соседей позовём, чтоб обзавидовались.
Мичман Храмов по прибытии в здравницу моментально забыл о фужерах, колготках и списке парфюмерии. Не до этого было. Коллектив чисто мужской, суровый – флотские офицеры, мичманы. Поселили Храмова в восьмиместную каюту, в которой уже несколько дней расслаблялись подводники-атомщики с Северного флота. Новые знакомые тут же, разлили по стаканам «рябину на шиле» и полезли чокаться к Храмову. - За содружество наших флотов! Застолье продолжилось далеко за полночь… *** - Проснитесь, молодой человек, - приятный женский голос приплыл к Храмову из заоблачных далей, - пожалуйста, проснитесь! Мичман Храмов разлепил глаза. За плечо его трясла молоденькая медсестра в коротком белом халатике. За окнами было совсем темно. «Шифрик» машинально взглянул на наручные часы. Без десяти минут шесть. Одеяло посередине откровенно топорщилось - самое время. Девушка, довольно-таки симпатичная, стоит и ждёт у изголовья. Полусонный Храмов обхватил сестричку за талию и потянул её на себя. - Ну, хорошо, хорошо, иди ко мне, солнышко! Медсестра возмущенно оттолкнула Храмова и отскочила от кровати. - Что вы себе позволяете! Я пожалуюсь начальнику санатория! Храмов тупо уставился на
- А зачем же ты ко мне ночью пришла? – спросил он. - Вставайте и идите в процедурную, взвеш…ш…шиваться! Уже скоро ш..ш…шесть! – злобно прошипела медсестра и, вся пунцовая, выскочила из палаты. Всё военно-морское воинство храпело и видело десятые сны. «Что за фигня, почему меня одного взвешивать?» - подумал мичман Храмов. Щупленький «шифрик» сел на койке, машинально вставил ноги в тапочки и сонно пошлепал в процедурную. Там его взвесили, записали показания – 58 килограммов - в коленкоровую тетрадь и с миром отпустили спать дальше. Когда все проснулись, напились вдоволь воды от пуза, поскольку сушняк после «шила» давил жутко, Храмов пожаловался обществу на гнусные санаторные порядки. - Я думал, она ко мне с добрыми намерениями, а она «идите, взвешивайтесь!», скоро, мол, шесть часов! А вас чего не будила? Саня не знал, что в санаториях в первый день, до завтрака, всех вновь поступивших взвешивают. Потом в последний день перед отъездом тоже. Для чего это делается никто не знает. Самый толстый из всей компании, капитан-лейтенант оценивающе посмотрел на мичмана Храмова. - Тебя каждое утро до шести утра будут водить на взвешивание, пока не наберёшь человеческий вес. Кушай плотнее в столовой, чем быстрее поправишься, тем быстрее медперсонал от тебя отстанет, - сказал толстячок и загрустил, - а вот меня никогда не разбудит на рассвете лёгким касанием нежной руки.
Храмов рвал и метал. - Это что, отдых? Это реабилитация? Лучше бы я под боком у жены восстанавливался! На хрена я сюда приехал? В шесть утра, на весы! У…у…у… Слушая его причитания, все катались от смеха. Потом сознались, что пошутили. - Мы, ведь, раньше приехали, и нас в первое утро тоже взвешивали, - сказал толстый каплей Серёга, - ты случаем пульку не пишешь, Саня? Храмов когда-то учился играть в преферанс и имел некоторые навыки. Две недели за картами и «рябиновкой» пролетели очень даже быстро. Москва со всеми её культурными прелестями, ГУМами и ЦУМами была забыта напрочь. Пришло время и просвистели два зеленых свистка: «С вещами на выход!». Крепко сдружившиеся с Храмовым атомщики-северяне тепло попрощались с ним, разлив остатки «шила» на посошок, и уехали в аэропорт. Им – на Мурманск, а Храмову – на Владивосток. И только сейчас «шифрик» вспомнил наказ молодой жены: без хрустальных фужеров не возвращайся! Он вытащил из кармана помятую бумажку с перечнем необходимых покупок, прочитал и весь вспотел. До самолёта оставалось четыре часа времени. Регистрация объявлялась за час. А ещё в Домодедово из санатория не меньше часа. Короче Саня понял: не успевает он! Не успевает добежать до «хрустального» магазина и купить заветные фужеры, не говоря о духах, кремах, пудре, пищевых деликатесах, которые водятся только в столице и в провинции не показываются. Деньги, тоже, вроде особо и не тратил, закончились. В голове промелькнуло спасительное решение. Хотя бы что-то надо привезти. Саня Храмов оставил вещи в фойе у дежурной и побежал в санаторную столовую.
До обеда было еще далеко, но столики были уже сервированы. Храмов прошмыгнул в столовку и, воровато озираясь, покидал за пазуху шесть граненых . Зайдя за угол, он нашел два камня. На один он ставил стакан, а другим бил. Расколошматив все «гранчаки», Храмов сложил осколки в полиэтиленовый пакет и, довольный, пошел за вещами... - Санечка! Милый! Приехал! – радостно встретила его Танечка. После крепких поцелуев и жарких объятий, жена накрыла на стол. Мясо в кляре, кусочки палтуса горячего копчения, салат «Оливье» и запотевшая бутылка «Советского шампанского». Храмов с ужасом смотрел на шампанское, предчувствуя беду. - Санечка, доставай московские подарочки и фужеры, обновим с тобой хрусталь, - сказала Храмову жена. Несчастный «шифрик» полез в сумку и фальшиво запричитал. - Ой, беда-то какая, проклятый аэрофлот, побил все мои фужеры, бросают багаж, как попало! Я так и знал, что это произойдёт! Супруг издали предъявил ошеломлённой молодой хозяйке пакет с осколками своих стаканов. - Ну-ка, ну-ка, - недобро протянула она, - дай мне сюда свой пакет. Убедившись, что осколки восстановлению не подлежат и это совсем даже не хрусталь, Таня со всего маху надела пакет с останками «хрусталя» на бестолковую храмовскую голову, после чего избила Саню деревянной шваброй. Настоящий старпом семейного корабля!
У нас от изумления открывались рты и закрывались только по команде «Отбой учебно-боевой тревоги!» Когда наш крейсер стоял у стенки, нас водили по разным кораблям. Первым мы посетили стоящий рядом флагман Антарктической китобойной флотилии плавзавод «Юрий Долгорукий». Это судно (бывший немецкий лайнер «Гамбург», 40 тыс. т) периодически заходило в Кронштадтский Морской ордена Ленина судоремонтный завод, и отстаивалось рядом с крейсером у стенки военной гавани – Усть-Рогатки. Оно было вчетверо больше «Кирова» и давило своими размерами. Судов таких размеров мы больше за всю свою службу на флоте не встречали. Внутри оно было таким же огромным, но всех ошеломил запах рыбьего жира, которым это судно пропахло от киля до клотика.
В один из заходов в Кронштадт парусного барка «Седов» мы, конечно, побывали на палубе парусника, и все удивлялись, как это матросы успевали выучить мудреные названия многочисленных деталей такелажа. Экскурсию проводил командир корабля капитан 2 ранга П.С.Митрофанов. Барк «» (бывший «Командор Йонсен») и его собрат «Крузенштерн» (бывший «Падуя»), которые раньше использовались в качестве учебных, теперь служили в Атлантической океанографической экспедиции. Посещали мы и бригаду подводных лодок, стоящую в Купеческой гавани. На подводной лодке толстого Саню Сиротинского пришлось с силой пропихивать через люк.
*** Общими усилиями команды крейсера нас удалось кое-чему научить. Двое наших одноклассников: Н.Петров и М.Хрущалин, стали специалистами 3 класса уже в первую практику. Во вторую практику их уже было 28, а в третью ими стали почти все.
Карта похода УКРЛ "Киров". Лето 1963 года.
Практика 1963 года отличалась от первой обилием морских походов. Мы пропахали всю Балтику вдоль и поперек. Подходили к Таллину, Риге, Лиепае заходили в Балтийск. Ходили вокруг шведского острова Готланд, прошли мимо датского острова Борнхольм и подошли к проливной зоне. Но в открытом море вокруг – один горизонт, и если ты не ведешь прокладку на карте, для тебя важна не столько дальность плаванья, сколько его длительность. Интересную практику можно организовать и, не заходя далеко. Следующая, третья по счету практика, вероятно, ничего не дала нам нового и потому не запомнилась. Танцоры опять саканули, их отправляли на празднование 20-летия Нахимовского училища. Впечатлений от корабля много. Поэтому, чтобы не повторяться, разделим приобретенный опыт по боевым частям. Экипаж корабля, как известно, организационно разбит на боевые части пяти основных корабельных профессий (не считая служб и команд). БЧ-1 – штурманская. Корабль отходит от стенки. Это – и первое впечатление и первые метры, кабельтовы и мили, которые войдут в морской ценз офицера. Корабль вышел на Большой Кронштадтский рейд, последовала звучная команда: «На четыре бочки становиться». А после того, как осмотрелись и пополнили недостающее, начался поход. Мимо проплывают острова Финского залива. За ними мы наблюдаем в пеленгатор. Особое впечатление производит Гогланд. А еще через несколько часов хода вырастают на горизонте кирхи Таллина. Во время более длительных походов в открытом море мы вроде бы пробовали вести прокладку. Во всяком случае, мы знали, как это делается, и следили за вывешенной картой похода. Морская карта постепенно становилась родной.
Дмитрий Аносов измеряет высоту солнца с помощью секстана. 1963 год.
БЧ-2– артиллерийская. Современное её название по Корабельному уставу – ракетно-артиллерийская. Но на крейсере-ветеране она еще была просто артиллерийской. Предстояли учебные стрельбы главным калибром. На корабле все плафоны на это время снимали, чтобы они от встряски не лопнули. Это настораживало. А нас, будто специально (так оно, оказывается, и было) поставили на кормовом мостике, башня главного калибра – прямо под нами. Ухнул первый залп. Уши заложило, в голове звон. А, кто испугался? Очнувшись, все начинают друг перед другом хвастать: «Во, здорово!». Мы видели практически все виды артстрельб, которые только проводятся на крейсерах. Стрельба установленными на дула 45-мм стволиками. Стрельба по движущимся сетям. Тяжелее для ушей переносилась резкая и жёсткая, как звук огромного хлыста, стрельба универсальными (они могли стрелять и по летящим целям) 100-мм орудиями. После этих стрельб нахимовцам, расписанным по башням, доверяли банить стволы. Наконец, стрельба из 37-мм автоматов по шарам, наполненным гелием. Стрельба из этих автоматов, которые официально именовались солидно - зенитной малокалиберной артустановкой «В-11» - считалась верхом мечты. Потому что тем, кто на них был расписан, разрешали выполнить упражнение №5, то есть пострелять самостоятельно. К тому времени нам еще не было шестнадцати, но шестерым все же повезло: Е.Смирнов, В.Лебедь, В.Градосельский, В.Васильев, С.Мельниченко, А.Стражмейстер. Во время стрельбы вновь, как и в 1960 году на крейсере «Орджоникидзе», произошел казус. Когда после завершения упражнения стали собирать отстрелянные гильзы, то среди них обнаружили неразорвавшийся снаряд. У офицеров, которые были рядом, волосы на голове встали дыбом. После этой стрельбы два дня в ушах стоял звон.
Нахимовцы банят ствол 100-мм орудия крейсера "Киров". Слева направо: В.Градосельский, А.Сипачев, Д.Аносов. На заднем плане - ракетный крейсер "Адмирал Головко". Лето 1964 года.
Интересно, что производились эти автоматы в «КБточмаш» [3], где долгое время будет служить, а затем и возглавит Военную приёмку Минобороны, и сейчас еще работает заместителем директора Сашка Разговоров (бывший Стражмейстер). Может быть, с металлического сидения турели того автомата и начался его путь в мягкое кресло руководящего работника этого прославленного КБ. БЧ-3– минно-торпедная. На крейсере было два трехтрубных торпедных аппарата. Но, как они стреляют, мы не видели. Зато в 1962 году проводились ночные торпедные стрельбы, в которых наш крейсер служил мишенью. Торпеда, выпущенная эскадренным миноносцем, идущим чуть ли не у линии горизонта, прошла под самой серединой киля крейсера, разглаживая над собой пену волн. Восхищаясь точностью стрельбы, испытываешь и жутковатое чувство: а вдруг бы?! Видели мы и учение по постановке мин, но это скучновато. БЧ-4 – связи. В эту БЧ входят сигнальщики и радисты. В заведование БЧ-4 входили все радиопередатчики и радиоприёмники с антенными устройствами, организационно объединёнными в передающие и принимающие радиоцентры корабля. Но нас туда не допускали. Зато наши ребята неплохо семафорили. В марте 1964 года С.Мельниченко занял второе место в училище в состязании сигнальщиков. На корабле случалось, мы сдавали экзамены за проходивших практику курсантов высших училищ. Но, конечно, нам было далеко до корабельных сигнальщиков. Мало того, что они это делали быстрее, у них еще был свой почерк и стиль. Сигнальщики также могли «разговаривать» с помощью прожектора или же сигнальных флагов. Грамотный корабельный сигнальщик втихаря может даже набрать из этих флагов признание в любви своей девушке. Гражданским людям эти же самые флаги известны лишь как украшение, которое вывешивают на реях и стеньгах кораблей в дни государственных праздников и в день ВМФ.
Виктор Виноградов передает сообщение с помощью семафорной азбуки. Лето 1964 года.
Если у себя на озере мы пользовались Шлюпочной сигнальной книгой, в которой сигналы передавались одним или сочетанием двух флагов, то на флоте в сигнал входили четыре и более флагов – каждой композиции этих флагов соответствует определённая команда для эволюции (действия) кораблей. И для их обозначения служит Боевой эволюционный свод сигналов – целый гроссбух. Нас первым делом ознакомили с двумя сигналами. Вопрос: «К, Л, Ж?». Правильный ответ: «Н, Х, Т!». Для тех, кто владеет правильным произношением старославянских букв, предлагаем произнести эти сигналы, только, чур, не вслух. Сигнальный мостик находится поблизости от ходового, поэтому некоторым из нас пришлось видеть командира корабля Б.В.Викторова «в деле». Валера Иванов был свидетелем такого случая. Крейсер стоял на БКР и уже был готов к отходу, когда с башни Итальянского дворца, в котором находился штаб базы, просигналили распоряжение командования задержать выход и взять на борт кого-то из штаба. Борис Васильевич, нахмурился: «Напиши ему, что корабль – не велосипед, его на ходу не остановишь», а затем скомандовал вахтенному офицеру: «Трогай!». В машинное отделение полетела команда
БЧ-5 – электромеханическая. Все что на корабле крутится, светится, шипит и горит, входит в заведование этой боевой части. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» - это будто бы сказано о котельном отделении старого крейсера. Как утверждали матросы, на четырех котлах корабль в их бытность всё ещё умудрялся развивать 34 узла. Резвость даже на сегодняшний день приличная. Чтобы попасть к котлам, надо было пройти через шлюз, для выравнивания давления: наружного с давлением в разгоряченной котельной. И надо сказать, что желания появляться там лишний раз не было. Именно туда нас загоняли под пайолы (съемный дюралевый настил в трюме), чистить и убирать грязь. В этом - нормальная психология корабельного офицера: если на борту корабля есть практиканты, то на самые грязные работы лучше послать их, чем своих матросов. Вот и на нашу долю доставались скопившиеся водяные протечки, перемешанные с машинным маслом и различными видами смазок, короче грязь. Там мы изнутри и даже из «подполья» увидели, что значит на корабле эта самая электромеханическая боевая часть. Единственная привилегия механиков – это возможность дать на прощанье шапку дыма из трубы. В боевой обстановке это ведет к демаскированию корабля, поэтому за такие шапки дают «по шапке». Но традиция обязывает. Через котельную проходил путь «из носа в корму, не выходя на палубу». Пройти таким образом вдоль всего корабля - задача на засыпку салаге. Не всегда это удавалось сделать, потому что матросы перекрывали отдельные переборки, обычно это было в душевых команды. Душевые, а лучше сказать, вода в душевых – это особая статья. На корабле существует запас воды для разных целей: питьевая, мытьевая, техническая и прочая. Кроме того, есть малопроизводительные опреснительные установки. Как-то кораблю потребовалось зайти в гавань, чтобы пополнить запас пресной воды, и командир Б.В.Викторов запросил у штаба «Добро» (буква «Д» означает – Да, согласен, разрешаю). В ответном тексте, содержалось предложение запустить эти самые опреснительные установки. На что Викторов прорек через сигнальщика: «Крейсер – не корова, его ведром воды не напоишь!» Мытье на корабле, когда он в море, представляет трудность, так как из экономии пресной воды для мытья подают забортную воду, а она – соленая. Обычное мыло в такой воде не мылится. В походе давали специальное мыло (кстати, белого цвета), но и оно мало помогало. В душевых не только мылись, но еще стирали свое нательное белье и, конечно же, робу. Белая брезентовая роба. О ней надо бы сложить песню. Возможно, она была хороша во времена парусного флота. Но на современном корабле пачкается мгновенно. Корабельный способ стирки оригинален. Рубаху или брюки бросаешь на кафель душевой и трешь щетками до заданной чистоты. А сушить робу можно у вентиляторов, которые выдувают горячий воздух из котельных – несколько минут и все сухо. Тысячу таких премудростей мы и постигали во время практики.
А.Белогуб у корабельного вентилятора. 1964 год.
В заведование БЧ-5, точнее в состав ее второго (электротехнического) дивизиона, входила вся слаботочная телефония. Когда в 1962 году после окончания практики мы уже сошли с трапа корабля, нас остановили на стенке и обыскали вещмешки. Оказалось, что с нашим уходом на разных боевых постах корабля из телефонов исчезли 47 капсюлей-динамиков ДЭМШ-1. То есть 47 постов были лишены связи. Несмотря на наличие в наших рядах радиолюбителей, ни одного капсюля обнаружено не было. До сих пор не ясно, то ли наши так исхитрились, то ли матросы «смолотили» под наших. В общем, от БЧ-5 у нас остались неприятные воспоминания. Тем не менее, шестеро наших однокашников после Нахимовского пошли учиться в инженерное училище, именуемое в народе Дзержинкой – подходящая ассоциация.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
