3Однажды Никите приснилось: он зашел в ванную; из-за колонки высунулся кто-то лохматый, рогатый и косматыми лапищами пытался затащить его к себе за колонку. Отец вскоре заметил, что сын сторонится ванной, спросил: «В чем дело?» Никита признался. Отец усмехнулся: «Идем». Никита пошел за ним с робостью. Отец зажег свет и протянул сыну кочергу: «Пошуруй за колонкой». Никита с опаской сунул кочергу за колонку. «А ты пошуруй, пошуруй, — приказал отец. — Ну что? Никого? И никого быть не может. Во сне всякая ересь привидится, а наяву никакой нечисти нет и в помине. Эх ты, герой».
Этажом ниже Рындиных жил Валерик, мальчишка старше Никиты года на два, отчаянный задира и хулиган. Никита, получив от него изрядное количество тумаков, порядком побаивался забияки и всегда старался проскользнуть вниз незаметно. Но Валерик упорно подстерегал его. И вот Никита снова столкнулся с опасным задирой. Валерик сделал Никите «мопсика», зажав в ладонь его щеки и нос. Никита захныкал: «Отстань, я пожалуюсь папе». Тогда Валерик, толкнув его к стене, крикнул: «Жалуйся, подлюга!» — и изо всей силы ударил ногой в живот. Никита
кинулся вверх по лестнице.
«Папа, папа, Валерик дерется!» Он искал у отца защиты. И вдруг отец, вместо того, чтобы его защитить, оттолкнул его. Никита почувствовал легкий шлепок по затылку. «Вот не думал, что Рындин может быть трусом. Иди домой, сиди у маминой юбки».
Весь день Никита просидел в уголке. Мать спросила отца: «Что у вас произошло с Никитком?» — «Так, маленький мужской разговор», — ответил отец, и Никита был ему благодарен; отец матери не сказал: «Твой сын — трус».
На другое утро Никита решил свести счеты с Валериком. Он ненавидел его. Еще бы, Валерик опозорил его перед отцом! Никите не пришлось долго разыскивать недруга. Валерик и его дружок Родька, такой же, как он, хулиган, затащили на самый верх черной лестницы бездомного мяукавшего котенка и бросили его в раскрытое окно. Никита света не взвидел. У него был кот Марс, и он купал его в ванной, приучая к воде, отчего ходил весь расцарапанный, но выбросить живое существо с седьмого этажа...
Никита дрался в этот день вдохновенно, один против двоих, забыв, что противники — и старше и сильнее его, не обращая внимания на кровь, хлынувшую из носа. Нанося удары, приговаривал: «Будете еще? Будете?» Наконец враги признали себя побежденными и пустились наутек.
Мама, увидев Никиту, всплеснула руками и потащила в ванную обмываться. Едва вернулся отец, пришла мать Валерика, шестипудовая «женщина с положением», как она себя рекомендовала. Она принялась кричать, что не позволит уродовать своего сына, что ее муж пойдет к морскому начальству и вообще вразумит всяких нахалов из моряков, распускающих своих выродков...
Отец встал, широко раскрыл дверь, посоветовал:
— Вы лучше спросите вашего мужа, не растет ли у него в доме законченный негодяй. И вашим мужем меня не пугайте. Кто ваш муж? Он — слуга народа. Я тоже служу народу. Вам это, надеюсь, понятно?
Взвизгнув, ответственная дама ушла. А отец (он уже знал все подробности давешнего сражения) улыбнулся ласково:
— Ну вот, теперь ты стал Рындиным.
4
Едва наступили каникулы — отец взял Никиту в
.
Перед Никитой открылся удивительный мир.
В гавани рос целый лес мачт и труб — прямых и косых, и штаб флота тоже был с мачтой на крыше, отчего все здание казалось большим кораблем.
Он увидел две чугунные фигуры — двух флотоводцев — Макарова и Петра. Макаров стоял с вытянутой к морю рукой. Никите показалось, что борода адмирала развевается на холодном ветру.
Никита позавидовал юнгам в бушлатах и бескозырках; сам он ходил в сшитой дома матросской курточке и в до противности штатском пальтишке.
Он пришел на корабль, в жилище-каюту отца.
Сначала все было непонятно в этом новом для него мире, как непонятен чужой язык. То где-то звякало, то тревожно звонило, то пронзительно свистали на палубе дудки, над головой топало, и Никите казалось, что где-то что-то горит, и он не знал, выбегать ли ему из отцовской каюты; то чудилось, корабль тонет, и он поглядывал на спасательный пробковый пояс, хотя понятия не имел, как им пользоваться.
Но вскоре он начал понимать слова непонятных команд. При помощи краснофлотцев, веселых, общительных, Никита стал разбираться в корабельных порядках. Он узнал, что, отрывисто звякая, колокол отбивает часы, или по-флотскому склянки; что пронзительным свистом дудки сзывают людей на работы или приглашают их на обед; что сирена ревет в тумане, предупреждая встречные корабли, а тревожные, густые звонки зовут краснофлотцев к орудиям и механизмам, и тревоги бывают боевые, учебные, аварийные. Он узнал, что такое побудка, аврал, подъем и спуск флага, когда кричит горн и все замирает и наступает торжественная минута молчания.
Ему казалось, что он уже стал моряком.
5Безжалостно уничтожая запас отцовской бумаги, он рисовал крейсера и торпедные катера, подводные лодки и парусники и даже пытался изобразить абордажный бой при Гангуте.
Отец опытным глазом приметил, что рисунки сына — раньше просто мазня на обоях, скатертях, простынях и на масляной краске подоконников и дверей, приводившая в ужас мать, — становятся все осмысленнее и грамотнее. «Пусть развивается, — думал отец. — У него есть способности».
Он не убеждал себя, что его сын — выдающийся талант в десять лет. Все идет своим чередом, и время покажет, талантлив ли он.
Мать работала в Русском музее и хорошо разбиралась в искусстве. Никита с ранних лет слышал имена Репина, Левитана, Айвазовского, Шишкина и любил перелистывать альбом с репродукциями.
Узнав, что Айвазовский много плавал на кораблях Черноморского флота и делал в Севастополе зарисовки во время Крымской войны, решил, что он будет художником.
Но только он будет рисовать корабли, моряков, а не безлюдное море.
Увидев под мостом на Неве буксир, тащивший за собой караван неуклюжих деревянных судов, он остановился, как зачарованный, запомнил и вечером дома попытался воспроизвести на бумаге все виденное. Мать взглянула из-за плеча, спросила:
— Ты это видел?
— Да, мама.
— Давно?
— Сегодня.
Она помогла ему — она сама рисовала, правда, только цветы. Весной она приносила подснежники и фиалки, летом — ромашки и васильки, осенью — астры и хризантемы. И даже зимой она не жалела денег на дорогую сирень, на ландыши, розы...
Никита пришел в восторг, увидев, что «у него получается», что он сумел перенести на шершавую бумагу и бледный ленинградский закат, и Неву с дымящимся буксиром, и разведенный мост, и печальный шпиль крепости...
— А у него — талант, — замечали мамины знакомые, разбирающиеся в искусстве. — Ему надо учиться.... Сведите его к профессору...
Но учиться Никите пришлось много позже, когда он уже носил форму курсанта училища имени Фрунзе.
6А в том году — Никите было одиннадцать лет — с серого ленинградского неба посыпались бомбы. Русский музей эвакуировался, но мать, желая остаться поближе к отцу, поступила на оборонный завод. А отца перебросили на Черное море.
Он пришел домой в глухую ленинградскую ночь, собрал чемоданчик, оставил им свой паек. Они остались одни.
В одиннадцать лет Никита пережил то, что пережили все ленинградцы. Жгли в печурке мебель, поджаривали сухие ломтики едва похожего на хлеб хлеба; изголодались, бродили, как тени. Он видел людей, везших на саночках завернутые в простыни окоченевшие
. Ходил на Неву за водой. Мать потускнела, лицо у нее стало серым, глаза впали, щеки ввалились. В тридцать лет она выглядела старухой.
Ночью в окна был виден пустой, мертвый город, залитый мертвенным светом луны, таинственный, страшный город, где не осталось ни кошек, ни собак, и уцелевшие люди ходили, опираясь на стены.
Через Ладогу они эвакуировались в Сибирь, в деревянный маленький городок. Здесь Никита с отвращением вспоминал кисель из столярного клея и лепешки из мусора, собранного матерью со дна шкафа на кухне. Подкормились. Снова помолодевшая мать решила ехать к отцу в один из портов Черноморья.
Путешествие было тяжелое. Никите запомнились бурный Каспий, отчаянно качавшийся пароход, темный поезд, подолгу стоявший на полустанках, и затемненный незнакомый Тбилиси... Их одиссея завершилась в топких болотах Колхиды, где в устье маленькой речки скрывались торпедные катера; дома на берегу речки стояли на высоких столбах, чтоб не увязнуть в болоте.
Тут выяснилось, что ехали зря. Отец не вернулся из операции.
Было страшно подумать, что отца больше нет, отца, который хотел жить бесконечно. Еще страшнее было думать о том, как отец кончил жизненный путь: упал ли он, весь окровавленный, на штурвал, или долго плавал в воде, или выброшен был на прибрежные камни и погиб в короткой схватке с врагом.
Ночью в крохотной каютке старого судна — плавбазы — за иллюминатором монотонно плескалась вода; Никита глухо плакал в подушку, стараясь, чтобы его горьких слез не услышал сосед по каюте.
Сосед — Фрол Живцов, рыжий, веснушчатый, которому Никита страстно завидовал, в свои двенадцать лет был дважды ранен и награжден орденом. Во сне рыжий герой отчаянно храпел, выводя носом рулады, отчего Никита подолгу не мог заснуть; ему казалось, что из углов лезут на койку фырчащие обитатели корабельного трюма. Спал герой, держа автомат под подушкой, не боясь, что он невзначай выстрелит и пробьет рыжую буйную голову. А встав поутру, дергал Никиту за ногу: «Бывай здоров, сосунок, иду в море», — и исчезал на два, на три дня и возвращался еще более обветренный, еще более загорелый, еще более мужественный и еще более самодовольный.
Настал день, когда оба узнали, что поедут в нахимовское училище: такова последняя воля Юрия Никитича Рындина, оставленная им в завещании сыну, и таково желание командира, усыновившего сироту — Фрола Живцова.
7Кроме Фрола, неразлучного друга, еще в детстве вошла в его жизнь Антонина.
Антонина! Светловолосая Антонина, разноглазая, как сибирская кошка. Он впервые увидел ее в Ленинграде, вторично встретил в Колхиде и подружился в Тбилиси.
Вот они бродят по узким уличкам жаркого города, пьют воду с зеленым сиропом «фейхойа», катаются в вагончиках пионерской железной дороги.
Вот они сидят в зажатом домами скверике с запудренными пылью каштанами и вслух мечтают о будущем — о том, как он будет моряком, а она — ученым-ботаником. Вот они переплывают Куру на пароме, и хохотушка Хэльми, ее подруга, обрывается в воду, и Никита вытаскивает ее, всю мокрую — их чуть было обоих течением не утянуло под мост.
Долгожданный вечер. Первый нахимовский бал. Он раз двадцать выбегает в вестибюль и поглядывает на тяжелую дверь.
И Антонина приходит, и он ведет ее в зал, где сверкают в люстрах огни, и играет музыка, и пары уже кружатся в вальсе. И она кладет тоненькую ручку ему на погон, и он рукой в белой перчатке обнимает ее, и старается не наступить ей на туфельку, и оберегает от лихо кружащихся пар.
И он счастлив, что может угостить Антонину мороженым, и с великой осторожностью, через весь зал, боясь поскользнуться на натертом паркете, несет блюдечко и протягивает ей это блюдечко, больше всего опасаясь, что опрокинет его Антонине на новое платье...
Время летит до обидного быстро — и вот уже гасят огни, и он пожимает ее тонкие пальчики, обещая прийти в ближайшее увольнение...
Веселый май...
...
Поздним вечером они смотрят с горы на сверкающий веселыми огнями Тбилиси, на ракеты, скачущие в черное небо над темной Курой, на силуэт Метехского замка, на светящиеся червячки-поезда, уходящие к морю.
Антонина, сжав его руку, говорит: «Как хорошо!»
А ему кажется, что все, что внизу, перед ним, очень похоже на море, которому он будет служить всю жизнь.
— Антонина! — окликает он девочку.
— Ну, да, Антонина. А дальше что?
У него захватывает дыхание, и он не может вымолвить больше ни слова...
...Еще год проходит... Она становится худеньким, угловатым подростком, и слишком коротки ей ее любимые платья.
Но и у него ломается голос, и он вырос из сшитого к балу мундира и, как-то примерив его, обнаружил, что рукава стали коротки — из них торчат непомерно длинные руки. Ему пятнадцатый год...
А как незаметно подкрался день расставания с нахимовским и с Антониной!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
