Я теперь гость редкий в городе на Неве, вновь покрытом священной мантией Санкт-Петербурга. Всякий раз, сойдя утром с поезда, ноги наперегонки несут меня от вокзала к Петроградской набережной. И о чудо! С Сампсониевского моста, перекинутого через приток Большой Невки, где стоит на приколе крейсер «Аврора», с правой стороны моему взору открывается шестипалубный дом-корабль по прозванию «нахимовка». Строгой красоты здание с высокой кровлей переломом, увенчанной корабликом-галерой на шпиле-мачте, с бело-голубым фасадом, украшенным бронзовым бюстом Петра Великого, часами знаменитой фирмы «Фридрих Винтер», которые неукротимо отмеряли деньки нашей весны. У возводящих мраморных ступеней парадного подъезда преклоняю колено, кладу земной поклон. Здесь с друзьями-товарищами, в чьей природе 50-60-х годов XX века было нечто особенное, им только свойственное, я постигал кодекс чести и достоинства марсофлотцев, правила одиночного и совместного плавания, науку побеждать на воде и на суше. Здесь кипучая учебная жизнь и морская практика на боевых кораблях казались мне подарком и особостью судьбы. Потому и поныне обуревает чувство неоплатного долга перед военно-морским флотом державы. Однако речь пойдет о контр-адмирале Николае Мефодиевиче Бачкове, главе казённокоштного семейства, достопочтенном начальнике училища. Потому небольшая оговорка уточняющего порядка.
Борис Шереметьев в годы учебы.
Когда у меня, уже пятикурсника ВВМИУ имени Ф.Э.Дзержинского, в центральной печати в газете «Красная звезда» вышел очерк «Мичманам снится море», Николай Мефодиевич, в ту пору находившийся в отставке, первым прислал из Ялты сердечный отзыв. А чуть погодя, всё ещё чувствуя в себе жар руководителя и задор наставника - мы сами с усами! - прикатил к брегам Невы на производство в офицеры своих питомцев. В адмиральской форме с иголочки, подтянутый, нафабренный, он с радостью фотографировался с нами на фоне Главного адмиралтейства. За столом в Колонном зале, в пылу восторгов скоротечных, поднимал бокал, напутствовал, наставлял. И мы, лейтенанты с кортиками на поясе, опять видели в нём черты простодушия, умилительной кротости, младенческой и вместе мудрой. А дружество моё с адмиралом завязалось в 1961 году, когда он, с благословения жены Нины Дмитриевны, хлебосольной, добрейшей души хозяйки, обрёл в стенах НВМУ большую семью с пятьюстами «головастиками». Николай Мефодиевич боготворил своих воспитанников, делил с ними хлеб и кров, печаль и радость. Многих нахимовцев знал поименно, отличал избранных, но не баловал, не сюсюкал. Ему нравился пионерский девиз: «Всегда готов!» - и потому, как бы в шутку, называл себя пионервожатым флотской дружины. И этим умилял, обезоруживал стоические сердца. На протяжении четверти века мы с ним не выпускали друг друга из виду, были на короткой ноге. Почти ежегодно встречались: то в Севастополе, то в Ялте, то в Москве, в редакции журнала «Морской сборник», где в эпоху перестройки я обрёл себя как редактор отдела истории, критики и библиографии. Николай Мефодиевич, будто наяву видя дней прошлой жизни гордые следы, охотно и неутомимо рассказывал мне о своей флотской и боевой службе, а я, подобно курсографу, черкал «заметы сердца и ума». Да вот незадача! В середине 90-х смятенная душа его не вынесла событий, связанных с кораблекрушением ВМФ СССР. Испытав нравственные потрясения, почил непробудным сном на Ливадийском холме Ялты. Вечная ему память в потомстве... В моём архиве - папка с изустными рассказами Бачкова, дедушки советского флота. Надеюсь, что в скором времени они увидят свет божий. В нынешней публикации представляю на суд однокашников и читателей лишь выборочные места о питонах ковчега Нахимова, которых Николай Мефодиевич не только оперял, холил, лелеял, но и драил с морским песочком.
Борис ШЕРЕМЕТЬЕВ, нахимовец 15-го выпуска
Дорогие мои питомцы. Николай БАЧКОВ
Новое назначение на должность начальника Ленинградского Нахимовского военно-морского училища я, признаться, воспринял с ощущением настороженности, недоумения. И в первую минуту назвал себя «пионервожатый флотской дружины». Ясное дело, с саркастической усмешкой. Тиховодная гавань была не по моей натуре, но выклянчивать должность у главкома ВМФ Горшкова было не в моих правилах. Приказ есть приказ: на службу не напрашиваются, от службы не отказываются.
Контр-адмирал Николай Бачков.
Находясь в то время в Севастополе, я позволил себе представиться по телефону начальнику управления военно-морских учебных заведений адмиралу Кучерову. Тот, как мне показалось, весьма сухо принял мой доклад и приказал немедленно отправиться в Ленинград. А ещё обязал выступить на отчетно-выборном партийном собрании Нахимовского училища с сообщением, что реформация отменена, учебное заведение восстанавливается в прежних правах и порядках. Он бесцеремонно бросил телефонную трубку, и в момент стало ясно: я не креатура Кучерова, а подсадная утка. И лишь позже узнал стороною, что на должность начальника училища он выдвигал своего кандидата, да главком ВМФ перетасовал карты. Вот таким образом я оказался в коловороте разыгравшейся стихии: морские валы катятся с рокотом, стукотят камни, выброшенные на берег, пузырится и шипит пена... Но эта ситуация тогда меня не смутила и не обескуражила. Я верил, что время всё расставит по своим местам. Как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Впрягайся, бурлак, тяни лямку, сколько хватит сил. Наскоро собрав чемодан и доложив командующему Черноморским флотом адмиралу В.А.Касатонову о своём убытии к новому месту службы, тут же вылетел в Ленинград обычным рейсом Аэрофлота. На аэродроме в Пулково меня, по меркам бывшей столицы птицу невысокого полёта, никто не ждал. Ну и бог с ними! Как только без сторонней помощи устроился в гостиницу «Октябрьская», тут же взял курс на Петроградскую набережную. И, как говорится, попал с корабля на бал. Оказывается, партийное собрание, на котором с докладом выступал начальник политотдела капитан 1 ранга А.А.Стенин, было в полном разгаре. Но всего более меня удивила песенка на затертой пластинке: о перепрофилировании училищного образования, о новом правовом статусе Нахимовского в системе ВМУЗов (военно-морских учебных заведений).
Нахимовское военно-морское училище.
Я насторожился, недоуменно стал поглядывать на всех. К счастью, минут этак через десять председатель заседания объявил перерыв. И первым, на кого я наткнулся, был заместитель начальника ВМУЗов адмирал Захаров, как потом выяснилось, прибывший из Москвы днём раньше. И хотя знакомство у нас было шапочным, я, как полагается, представился попросту, доложив о своём назначении, и заговорил обо всём, что думал. Семён Егорович крайне удивился новому повороту дел. Естественно, закралось сомнение, и он решил немедля связаться с Москвой, лично убедиться в истинности моих заявлений. А вдруг я некий самозванец? Но вскоре, получив подтверждение, выразил вслух своё неудовольствие тем, что он, заместитель начальника ВМУЗов, узнал обо всём не из первых уст. Весь этот конфиденциальный разговор происходил в кабинете начальника училища. Посоветовавшись со мной, Захаров пригласил капитана 1 ранга Артемия Артемовича Стенина, познакомил нас друг с другом. И сразу внёс предложение: после того как он представит партийному собранию нового начальника училища, Стенин включит меня в состав президиума, где были приглашенные из Петроградского райкома партии, районного отдела народного образования города Ленинграда.
Григорий Евтеевич Грищенко
Доклад начальника училища контр-адмирала Г.Е.Грищенко был посвящен поэтапному переводу Нахимовского училища в мореходный интернат. И как только он окончил путаную речь, я смело поднялся и попросил слово вне очереди. Все уставились на меня, как на каменного сфинкса с человеческим лицом у вод Невы. Ни один мускул не дрогнул на моей физиономии. Собравшись с духом, стремясь быть искренним и последовательным в суждениях, я, как уполномоченный командованием флота, сказал, что Ленинградское нахимовское училище остаётся таким, каковым было прежде и по структуре, и по штатному расписанию; что разговоры и мысли о реформировании учебного заведения, доказавшего свою жизнеспособность и необходимость флоту, надо прекратить. Взрыв аплодисментов буквально потряс зал. Лишь Грищенко порывался что-то возразить, но Захаров тактично его одёрнул. Далее я подчеркнул, что наша главная задача состоит в том, чтобы готовить подростков к службе на военном флоте, видеть в них будущих офицеров и адмиралов. Вместе с тем заметил, что нахимовцы - наши воспитанники, и мы должны по-отцовски относиться к ним, являя собою пример во всём. Такая речь, очевидно, была вдохновляющей, меня неоднократно прерывали одобрительными возгласами, овациями. И Семен Егорович, с похвалой отозвавшись о моём выступлении, шепнул: «Молодец, Николай Мефодиевич! В точку попал». Не стану скрывать, всё это ободрило и вдохновило меня на нелёгкий и ответственный труд воспитателя. Знакомство с училищем и его коллективом много времени не отняло. Через день мы доложили адмиралу Захарову о приёме-сдаче дел.
Грищенко не мог скрыть своих переживаний и, по всему видно, тяжело переносил неожиданное смещение с должности. Отдав службе многие годы, Григорий Евтеевич искренне любил Нахимовское училище, сжился со своей ролью. Однако отдельные офицеры, преподаватели и воспитанники недолюбливали его за то, что мнил из себя безраздельного хозяина. Он пользовался покровительством начальника ВМУЗ адмирала С.Г.Кучерова и зачастую, как мне говорили его заместители, злоупотреблял таким доверием. Возможно, спокойно дослужил бы до своего 60-летнего юбилея, но за предшествующие полгода случилось два серьёзных происшествия. Летом на крейсере «Орджоникидзе» во время корабельной практики погиб нахимовец выпускной роты Владимир Павлов, а ноябрь 1960 года был омрачён гибелью при загадочных обстоятельствах нахимовца Георгия Федякова. Трагические смерти воспитанников тяжело отразилась на самих нахимовцах и на всём коллективе училища. И хотя работавшая комиссия Главного политического управления эти ЧП не вменила в вину начальнику училища, но судьба его была предрешена. Григорий Евтеевич был отстранён от должности и уволен в запас. К сожалению, несколько месяцев спустя он умер от инфаркта. На его похоронах я выступил с надгробной речью, отметил немалые заслуги перед Родиной. Мне было тяжело и горько: считал себя невольным виновником его преждевременной смерти. Однако возвратимся к делам училища.
Стенин Артемий Артемович
С первых шагов деятельности я пригласил к себе своих заместителей, чтобы поближе познакомиться, изложить им свои взгляды на воспитание и обучение нахимовцев в духе славных флотских традиций. Все они произвели на меня благоприятное впечатление и выразили свою готовность следовать моим указаниям. Начальник политотдела капитан 1 ранга А.А.Стенин так и сказал, что он давно ожидал таких установок и политработники с ещё большей энергией будут проводить воспитательную работу с нахимовцами. Однако не преминул заметить: на должности недавно, еще не достиг полного взаимопонимания с прежним руководителем. Артемий Артемович слыл довольно подготовленным специалистом. В 1954 году окончил Военно-политическую академию имени В.И.Ленина. Долгое время работал в Бакинском подготовительном училище ВМФ, Тбилисском нахимовском училище и обладал солидным опытом в политико-воспитательной, культурно-массовой работе с комсомольцами и пионерами. По своему характеру был покладист и нетороплив, рассудителен и немногословен. Но должным авторитетом и любовью, как я вскоре приметил, у нахимовцев не пользовался, по-отечески не относился к ребятам. А нахимовцы старших классов просто избегали его и почему-то обзывали неудобоваримым прозвищем «тёща». Артемий Артёмович об этом или не знал или делал вид, что не в курсе.
Нахимовцы на занятиях.
Хорошее впечатление произвели на меня заместитель по учебной части капитан 1 ранга С.Г.Таршин и помощник по строевой части подполковник Н.Л.Ляшок, но они подлежали увольнению в запас. На место последнего вскоре пришел бывший командир крейсера «Аврора» капитан 2 ранга Н.П.Епихин. Это был поистине боевой офицер, отменный строевик, беспредельно любящий службу, быстро завоевавший уважение у нахимовцев. Заместитель по материальному обеспечению полковник Д.Г.Озеров, недавно переведенный в училище из Севастопольского военно-морского госпиталя, обладал незаурядными интендантскими способностями и довольно широкими деловыми связями. Начальник медицинской службы училища подполковник С.И.Кляус, добрый, смиренный, знающий своё дело, постоянно пёкся о здоровье нахимовцев. С самого начала я старался обстоятельно познакомиться с каждым из семи командиров рот. Все они, за некоторым исключением, представляли собою флотских офицеров с солидным служебным и житейским опытом. Один из них, капитан 2 ранга Л.Ф.Бориченко, командир роты выпускников-нахимовцев, оказался моим сослуживцем по Амурской флотилии. Мы оба радовались нашей встрече через многие годы. Благоприятное впечатление произвели на меня офицеры-воспитатели и их помощники - мичманы, каждый из которых возглавлял взвод-класс, состоящий из 20-25 нахимовцев. Особенно поразил старшина роты, участник Великой Отечественной войны мичман П.А.Буденков. Это был поистине русский богатырь с большими пушистыми усами, добродушный великан, любимец всех воспитанников. В течение многих лет он являлся бессменным знаменосцем парадного батальона нахимовцев в Москве. Высокие начальники, включая главкома С.Г.Горшкова, знали и уважали Петра Афанасьевича.
Мичман П.А. Буденков с воспитанниками.
Кстати, до него знаменосцем был средний сын Адмирала Флота Советского Союза Николая Герасимовича Кузнецова - нахимовец Николай Кузнецов. Последний потом довольно успешно окончил Нахимовское училище и в мою бытность проходил курс наук в Высшем военно-морском инженерном училище им Ф.Э.Дзержинского.
Полуботко Сергей Васильевич, Аквилонов Сергей Алексеевич, Панина Надежда Венедиктовна
Считаю необходимым также сказать доброе слово о преподавателях. Это в подавляющем большинстве были интеллигентные, с большим жизненным и педагогическим опытом, высококвалифицированные офицеры и гражданские специалисты: в первую очередь подполковники С.В.Полуботко, С.А.Аквилонов, майор Н.В.Панина, Н.В.Дубровина - преподаватели русского языка и литературы; полковник Н.И.Мишин и майор Б.Ф.Блошкин - математики; полковник М.А.Рахманкулов и подполковник В.М.Смирнов - химики, М.А.Кочетова - музыкальное и хоровое воспитание и многие другие.
Дубровина Наталья Владимировна, Мишин Николай Иванович, Блошкин Борис Федорович
Все они являлись заслуженными учителями РСФСР или отличниками народного образования, большая часть из которых удостоилась этих почетных званий в мою бытность начальником училища. Благодаря таким преподавателям обучение нахимовцев было поставлено в уровень с современными требованиями. Убедительное тому свидетельство - факты. Воспитанники, окончившие училище и по каким-либо обстоятельствам не ставшие курсантами высших военно-морских учебных заведений, как правило, без труда поступали в университеты, институты.
Рахманкулов Михаил (Мухаммед) Ахмедович, Смирнов Виталий Михайлович, Кочетова Маргарита Анатольевна
Время идет. И на счету нашей бригады уже не один «обновленный». «Большой Барнес», или «Джон Барнес», был большим станком, предназначенным для расточки блока под распределительный валик. По расчету его производительность 6-7 блоков в смену, но нас это не устраивало. Такими темпами мы не вправе были идти. Мы «колдуем» с Васей Дмитриевым. Переделали борштангу, изменяем геометрию расточных резцов. И что же? Хваленые, уж как только не расписанные американской фирмой резцы переделаны и улучшены! Так-то, уважаемые господа американцы, мы перекрыли заданные вами же для вашего же станка расчеты. Слышите, мы стали давать на нем за смену не 6 и не 7, а 12, потом и... 24 блока!
Похвалил нас даже требовательнейший Иван Гаврилович Салтыков. У нас есть ведь уже свои «болельщики», и он в числе самых горячих. Часто видишь теперь его высокую, худощавую фигуру возле «американцев», которых мы налаживаем. Чуть горбится старик, свисают длинные усы, приглядывается... Вася Дмитриев не может себе отказать в удовольствии: — Как, Иван Гаврилович, на охоте-то удача была? Сердится старик, говорит отрывисто, словно кудахчет: — И чего тебе-то? Твое ли дело? Ты в работе лучше шуми. А тут нечего хиханьки да хаханьки разводить. — Дядя Ваня, да я думал, что угостишь, смотри, удача какая! И Салтыков не выдерживает, улыбается: — Ишь, мудрецы выискались! Придумали ведь. Ну-ну... Еще один голубчик американского подданства обрусел. А на участке, где обрабатываются поршни, беда. Брак при обработке деталей огромный, попросту сказать, каждый десятый поршень выбрасывается. — Не знаю, — говорит Вася Дмитриев Ефрему Кутейникову. — Не знаю, что ты смотришь? Я бы на твоем месте не стерпел...
С этого дня наш «главный технолог» и вечером, и утром, и ночью стоит у заартачившегося станка. Только воинственно и тревожно вздымаются за ушами старенькие пружинки очков, оседлавшие его осунувшееся лицо, упрямо застряли на кончике носа блестящие стеклышки, поблескивают, точно сердятся. Мы постоянно навещаем Кутейникова, выполняем все его указания, малейшую просьбу. А сколько было уже у нас вокруг этого «производственных совещаний»! И, наконец, одолели. Пересмотрели весь технологический процесс, изменили его в корне. Брак прочно и надежно сошел на нет. Долго никому не давал покоя 44-шпиндельный «НАТКО». Его обязанность сверлить сразу 22 отверстия на определенную глубину в верхней плоскости блока, а затем одновременно во всех этих 22 отверстиях нарезать резьбу. Мгновение — и готово. На заводе ждали станок несказанно, заплатили за него огромную сумму чистым золотом. И вот теперь, когда он стоит в цехе, мы никак не можем его отладить. Красивый, вроде бы так хорошо задуманный станок. И не поддается. Винить рабочего в браке никак нельзя. Трудится заморская машина, портит заготовку за заготовкой. Растет груда бракованных блоков на заводском дворе. Недаром «золотой горкой» зовут ту свалку: поистине золотом оплачена горочка... Явно что-то не продумано в конструкции. — Замучились совсем мы с этим «НАТКО», — как-то говорим Ивану Гавриловичу Салтыкову. — Что делать? — Задержать надо, задержать, ребятки... «Задержать»... Попробуй-ка! Но мы все-таки попробовали и добились своего. Нашли-таки выход. Позвали электрика. И сделали очень простое приспособление. Вся придумка была в малой вилочке-упоре, которая устанавливалась на одном шпинделе. Автоматический выключатель-вилочка срабатывал безотказно, мотор слушался, выключался и включался. Теперь на американском станке мог работать любой, даже неискушенный человек. Выходит, до чего американские инженеры не додумались, сделали мы, советские рабочие!..
МАК ГРЕГЕР УХОДИТ ОТ РАЗГОВОРА
Гигантскими шагами шли краснопутиловцы к цели. Люди уже видели: хваленые заграничные фирмы не так недостижимо далеко впереди, как представлялось поначалу, их иной раз кое в чем не трудно и обогнать. Такая уверенность давала огромные силы. Об этом, между прочим, я говорю Мак Грегеру, представителю Форда, консультанту фирмы у нас на заводе. Он снисходительно улыбается, считает меня, видимо, по меньшей мере фантазером или хвастуном. Впрочем, с таким мнением Мак Грегера мы сталкивались уже не раз. Мак Грегер очень любит русские поговорки. В его памяти и в его записной книжке их много. Он с улыбкой произносит: — Голь на выдумки хитрая... — Голь дворцы строила, а в хижинах жила. Но теперь прошла та пора. Социализм строим, мистер Мак Грегер, — спокойно поправляет его Василий Дийков. — Социализм и курной фитиль вон тот? Утопия. Вмешивается дядя Миша Решетов: — Мистер Грегер, вы Герберта Уэллса, писателя, знаете? — Читал. — А ведь он в лужу сел. — Как вы сказали? — В лужу, говорю, сел Герберт Уэллс. Ленина кремлевским мечтателем назвал, утопистом. А на поверку как вышло?
. Решетов спокойно наступает на американского представителя: — Ленинский план электрификации выполняем. Сколько, вы думаете, нам нужно будет электричества? — Россия большая страна, — уклончиво и вежливо отвечает Мак Грегер. — Очень большая, мистер Грегер. Великая держава! И электричества нам завтра надо знаете сколько? И будет оно! А пока ничего, пусть фитили на помощь социализму приходят. Ненадолго это. — Вы уже немолодой человек, мистер Решетов, и тоже верите в социализм? Старик сердится: — Меня революция омолодила. А социализм построим, как пить дать. — Пить дать, что это значит?.. — застывает с карандашом в руке Мак Грегер. Такие дискуссии возникают очень часто. Мак Грегер уже сам не рад. По природе своей или потому, что принял такое решение, несловоохотлив представитель Форда. Никогда не скажет лишнего слова о технических достижениях, о новом в технике — это ведь тайна его фирмы! Нет в инструкции — значит молчание. На такие вопросы Мак Грегер отвечает: — Этого я не знаю. Надо запросить у фирмы. Сегодня я говорю в ответ: — ...Ну что ж, вы не знаете, мистер Грегер, зато мы теперь знаем. Да и вашей фирме это, наверное, небезынтересно. Я спокойно рассказываю Мак Грегеру, как мы «взнуздали», как приручили своего «НАТКО». В свое время ведь не кто другой, как мистер Грегер, фордовский специалист, представитель фирмы, признался, что не может нам ни в чем помочь с тем станком. Бессилен... Я говорю ему об изменении, внесенном нами, и Мак Грегер вдруг перестает улыбаться. Он явно серьезно заинтересован нашим нововведением. Внимательно осматривает станок, потом неожиданно спрашивает, нет ли у нас и других новинок? — Отчего ж, есть...
Мак Грегер
Мы показываем мистеру еще одну нашу новинку. После удачи с «НАТКО» мы взялись за решение очень важного для завода вопроса. Речь шла о блоках. Мы пока получали их готовыми из Америки. У себя уже осваивали литье, но многие из наших блоков уходили в брак. Что же делать? К нам, наладчикам, это, правда, прямого отношения не имело. Но ведь мы еще были и бригадой рационализаторов и изобретателей! Долго возились — и придумали. Вернули к жизни, к работе десятки выброшенных на заводской двор блоков. Брали из «золотой горки» негодные отливки, делали в верхней плоскости каждой расточку большого диаметра, запрессовывали туда чугунное кольцо и наносили на это кольцо фаску под седло. Вот и все. Просто и легко. Сейчас я объясняю Мак Грегеру, как мы это делаем: — «Починка» несложная. Вырезаем «язвочку», блок, словно зуб, пломбируем. Дело идет как по маслу. — По маслу... — машинально повторяет Мак Грегер. В руках у него записная книжка. Не хочет ли он записать и это выражение? Нет, пожалуй, нет. Его волнует наше новшество. Видно, и у Форда с этими блоками не очень-то клеится. Не случайно Мак Грегер так старается не показать свою заинтересованность. Вскоре мы убедились, что все было именно так, как мы предполагали. Уже на полную мощь работала у нас в тракторном своя литейная, уже освоили мы в достаточном количестве, и неплохо, литье блоков, но еще в счет старого договора продолжали получать блоки от Форда. И вот в последней партии обнаружили... запрессованные кольца, такие, как наши. Форд применил у себя нашу находку! — «Слизал» Мак Грегер, понтрой по чужим выкройкам работать, — смеется Вася Дмитриев. — А чему удивляться? — бубнит Кутейников. — Знал, что брал. Губа-то не дура...
Но когда к нам пришла партия 12-шпиндельных сверлильных «НАТКО», на которых был использован наш принцип автоматического переключения, нам стало не до смеха. Многие призадумались. И было над чем. Мы ведь по простоте душевной открывали свои технические новинки. Радуемся, гордимся: знай наших, не лыком шитые. Но Мак Грегер не постеснялся, аккуратно скопировал. Потом узнали и больше: запатентовали американцы это изобретение. И при первом удобном случае, наверное, фирма еще цену за станки повысит. С нас за каждое слово готовы валюту требовать. А мы больно щедрые да добрые. Василий Дмитриев говорит: — Попроси из Америки стакан воды — привезут, да только за него стакан золота подавай. А мы — душу нараспашку. Нет, друг хороший, теперь такими не будем! Бери, раз нравится, да помни нашу доброту. Изобретение-то тоже наше народное дело. Его беречь надо. Сделали мы из этой истории и еще один, тот самый важный и твердый для себя вывод: можем мы! Только думать начинаем, а выходит, уже признали мистеры, что русские рабочие вовсе не такие отсталые, какими их расписывает (считает или хочет видеть?) буржуазия. Многочисленны факты подлинного новаторства ударников пятилетки. Наглядно наше преимущество: люди работают на себя. И не в одиночку — коллективно, сообща разрешают возникающие вопросы. После того случая, как показали мы ему наши новшества, изменил к нам свое отношение фордовский инженер Мак Грегер. Только не понимает, никак не возьмет в толк: — Вы все — совсем простые рабочие? — Какие же еще?
— О-о! У нас это не принято. У нас рабочий . А для усовершенствования техники на американских заводах есть специальные инженеры, специальные головы, называются «думающие головы». Вот оно что, оказывается: даже инженеры думают не все, а только специальные, «думающие». Мне очень хочется все выяснить до конца: — Отчего же так, мистер Грегер? Ведь вы, наверное, тоже могли внести некоторые усовершенствования, так же как внесли мы, и пустить станок. Да? — Ну, я об этом не думал, Я должен пустить станок в соответствии с паспортом. А эта, как у вас называется, рационализация не входит в мои обязанности. За это мне не платят, мистер Карасев. Это должны делать другие. — А талантливые рабочие, разве у вас их нет, мистер Грегер? Или для Форда такие не нужны? Мак Грегер замолкает. Видно, такой поворот в разговоре его не устраивает. Дома на моем столе лежит книга Генри Форда: «». Она издана у нас в стране, чуть ли не в тот самый год, когда я переступил порог «Красного путиловца». Внимательно прислушиваюсь к голосу Генри Форда. Несомненно, это один из наиболее ярких идеологов и защитников капиталистической системы производства. Он пишет... Но что это такое он пишет?!.
Колокола громкого боя совсем как на корабле возвещают о начале занятий. Приятно получить пятерку за хорошее сочинение (я получаю за сочинение о подвиге Никонова), за то, что ты знаешь, любишь и понимаешь, а не только зазубриваешь великих русских писателей. И приятно вспомнить прошлое флота — уж тут-то ни я, ни Вадим, ни Алешка Коломийцев, ни Игорь не подкачаем. Мы считаем, что не знать историю флота, которому служишь,— позор! Новички заняли наши девятые классы. На новичков нельзя смотреть без улыбки. Смешон человек, когда он растерян, приходит из другой, вольной жизни. Мы-то знаем: хорошо дома, а в училище вовсе не хуже. Ничего, обломаются, будут такими, как мы! Я не веду дневника, не записываю каждый день, скажем, о том, что у нас происходит. Наверняка что-нибудь забываю, а что-нибудь путаю. Не для других пишу, для себя — кто осудит? Перечитал вчера свои давние записи: каким же я был дурачком! Но переписывать заново и приукрашивать не собираюсь. Каким был — таким был. Теперь, я думаю, не натворю больше чудачеств. Растем, растем, братцы, растем! Тетрадки не буду выкидывать — сохраню. Когда стану взрослым, вспомню, как начинал свою жизнь. Конечно, не так интересно, как дед. Дед в мои годы всего насмотрелся: и хорошего и плохого! Он и в гражданскую воевал. А для меня гражданская — это история, это Чапаев и Щорс, Фурманов и Буденный, легендарные имена. Буденный знаком мне по фотографиям и фильмам. На московском параде старожилы нахимовцы видели живого Буденного — подумайте только! Живого Буденного, да ведь он сорок пять лет назад уже был кем? Командармом! Сорок пять лет назад, даже трудно представить. А он бодр и здоров, говорят, только усы у него стали совершенно седыми. Давно больше нет конницы. Жаль! Наверное, великолепное было зрелище — эскадроны, скачущие через Красную площадь!
. Дед — тот видел, счастливец, эскадроны Буденного. Они неслись по степям и с гиканьем, с криком «ура» шли в атаку. И Буденный на Казбеке своем летел впереди. Деду вообще повезло: обучался на парусных кораблях и под парусами ходил в плавания в океаны. И воевал на буксире, переделанном в тральщик. Подумать только, как здорово! Больше всего меня поразило, что дед пережил в своем первом плавании то же самое, что пережил я: и страх перед качкой, и опасения за будущее. Значит, такое переживает каждый моряк в своей юности... А вот Валерка... Двоюродный братец отколол в конце концов такой номерок, что я закачался. Иван Романович Митюхин, преподаватель черчения и рисования, — человек строгий, желчный и грубоватый. В выражениях он не стесняется и лентяев не терпит. На его уроках больше всего возможностей получить двойку, а то и единицу. Не мудрено, что Володя Морщихин заметался, как заяц, когда не нашел своего чертежа. А у Володи, будьте покойны, чертеж был тщательно и добросовестно вычерчен! Чертежа нигде нет. Может быть, кто-нибудь спустил его в гальюн, чтобы досадить Володе? Но у него нет врагов. Самохвалов стал разглагольствовать, громя тех, кто в дни «холодной войны» ослабляет бдительность. (Чудак! Чертеж-то ведь не секретный!) На радость империалистам... — Заткнись! — закричали ему.— Закругляйся! И он закруглился призывом еще теснее сплотиться в борьбе против всяческих зол.
Тимофеев Анатолий Тимофеевич (в центре), преподаватель черчения и рисования в1958-1966 гг.
А Володю жалко. Он славный парень. Все его любят. Он, чуть не плача, докладывает Ивану Романычу, что чертеж был готов, но ночью пропал. Гроза разразилась: — Ах, пропал? И вы, Морщихин, записались в когорту лентяев?! Не втирайте очков! Прогуляли! Собакам завязывали хвосты! Единица!.. Иван Романович взбешен, он стучит кулаком по столу. Кричит и глотает валидол, таблетку за таблеткой. На крик приходит Дмитрий Сергеевич. — Что случилось? — Что случилось? Вот они — ваши милые мальчики! Лентяи, обманщики, очковтиратели! Все прощу, но не ложь! — Я не думаю, чтобы Морщихин говорил вам неправду. — Ну уж знаете, не защищайте лжецов! Прогулял, а теперь уверяет, что у него украли чертеж. Да где это видано? — А вам не приходит в голову, Иван Романович, что какой-нибудь лентяй — как видите, я не защищаю огульно весь класс — воспользовался чертежом Морщихина? — Что-о? Внезапная догадка осеняет Ивана Романовича. Он вооружается лупой и начинает исследовать чертежи. Один за другим. Кропотливо и тщательно. Класс затихает в предчувствии надвигающейся грозы. За окном вдруг стемнело, пошел густой снег. — Есть! — восклицает Иван Романович.— Морщихин, ко мне! Володька на обмякших ногах подходит к преподавателю.
В кабинете черчения и рисования.
— Ваш чертеж? Смотрите внимательнее! Тот рассматривает. Под чертежом стоит другая фамилия. Володя пожимает плечами. — Да что же вы не видите, что ли, подчистку?! — кричит в гневе Иван Романович. — Свою собственную работу не узнаете? Шляпа вы, а не моряк! Фамилия ваша выскоблена, другая надписана... Дмитрий Сергеевич, убедитесь. (Дмитрий Сергеевич склоняется над чертежом.) Свет, дайте свет! (Кто-то повернул выключатель.) Морщихин, читайте фамилию негодяя! Володя, запинаясь, читает: — Коровин В... — Коровин Валерий, встать! Валерий встает. — Коровин первый,— с ядом в голосе преподаватель подчеркивает «первый». — Не первый вы, а последний! Ночной вор!.. Полюбуйтесь на него, Дмитрий Сергеевич! Сегодня этот милый мальчик стащил чертеж у товарища, завтра вырастет и спишет чужую диссертацию, сопрет и выдаст ее за свою. Единица! — Иван Романович ставит жирную единицу.— И я прошу вас выйти из класса! С мошенниками я дела иметь не могу! Второй раз Валерка заработал «мошенника». Двадцать шесть пар глаз, не считая преподавателя и воспитателя, провожают Валерку. Иван Романович тяжело дышит. Глотает таблетки одну за другой. Ох уж эти сердечники! — Так это ваш чертеж, Морщихин? — говорит он совсем ослабевшим голосом. — Мой!—твердо отвечает расстроенный Володя. — Я думаю, вы измените оценку, — мягко говорит Дмитрий Сергеевич. — Эх вы, защитник угнетенных! Разумеется, изменю. Иван Романович садится за стол и рассматривает чертеж. Долго и тщательно. Потом поднимает глаза: — А вам ставлю пятерку, Морщихин. На этот раз справедливость восторжествовала, но не будьте в другой раз разиней. Разини всегда попадают впросак. Но Коровин? Каков негодяй! «Милый мальчик»! — говорит он с презрением в голосе. — Такой милый мальчик докатится... Черт его знает, до чего он докатится!
А.Т.Тимофеев был неординарным преподавателем и человеком, его роднило с И.Р.Митюхиным зоркость и требовательность, не только профессиональная, но и человеческая.
Звонок прерывает излияния преподавателя. И класс облегченно вздыхает. Есть ли у тебя совесть, Валерка? Самое неприятное, когда тебя вызывают на педагогический совет. Совет решает твою судьбу. Решил и на этот раз. Слезливое раскаяние Валерки не помогло. Когда оно повторяется несколько раз, к нему привыкают. Правда, Дмитрий Сергеевич пытался добиться, чтобы Валерку не исключали. Но слишком много за ним накопилось грехов. Исключили! Адмирал утвердил и вызвал отца. Вы думаете, огорчился Валерка? Нет — обнаглел. Стал еще большим нахалом. Схамил: — Надоели мне ваши противные рожи! Я быстро забуду вас всех. Вадим хотел его стукнуть. Его удержали: не стоит руки марать. У Валерки защитников не было. Мне он сказал: — Ну что ж, ты теперь первый — единственный продолжатель династии Коровиных! Валяй, процветай! Тоже мне напугали: Андрея вызвали. Мне теперь все равно. Я не поеду к Андрею. Моя мать перевелась в Ленинград. Ты помнишь, я доставал нам билеты на «Севастопольский вальс»? Это она мне достала. Служит в театре Музыкальной комедии. — Артисткой? — Администратором. Дело не пыльное. А во мне проснулся талант. — Талант?
— Ну да. Во-первых, голос (он пропел: «Севастопольский вальс — это наша святыня»). Во-вторых, умение держаться на сцене (он сделал выпад по-мушкетерски). В-третьих, внешность (он задрал нос и покрепче сжал вместе свои кривоватые ноги). Поступаю в театральный техникум на курс оперетты. Не пройдет пяти лет, ты увидишь имя «Валерий Коровин» на афишах такими вот (раздвинул он руки) буквищами. Завидуешь? — Ну и дурак!.. Дядя Андрей приезжал по вызову — на нем лица не было. Надо же — в «Красной звезде» в этот день был опубликован указ: «Андрей Максимович Коровин награждается боевым орденом за выполнение особых заданий командования». В мирное время! Валерка поздравил, гад! Вышибли! Валерка вышел к нему уже не нахимовцем: в джинсах и в щегольской курточке на «молнии». Артист! Дядя Андрей совсем сник: Валерка ему объявил, что остается у матери. На комсомольском собрании мы решили судьбу комсомольца Валерия Коровина. Дядя Андрей сказал мужественно, как подобает настоящему моряку-коммунисту: — Исключайте! Он вполне заслужил. Валерку я встретил зимою на . Хотел пройти мимо, но он подошел.
— Тянешь лямку? И все козыряешь? — Да, козыряю и буду всю жизнь козырять. А ты? Играешь? Скоро увидим афишу? — Думаю, братец, что никогда! Меня резануло это развязное «братец». Я ему больше не брат. — Не учишься? — Нет. Нашли, что талант не тот, голоса нету. Чего им надо — не знаю! — А что же ты делаешь? — Распространяю билеты. — Какие билеты? В театр? — Лотерейные. — Да разве это работа? — А что?.. Распространять билеты — дело пенсионеров. Что же думают твоя мать и дядя Андрей?
Я шел по Невскому и старался не думать о Валерке. Старался, но никак не мог выкинуть его из головы. Вспоминал все гадости, которые он натворил, злился и презирал его. И тут же мне представлялась тетка Светлана, Мариэтта и дядя Андрей. Он-то не остановится на этом и никогда не вычеркнет Валерку из своей жизни. Бедный дядя Андрей!
А ЖИЗНЬ ИДЁТ...
В училище Валерку скоро забыли. Только майор Ермаков ворчал: — Рыцари, знаем мы этих рыцарей! Крадут чертежи... Тоже мне подпольное, тайное общество.... Это был несправедливый упрек. Ведь Валерку давно исключили из нашей дружины. И майор Ермаков лучше бы распоряжался в своем классе! К нам на помощь пришел командир нашей роты. Выслушав обвинения майора, Владимир Александрович возмутился: —— Послушайте, майор, да какое же тут тайное общество? Что оно подрывает? Судя по правилам, обязательным для членов дружины, эти правила ни в чем не расходятся с благородными традициями нахимовцев. Больше того, они совпадают... Вы возражаете? — спросил он майора. Но майор знал, что возражать не приходится. Традиции первых нахимовцев Бунчиков пронес через мостики всех кораблей, которыми ему довелось командовать. Священные нахимовские традиции точь-в-точь совпадают с кодексом дружбы «рыцарей моря». Значит, так держать!
Ленинград—Таллин—Балтика
1964—1966
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Время не ждет, революция требует, история торопит: «Догнать и перегнать капиталистические страны!»
. Промфинплан. Встречный план. Реконструкция. Хозрасчет. Пятидневка и непрерывка. Ударный труд. Соцобязательства. Слова светлые, как пятилетка, молодые слова, которые мы впервые произносили. Казалось, само время дышало ими. Всюду: в цехе, на территории завода, у входа в проходную, на улицах к площадях города, в общежитиях и столовых — призывает кумач — лозунги и плакаты. Партия звала, народ сердцем откликался на зов партии. И кажется, не было дня, чтобы рабочий не спросил себя: а все ли я сделал сегодня, чтобы ускорить шаг пятилетки? Вспоминая те боевые годы, я невольно сравниваю их с военными. Мы чувствовали себя в великом походе, в борьбе. Овладевали новой техникой, учились быстрее работать, и так, чтобы на ходу передать свой опыт товарищу, чтобы он не отстал, не сбил шеренгу, не сломал общий шаг. Мы были участниками рождения индустриального могущества нашей Родины. Сегодня больше продукции, чем вчера... И так каждый день. Если бы мы вдруг могли забыть об этом, нам напомнила бы детвора, наши подшефные из 85-й, 86-й и 24-й школ. Они вечно тут как тут со своими «молниями», сбором металлолома и бумаги, с вымпелами, досками соревнований, на которых нарисованы все виды передвижения — от аэроплана до черепахи, с рогожными знаменами «Позор прогульщикам, летунам и лодырям...» Боевые, дорогие ребята — смена наша, будущие помощники. В своих красных галстуках, с измазанными рожицами — вроде по-рабочему! — они готовы были выполнить любое поручение.
. Год 1929—1930-й. Мы взяли штурмом свой встречный план — 12 тысяч. Но этого уже опять мало! Мы набираем темпы. Мы учимся. Мы учимся все время. — Без учебы сейчас никуда. Это самое главное, — говорит Николай Остахов, партийный секретарь тракторного. Небольшого роста, брови-кусты над глазами нависли, глаза в самую душу смотрят. Его Иван Газа в партию рекомендовал. Дни и ночи тут, в цехе, живет Николай Остахов. Шутят у нас: «Остахов на свидание пошел». Это правда. Жена приходит, обед к проходной приносит.
ГУРТОМ
Платим пока еще иностранцам за консультации золотом, стараемся быть неплохими учениками и, набирая разбег, кое в чем уже опережаем своих учителей. Прошло то время, когда мы чуть ли не молились на заморскую технику, когда она казалась нам пределом совершенства, а трудности, связанные с ее освоением, приписывались целиком нашей технической отсталости. Право, так ли это? Краснопутиловцы уже сами и все чаще подправляют американские машины. ...Познакомились мы как-то очень быстро. В домино вместе играли в обеденный перерыв, купаться ходили до поздней осени на лесную биржу, что напротив торгового порта. Вася Дмитриев моложе меня года на два. Величают его Василием Андреевичем. Питерец, коммунист, справедливый человек. Он очень подвижной, веселый, чернявый, вьющиеся волосы его вечно спадают на лоб. Вася Дырочкин зовем мы Дмитриева за то, что каждое слово у него с дырочкой: обязательно какую-либо букву пропустит в своей торопливой скороговорке. И озорной, выдумщик — на зависть. Однажды уморил всех своим рассказом в лицах. По проспекту Стачек ходил трамвай с роликом. Таких в наши дни уже никогда не увидишь. Очень неудобный ролик, соскакивал все. На ходу садиться в трамвай никак не разрешалось, а Вася опаздывал. Только подбежит к вагону — свистит милиционер. Вася на тротуар. Пробежит немного, опять к трамваю и... снова свисток. Вася бегом на панель. Так всю дорогу до Нарвских — трамвай грохочет, и они с милиционером бегут «параллельно линии». Вот кросс был!
. Но это шутка. А в деле Василий Дмитриев отличный специалист — умный, сметливый, сверлильные и дырооб-рабатывающие инструменты, кондукторы и приспособления — его стихия... Третий с нами настройщик Кутейников. Ефрем Макарович — ярославец. Попал он сюда после империалистической войны, брат у него в Петрограде работал. Ефрем Макарович лет на пять старше меня, и он во всем строже нас с Василием. Эту его черту словно подчеркивают очки в железной оправе с пружинистыми дужками, в которых он всегда работает. Держатся они на самом кончике носа. Старенькие... Говорит ли, слушает ли, поверх очков глядит Кутейников на собеседника. Трудится и, как обычно, что-то бубнит себе под нос. Эх, какая голова у него, поистине золотая! Какой бы технологический процесс ни запроектирован, обязательно «передумает» его Ефрем Кутейников по-своему, переставит что-то и намного лучше сделает. Непревзойденный специалист по этим делам. У меня тоже есть свой конек: специализировался на инструменте — режущем, вспомогательном, мерительном. И вот как-то запала мне в голову одна мысль. Сама ли пришла, Вася ли Дмитриев случайным словом своим натолкнул-надоумил: «Эх, знаешь, кабы...» Но не дает та мысль мне покою. Вот только осуществима ли? Захотят ли? Конечно, можно и на большом заводе вести жизнь эдакого кустаря: удалось добиться — мое, не удалось — убытки терпит завод. Шапку в охапку, и был таков. Зачем возиться, люди теперь со специальностью везде нужны — пятилетка! Если перевести эти понятия в короткую формулу, получится так: «Удача — урвал, неудача — удрал!». Так примерно поминает рвачей-одиночек Вася Дмитриев. Попадаются у нас на заводе злостные . Кроме шкуры своей, ничто не дорого человеку. Недавно одного такого раскусили. Даром, что текучка мучает, уволили хитреца-мудреца...
— Эх, знаешь, таким бы рвачам, — обронил тогда фразу Дмитриев, — супротив поставить других рабочих, самых умелых, да и не в одиночку, а чтобы объединенные в коллективе. Вася Дырочкин, он сказал себе к слову, а я вот хожу и думаю об этом каждый день. Все трое мы идем с работы — я, Дмитриев, Кутейников. Первый снег выпал. Земля скована морозом. Луна по небу плывет. Хорошо, светло. Ночью без нее трудно: электрические фонари на улицах только собираются ставить, и двор заводской пока еще не освещен. Идем. Говорим, как всегда, о прошедшем дне, о том, что меньше брака стало. Это хорошо. Но с нас больший спрос теперь. Да и станки прибыли трудные. «А что, если?..» — опять думаю я. Только собираюсь рассказать товарищам о своей задумке, разъединяет меня с ними большая нагруженная подвода. Проехала. Ефрем Макарович шутит: — Цех гужевого транспорта... И когда только переведутся у нас лошадки? — А я, Макарыч, нет-нет да и загляну в конюшню с удовольствием. Хлебец с собой ношу. . И сахар... Автомобили — что? Будут одни автомобили — скучнее станет... — говорит Василий.
— У людей дела, а тебе все баловство. Лучше бы рационализацией занялся, дел невпроворот. Кажется, самое время для разговора. Решаюсь. — Слушайте, ребята, — говорю я. — А что, если и в самом деле заняться нам чем посерьезнее, и заняться всем вместе? — Ну, конечно, ум хорошо, а два с половиной лучше, — изрекает Вася Дмитриев. Он запнулся, рассматривает каблук, под ногу ль что попало? — Твой и за четвертушку не сойдет. Подожди болтать, — говорит Макарыч. — Что задумал, Володька, толком скажи? Я объясняю: — У каждого из нас свой уклон, у всех вместе одна специальность. Дела действительно невпроворот. Объединим усилия. Вместе будем обсуждать, вместе думать, вместе делать, друг другу помогать. Узкое место появится — разошьем сообща. — Как понтрые? Так Вася портных величает. — Ну да, — серьезно говорю я. — Механику-автоматику возьмешь ты. Я по инструментам. Ефрему Макаровичу — эскизы, приспособления, технологию. Если что, я на фрезерном или токарном станке нужное сделаю. Ты на сверлильных операциях обдумаешь и свершишь. Вот, к примеру, даст Макарыч идею — хорошую, да пока еще «сырую». Тут каждый и внесет свое предложение, как ее осуществить. Идея — за хозяином, а мы — друзья и помощники, чтобы быстрее ту идею в жизнь протолкнуть. Пусть в широкое дело идет. И опять же с поступающим из-за границы оборудованием лучше будет. Вместе-то легче раскусить что к чему и переделать, если это нам надо, Ну что, ребята, попробуем? — Попробуем, — говорит Вася Дмитриев.
— И я — за... — увесисто после молчания произносит Ефрем Кутейников. — легче. ...Задумчиво слушает нас поутру дядя Миша, Михаил Павлович Решетов. — Интересное дело задумали. Ишь ведь как! Коллективом, значит, сообща... Да... Старый-то путиловский рабочий пуще глаза свою записную книжку берег, чтобы никому не попалась. Там все расчеты за долгие годы, все секреты хранил. Упаси бог, кому известно станет... Сами небось не понимаете, молодежь, что затеяли. Вот она и начинается — та новая жизнь. Смотрите, только держитесь. Люди на вас смотреть будут. Рабочих, прятавших свои записные книжки, я, конечно, на заводе не застал. Напротив, бесценные наши старики всегда готовы были раскрыть секреты своего мастерства, всегда тут как тут, если потребуется их помощь. Для нас они, что твоя открытая техническая энциклопедия: «Ходи, учись!» Все отдают — знания, умение. И силу творчества, которой нет предела. Ушли мы от Решетова с настроением приподнятым, праздничным. Приступаем к работе с таким чувством, словно уже сделали что-то важное. И надо же, чтобы случилось совсем неожиданное... В обеденный перерыв, едва мы с Дмитриевым зашли за Ефремом Макаровичем, началось непонятное. Побубнил он что-то себе под нос — работу заканчивал. Это, как обычно. Глянул поверх очков, вытер руки ветошкой, молчит. Тоже вроде, как обычно. Но пауза затянулась. — Ты чего? — первым не выдержал Василий. — Да ничего. Думаю вот, прежде чем влезть в хомут. Потянем ли? Слыхал, что нам давеча Остахов-то сказал; «Назваться легко». — Значит, перетрусил? Так... — медленно говорит Василий. — Но ведь если уж вспоминать, кто как сказал, так вот его же слова, Остахова: «Хорошо придумали. И ошибки, и неудачи будут — это ладно, того бояться нечего. Важно, чтобы дружно, чтобы по-честному». Вот он что сказал, умный тот человек. Дмитриев волнуется, жесткие кудряшки бьются на лбу. — Нет, ты погляди на него, — поворачивается ко мне. — Как он от своего же решения отступается!..
— Просто думать люблю, — отвечает Кутейников. — Ты басню дедушки Крылова знаешь ? Как бы так же вот у нас не получилось — каждый в свою сторону тележку потянет, а она ни с места!.. Взяться в такое-то время, как сейчас, да не свершить — беда и позор. Семь раз примерить нужно, вот что. — Это кто тебе велит не свершать? — говорю я. Дмитриев набросился коршуном: — При чем тут басня? Наша тройка мчаться может, знаешь, как? Задача-то ясна. Каждый из нас в своем деле мастер. — Брось ты его уговаривать. Пошли, — говорю я. — Нет, ты погоди, он должен понять. С разных сторон, но в одном направлении ведь и будем ту «телегу» толкать, чтоб к месту ее доставить. Я в твоем деле не мастак, Володька тоже, ты — в нашем. А вместе-то мы — сила! Ясно? — Давно ясно. — Тогда о чем спор? — Да о том, что молодо-зелено. Дорого то, что затеяно, вот что... А характер каждого из нас — дело нешуточное, тоже в счет идет. Взбредет вон тебе с озорства, — Кутейников улыбнулся, — до Нарвской заставы за трамваем бежать, а мы — за тобой? Глаза его поверх очков уже смеются: — Дружно напали-то. Ну ладно, уговор такой: я в упряжке пристяжным. А вы посовещайтесь, кто коренником впряжется. — В оглобли Владимира, — умиротворенно вздохнув, решает Дмитриев. — Его мысль была. И жилистый он, матросская закваска. .
— Согласен. Но только уж уговор: от ворот поворота чтоб не было, а то с одними оглоблями останешься... «Его мысль была»... — сказал Вася Дырочкин. Но ведь это он первый тогда завел разговор, а сейчас как горячился, чтоб все не сорвалось... Может, и не так уж случайно все было? Может, ненароком да шуткой сумел нам свою придумку отдать коммунист Василий Дмитриев? Так родилась наша бригада — первый в стране коллектив рационализаторов и изобретателей. И суждено ей было работать больше десяти лет, осуществить немало хороших дел.
НЕЗАКОНЧЕННАЯ... ПРОДОЛЖЕНИЕ, ЕСЛИ ВЫ ЗАХОТИТЕ, ПОСЛЕДУЕТ — ЖИЗНЬ МАКСИМА КОРОВИНА-МЛАДШЕГО ВСЯ ВПЕРЕДИ
ДОМА
Мы выходим с отцом на вокзальную площадь, и я вижу перед собой Вышгород, и «Длинного Германа», и любимую с детства лань под высокой стеной.
Мы идем мимо ратуши, я не замечаю туристов. Я спешу на улицу Лембиту. И я нахожу маму дома, обнимаю и целую ее. Я бросаю взгляд в угол, где всегда лежала подстилка для Ингрид. Мама отворачивается и смахивает слезу. Отец говорит: — Ты обязательно приходи, Максим, в госпиталь. Все тебя ждут. А мама вспоминает: — Звонили из твоей бывшей школы. Очень просили прийти. И я иду в госпиталь («Ах, как ты вырос!») и иду в школу («Мы приветствуем бывшего нашего школьника, ставшего моряком!»), иду во Дворец пионеров, где меня засыпают вопросами: а бывал ли я на атомных лодках и видел ли, как стреляют ракетами.
Мы с Вадимом заходим к Олежке. Толстяк, как всегда, что-то смачно жует. Его мама еще растолстела, но, кажется, не унывает. — Мальчики, садитесь чай пить с пирожными, с пирогом! — Олежка, какой ты пузатик! Кем же ты будешь, Олежка? — Я буду, друзья, стоматологом. — Кем, кем? ' — Зубным врачом! — Вот здорово! Ты будешь выдирать зубы без боли? Но у нас пока целы все тридцать два! — Тебе не жалко, Олежка, что ты не стал моряком? — Нет, братцы. Я и правда ведь ни в какой люк не пролезу... Я встречаюсь с Кариной — с Кариной, которая поступает в училище штурманов. Смотрю на ее милое личико и теперь уже смело беру в свои ее руки; рассказываю о плаваниях, о том, что пойду когда-нибудь в Хельсинки, в Лондон и в Скандинавию — вот уж я насмотрюсь, как люди живут! И она меня слушает, глядя мне прямо в глаза, не перебивая; умеет девочка слушать. А Ларсен лежит у наших ног и скучает. Смотрит на меня, наклонив голову, словно хочет спросить: «Где же Ингрид, Максим? Я хочу с ней побегать. Почему ты ее не привел?» Ларсен надеется, что я забыл Ингрид дома и приведу ее в следующий раз. Как ему растолкуешь, что он ее никогда не увидит? Водолаз осиротел без подружки. — Пойдем, отец дома сегодня, он будет рад тебя видеть,— говорит Карина.
«, «20 000 лье под водой» поражали воображение наших дедов, отцов, да и наше. И капитан Немо казался нам не таким, как все, человекам. А смотрите, каким молодцом оказался Каринин отец! Он бы и в этот раз отмолчался, да газеты все рассказали. Да, газеты, братцы мои. И тут уж Сергей Иванович не отвертится! В газетах черным по белому написано: «Обыкновенный учебный поход». Хорош обыкновенный учебный! За полтора месяца прошли сорок тысяч километров, все под водой («Наутилус» и тот всплывал «подышать» на поверхность), обошли вокруг света, прошли Антарктиду и под водою учились, под водой бушевал на собраниях комсомол; под водой они спали, ели и веселились — да, веселились! Узнав такое, как не захотеть стать моряком?! Я, например, убежден, что в будущем году не меньше чем двести мечтателей и романтиков будут стремиться занять в нашем училище каждое свободное место! — Вы бы описали поход,— говорю я Сергею Ивановичу. — Не умею. — Как жаль, что с вами писателя не было! — Жаль, Максим. — Вот Вадимка бы хорошо описал. — Вадим? Описал бы. — Не любой писатель, пожалуй, поход такой выдержит. Они пожилые — писатели. — Ну, смотря какой пожилой... Другой выдержит. — Сергей Иванович, скажите по правде, а было вам иногда страшновато?
Я думал, он скажет «нет». А он: — Было. — Когда? — Когда мы шли мимо айсбергов. Их были десятки и сотни. Ты знаешь, что айсберг наполовину, а то и больше сидит в воде. И вот, как ни совершенны наши приборы, нам грозила опасность столкнуться. Шестьдесят лет назад столкнулся с подводным айсбергом и погиб огромный «Титаник». Со всей командой и пассажирами. Но наши приборы испытание выдержали. Надеюсь, Максим, ты все сам испытаешь... Я? Конечно! Я буду подводником. Они настоящие «рыцари моря». Ни глубин не боялись, ни льдов. Под водой вокруг света! Ничего невозможного нет в наше время! Спросите у Сергея Ивановича Карамышева.
***
В первый раз в жизни я в Кивиранд приезжаю один — без друзей и без Ингрид. Раннее утро, но дед уже на ногах. На мачте в саду поднят флаг. В мою честь! Дед стоит на пороге веранды — в белой сорочке, ворот открыт, видна загорелая шея. Он крепок, как дуб, его не сломили болезни. Он кричит мне: — С приездом, Максим! Из-под ног его выкатывается темненький шарик и, тряся ушками, катится по аллее. Пресмешное создание! Я беру его на руки, и он тычется мокрым носом мне в щеку.
— Это тебе в утешение, Максим! — говорит дед.— Второй Ингрид не будет, но зато он — ! Он из очень хорошей семьи. Милый дед! Я целую его в обе щеки. От него пахнет табаком и одеколоном. Теперь мне не нужно подниматься на цыпочки. Я дорос до него. Пират тычется мордочкой в щеку. — Благодари бабу Нику, — говорит дед. — Это она мне прожужжала все уши: возьмем да возьмем. Что ж? Он парень хороший. Когда ты наденешь лейтенантскую форму, он будет взрослым овчаром... Баба Ника зовет на веранду — завтракать. — А где же твой рыцарь — Вадим? — спрашивает дед. Я говорю, что на этот раз он решил пожить у родителей. Я благодарю деда за книжку. — Значит, читают? — спрашивает дед. — Еще как! (Показываю: ее зачитали до дыр.) — Выходит, я не зря поработал. Приходят эстонские друзья. Они тоже выросли. Они совсем взрослые и без родителей ходят на лов. На этот раз они берут и меня. Я помогаю им вытягивать сети, и в сетях трепещет белобрюхая камбала. Мне выдают мою долю. И я торжествую, принеся ее бабе Нике. А Пират — он кормится главным образом рыбой — с жадностью пожирает еще не уснувшую , разгрызая ее своими острыми зубками.
А вечером мы компанией едем на велосипедах в кино и на танцы. И приезжая таллинская девушка, белокурая Сильви, танцует со мной; я болтаю с ней по-эстонски. — Вы эстонец? — спрашивает она. — Почти,— улыбаюсь я.— Я родился и вырос в Эстонии. Сильви — славная девушка, в нее при желании можно влюбиться. Но, конечно, я не влюблюсь, потому что в Таллине существует Карина. Да, Карина на всем свете одна!
***
Теперь в Кивиранде нет дачников — здесь запретная зона! Аистов добился-таки своего. Иду берегом, минуя пограничную вышку. Бухту Киви сторожат два валуна-великана; они вырастают из моря. Балтика! Знаешь, я тебе объясняюсь в любви. Я не боюсь тебя больше. Придется побороться с тобой — поборюсь. Я люблю, Балтика, когда ты сердишься, и когда плачешь дождем, и когда солнцу радуешься — хорошей погоде. И я не разлюблю тебя, Балтика, до конца своей жизни. Моряки говорят, что девчонку разлюбить — это куда ни шло, но разлюбить никак невозможно!
Я иду мимо рыбачьих баркасов и развешанных на заборах сетей. Бухту Киви сторожат два валуна-великана. С моря входят в нее корабли. Ракетные... Какие красавцы! Кто-то легонько толкает меня. «Пират, ты бежал за мной всю дорогу, малыш?» Я поднимаю Пирата над головой и кричу: — Привет вам, «рыцари моря»! Привет, дорогие друзья-моряки!
ГДЕ ТВОЯ СОВЕСТЬ, ВАЛЕРКА?
Я вижу «Аврору» за окнами. Снова утренняя пробежка по набережной.
Окончание следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
