Затихающий океан снова одевался в ледяной , но сколько доставал глаз, не было видно ни одного поля старого льда, ни одной льдины. Каждый про себя, а потом и вслух высказал владевшую им мысль: не задерживаясь, идти на восток. Ураган, несомненно, охватил все побережье до Берингова пролива, и не нужно терять времени, пока мороз снова не закует море в ледяные оковы. В обоих кубриках было принято решение — идти на восток, не задерживаясь. Но капитан решил по-своему. Подведя «Колыму» к месту прежней стоянки у острова Шалаурова, он вторично издал приказ о постановке на зимовку и переходе на зимнее расписание. Это было серьезным испытанием выдержки и нервов. Не выдержал один Гречухин. На острове мы его и похоронили... За несколько дней лед снова окреп. Снова нужно было таскать его из-под кормы, бороться с грозными и коварными силами Арктики. Питание было отменным, запасы продуктов высокого качества и достаточного количества, а повара и пекарь — боги кулинарии. Они, как мы узнали, до приглашения Миловзоровым в первый Ленский рейс работали на экспрессах железнодорожной линии Москва-Харбин. В рацион снабжения входил спирт. Мы получали по бутылке на двенадцать дней. Интересно отметить, что многие не пили вообще, отдавали товарищам или «жертвовали» на общий стол, ни одного пьяного за всю зимовку на «Колыме» не было, как не было и ни одной ссоры. Мы не получали ни газет, ни журналов, ни писем, ни радиограмм. Радиостанцию использовали всего несколько раз. Во-первых, запуск «движка» в тесном ящике около трубы был сопряжен с опасностью: того и гляди руки или голову оторвет, так как ремень на шкив генератора приходилось надевать уже при запущенном моторе. Во-вторых, о регулярной связи с нами никто не договаривался, к тому же на побережье радиостанции не было. Несколько раз удалось подслушать передачи известий, но разряды, непроходимость, да и несовершенство приемника прямого усиления не обеспечивали должной слышимости. Но, оторванные от мира, мы продолжали жить и трудиться. Когда моей группе наступала очередь обслуживать столовую в трюме, она получала поочередно громкое название: то ресторан «Белый медведь», то ресторан «Полярная ночь», а на дверях появлялась соответствующая вывеска.
Из папиросной бумаги, которой в виде громадных листов нас обеспечили с избытком, делали салфетки. Вся «прислуга» ходила с полотенцами на руке, с «посетителями» обращались подчеркнуто вежливо. Обеды и ужины сопровождались «дивертисментом». Выступал «артист» — Гриша Ермоленко, взимавший с меня «плату» фруктовыми соками, которые нам периодически выдавали (договор с ним об этом был заключен на всю зимовку). Гриша пел, плясал, играл на балалайке, исполнял даже женские роли, для чего я заставлял его красить губы и щеки и надевать подобие юбки, что всегда до слез смешило команду. Каждый посетитель мог заказать свою любимую вещь. Репертуар Гриши был, можно сказать, беспределен. Когда (с нового года) стали выдавать еще и вино по одной-две бутылки в месяц, Гриша потребовал, чтобы я и вино отдавал ему за его «работу», пригрозив отказом. Пришлось, чтобы не уронить марки «ресторана», пойти и на эту жертву. Гриша вообще не был любителем спиртного, просто он страшно боялся цинги, а витаминные соки считал лучшим средством профилактики... Нужно сказать, что за всю зимовку никто из членов экипажа не только не цинговал, но даже не чихал. Узнав о такой «шикарной» постановке дела, ко мне в «ресторан» приходили и из кают-компании, а стармех во время работы моей группы являлся обязательно.
После второй постановки на зимовку к нам стали наведываться . Первым приехал на трех собаках с мыса Шелагского Иттоурген, парень лет 35. О его социальном положении можно было не спрашивать — это был явный бедняк: полуодетый, голодный. Как он, на 45-градусном морозе добрался до «Колымы» — уму непостижимо! Приняли его радушно, накормили, снабдили одеждой. Оказался он хорошим, добродушным, веселым парнем. Он поражался всему, что видел на судне. На обратный путь мы снабдили его продуктами, и он долго не мог поверить, что мы даем ему такое богатство (хлеб, сахар, масло и т.д.), ничего не требуя взамен. Стали появляться и другие чукчи: Рытель, Тайотурген, Эттурген, Рультенват и другие. Как правило, каждый из них привозил что-нибудь в ремонт: винчестер, дробовое ружье, примус, чайник, кастрюли. Мы с удовольствием чинили их, делали все безвозмездно, чем заслужили безмерное уважение и благодарность. Рутель приезжал на десяти собаках, прямо к борту «Колымы», остальные на оленях, которых оставляли на берегу в тундре, добираясь до парохода по льду пешком — олени на льду могли сломать ноги. Повторяю, запасы наши были настолько значительны, что мы ни в чем не нуждались, и за всю зимовку, щедро угощая и одаривая своих гостей, мы приняли от них всего два или три оленя. Но наши повара, оказавшиеся закоренелыми консерваторами, категорически отказались «поганить» посуду олениной, а тем более мясом убитого медведя. Рагу из оленины и котлеты из медвежатины так и пришлось делать самим.
Общаясь с чукчами только на борту судна, мы не могли судить об образе и в тундре. Посетить пешком их яранги из-за дальнего расстояния представляло собой опасное предприятие, да и капитан, без надобности, этого наверняка бы не разрешил. Но один случай раскрыл нам глаза на многое. Угощая как-то двух пожилых чукчей в своем ресторане, споив им три пятилитровых чайника чая, скормив не менее семи-восьми килограммов белых сухарей и несколько алюминиевых мисок сахара, от чего оба они, одетые в меховую одежду, взмокли, как вынутые из воды, я разрешил одному из них, по его просьбе (пить и есть они уже не могли), взять себе (для детей) оставшийся в миске не съеденным, примерно, килограмм сахарного песка (я миской черпал сахар из находящегося в столовой мешка). Кто-то из моих «официантов» находился тут же. Не успели мы и ахнуть, как этот чукча, обтянув расслабленный на время чаепития пояс, оттянул на груди шкуру своего мехового комбинезона и высыпал сахар за пазуху, прямо на голое тело. Мы только по-чукотски крякнули: как-ку-мэ! С тем они и уехали. Позже мы узнали, что, вернувшись в свое стойбище, этот чукча разделся и не только члены его семьи, но и соседи с удовольствием его облизывали. Дружба с чукчами неожиданно подверглась суровейшему испытанию. Как-то в начале 1929 года, на рассвете, когда уходит полярная ночь и наступает темно-серый день, кочегар Петр Рязанов, проснувшись раньше всех, в одном белье выскочил из носового кубрика на палубу. Взглянув за борт, он увидел, что в наваленной под бортом горе консервных банок и очисток, выбрасываемых поваром через иллюминатор из камбуза, копошится какой то крупный зверь. Вообразив, что это (о них часто говорили в кубрике, но никто никогда не видел), он бросился в кубрик, и, не имея своего оружия, схватил висевший над койкой повара Титаренко винчестер (повара уже готовили завтрак)...
Раздался выстрел, а затем душераздирающий человеческий крик. Подняли всех... Оказалось, что это были не росомахи, а двое чукчей, выбиравшие из горы пустых консервных банок наиболее аккуратно обрезанные, чтобы увезти их в стойбище и использовать как чашки. Приехали чукчи рано, и не желая раньше срока будить нас, занялись этим нужным для них делом. Винчестер Титаренко был, как назло, самый крупнокалиберный из всего огнестрельного оружия, что имелось на «Колыме», и никакая медицинская помощь спасти смертельно раненного уже не могла. Им оказался уже бывавший у нас Эттурген, приехавший с незнакомым нам чукчей, своим родственником. Этот перепуганный чукча бросился бежать, вскочил на оставленную на берегу упряжку оленей и ускакал в тундру, чего мы, расстроенные этим ужасным событием, не заметили. Да и заметить не могли, так как в окружающем мраке ни берега, ни оленей, ни удаляющегося чукчу видеть не могли. Это событие повергло нас в тяжелые раздумья: что и как расскажет убежавший чукча в стойбище? Какие стойбище сделает выводы? На наше счастье к обеду подъехал на собаках чукча Рутель, степенный и рассудительный мужчина, знавший Миловзорова и нашего матроса Трунова по зимовке парохода «Ставрополь» в 1924 году. Из разговора с ним мы установили, что он этого чукчу в тундре встретил, что зовут его Аттыген, что он из отдаленного стойбища и приезжал к нам по приглашению Эттургена, попить сладкого чая, поесть белых сухарей и просто посмотреть хороших русских людей. Убежал он, опасаясь, что его тоже убьют, и что он расскажет в стойбище, как русские убивают чукчей, и что он тоже возьмет винчестер и, вернувшись к пароходу, убьет не одного, а несколько русских.
Что делать? Руттель советовал, не тратя времени, нагрузить его нарты подарками для семьи убитого Эттургена, выделить русских моряков и немедленно ехать вслед за Аттыгеном и все уладить в стойбище. Так и сделали. Собрали, что у нас было нужного для чукчей: новый большой никелированный чайник, медный таз, набор чашек и блюдец, хороший охотничий нож, несколько буханок белого и черного хлеба, сахара, масла, мясных и рыбных консервов, несколько плиток кирпичного чая, папирос, спичек и отправились в поход. В состав делегации вошли матросы Трунов, Кернер и я. Взятые было с собой винчестеры, Рутель посоветовал оставить, показав, что у него с собой есть оружие и этого достаточно. Тяжело нагруженные нарты везли нас только по ровному и твердому снежному насту, поэтому большую часть пути мы пробежали бегом за собаками. Стойбище было расположено не так далеко в тундре за сопками, окаймляющими западный берег бухты барона Нольда, и через шесть часов мы были на месте. Стойбище состояло из трех яранг и народу вместе с ребятишками было всего человек пятнадцать. Увидев нас, все пришли в крайнее возбуждение, негодующе размахивая руками, выкрикивая что-то непонятное. Как держать себя, мы не знали, и все дела предоставили Рутелю. Рутель, который, по-видимому, уяснил себе всю картину происшедшего на судне, выслушав весь этот непонятный нам гомон, тут же, на морозе, начал рассказывать, как все произошло. По его жестам и мимике мы поняли, что он правильно объясняет происшедшее как несчастный случай. Потом он подвел к нартам старуху-мать и молодую чукчанку — жену убитого Эттургена, показал им привезенные подарки... Привезенное нами было перенесено в и стало собственностью семьи Эттургена.
Яранга использовалась в качестве жилища у чукчей, коряков и азиатских эскимосов. Яранга по форме приближается к полусфере эллипсоида, и поэтому внутри нее конвекция дыма идет с завихрениями. В условиях тундры яранга по сравнению с чумом меньше продувается, в ней редки сквозняки. При очень сильных зимних ветрах яранга значительно прочнее и устойчивее чума, так как здесь высок подпор воздуха на покрытие жилища.
Затем все расселись в холодной яранге (полог столько людей вместить не мог) и начались импровизированные поминки. Развели спирт. Хозяева вскипятили большой котел чая невероятной крепости. Приготовили сырого оленьего мяса, поданного на деревянном блюде, а мы, развязав мешок с продуктами, взятыми с собой, раскрыли несколько банок консервов и выложили весь хлеб и остальные свои запасы. Все были молчаливы, как камень, однако кушали с аппетитом. За столом (все было разложено вокруг небольшого костра на голой земле) мир между нами и хозяевами наступил сразу. С трудом объясняясь при помощи Рутеля, тоже не особенно сильного в русском языке, договорились, что завтра поедем на «Колыму» и там решим, что делать дальше. Среди чукчей, оказывается, был шаман. Ему первому поднесли выпить, после чего он взял бубен и довольно долго кружился с ним по яранге, выкрикивая что-то совершенно нечленораздельное. Когда он, сильно разогревшись, снова уселся, и снова все выпили, поднялась мать Эттургена. Она исполнила какой-то ритуальный танец, также сопровождавшийся выкриками. Грязная, лохматая, с грубой татуировкой на дряблом морщинистом лице, с блуждающими и зловеще сверкающими отблесками костра глазами, с большим ножом, который она перекладывала из одной руки в другую, она представляла страшное зрелище, заставлявшее волосы шевелиться на наших головах.
Шаман в это время исступленно колотил в бубен, лицо его, мгновенно менявшее выражение, временами становилось ужасным. И Кернер, и Трунов, и я, как мы потом признались друг другу, испытывали одно желание — исчезнуть с этого шаманского пира, исчезнуть куда угодно и как можно скорее... При всем этом не было ни слов, ни понятного бы нам выражения скорби. Выпитая водка подействовала, дальше все пошло спокойнее и мы получили возможность с трудом уговорить Рутеля, считавшего, что нужно побыть еще, прежде чем уехать на пароход. Рутеля мы задержали на «Колыме», рассчитывая на его помощь в улаживании происшествия до конца.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
5 марта 1957 г. Секретно В ночь на 1 января 1957 г. уполномоченный Балтийской группы Управления государственной приемки кораблей Военно-морского флота контр-адмирал Нарыков В.М., будучи в нетрезвом состоянии и одетым в гражданский костюм, встретил у подъезда своего дома вышедших из этого же дома с девушками матросов Кондратьева и Карпеченко, беспричинно придрался к ним и, не называя себя, потребовал, чтобы они немедленно удалились. На просьбу матросов, принимавших Нарыкова за гражданское лицо, оставить их в покое, Нарыков стал натравливать на них свою собаку. В дальнейшем Нарыков, догнав уходивших в свою часть матросов, потребовал, чтобы они остановились, угрожая применением оружия. Матрос Кондратьев пытался обезоружить Нарыкова, но последний выстрелил в него, нанеся тяжелое телесное повреждение. Установлено, что матросы Кондратьев и Карпеченко вели себя спокойно и никаких грубостей в отношении Нарыкова не допускали. Нарыков В.М. 1904 года рождения, член КПСС с 1928 г., по службе характеризуется отрицательно. Ранее неоднократно наказывался в дисциплинарном порядке, в апреле 1956 г. за неспособность навести порядок в соединении снят с должности командира 19 дивизии охраны водного района 8 ВМФ. Пять раз привлекался к партийной ответственности, трижды женат. По своим деловым и морально-политическим качествам не соответствует службе в Военно-морском флоте и воинскому званию контр-адмирала. Контр-адмирал Нарыков В.М. уволен мною из Военно-морского флота по п. «е» статьи 59. Вношу предложение о снижении Нарыкова в воинском звании до капитана 1 ранга1.
Г. ЖУКОВ
П 81/XL 11 марта 1957 г. Принять предложение Министерства обороны СССР (т. Жуков) о снижении контр-адмирала Нарыкова В.М. в воинском звании до капитана 1 ранга и увольнении его из рядов военно-морского флота в запас1. Утвердить прилагаемый проект постановления Совета Министров СССР. Секретарь ЦК КПСС Н. ХРУЩЕВ К пункту XL прот[окола] № 81 Совет Министров СССР ПОСТАНОВЛЕНИЕ от "__» марта 1957г. Москва, Кремль О снижении контр-адмирала Нарыкова В.М. в воинском звании до капитана 1 ранга Совет Министров Союза ССР постановляет: За недостойные действия, выразившиеся в том, что контр-адмирал Нарыков В.М., будучи в нетрезвом состоянии, беспричинно нанес серьезное огнестрельное ранение матросу Кондратьеву и по служебному несоответствию снизить контр-адмирала Нарыкова Василия Максимовича в воинском звании до капитана 1 ранга. Председатель Совета Министров Союза ССР Н. БУЛГАНИН Управляющий делами Совета Министров СССР А. КОРОБОВ
(Следует учесть, источник - Русская служба БиБиСи. Для них претензионный и тенденциозный фильм А.Пивоварова "Ржев" - полная правда, а не полный "писец";)
"Я был свидетелем, как в марте 1957 года во время инспекторской проверки министерством обороны Таллинской военно-морской базы был снят с должности, разжалован и предан суду военного трибунала командир 19-й бригады ОВР, контр-адмирал Нарыков В.М. С этим участником гражданской и отечественной войн (награжден орденом Ленина, четырьмя орденами Красного Знамени, орденом Ушакова), бывшим командиром легендарного линкора «Октябрьская революция» Жуков расправился жесточайшим образом только лишь за то, что контр-адмирал был не согласен и опротестовал заключение инспекции МО. За это несогласие Нарыков был приговорен к 2,5 годам лишения свободы. После освобождения адмирала в 1961 году судимость с него была снята. Ходили слухи, что он покончил жизнь самоубийством."
Наша позиция совпадает с мнением Альбатроса, выраженным в комментарии к "статье": "Контр-адмирал Нарыков В.М. человек мне лично известен. Знал и его семью: вместе жили в одном доме в Таллине близь Кадриорга. Это был замечательный человек и не надо трепать его память в антироссийских статейках. Он действительно был осужден, но совсем за другое. автор бессовестно использует трагедию этого замечательного человека в своих неблаговидных целях. Стыдно и отвратительно. Альбатрос." Тем же занимаются и "историки" типа Пивоварова.
Осипчук Владимир Борисович
Осипчук Владимир Борисович родился в 1932 году. Учился в ЛНВМУ с 1944 по 1950 год. Училище не закончил. (Фото из архива Земских)
И вновь, не ведая подробностей биографии сына, считаем своей обязанностью рассказать об отце.
1908 - 1947 Летчик-испытатель, подполковник. Родился 16 апреля 1908 года в городе Елизаветград (ныне – Кировоград), Украина. С 1920 воспитывался в детдоме. В 1926 окончил рабфак, в 1931 – Московский авиационный институт. Работал в НИИ ГВФ: инженером-конструктором (1931-1932), начальником бригады по испытаниям (1932-1936), начальником отдела (1936-1937). В 1933 одновременно с работой окончил Батайскую летную школу ГВФ. В феврале-сентябре 1937 – инженер-летчик НИИ ГВФ. В сентябре 1937 был репрессирован и до мая 1939 находился в заключении. После освобождения работал пилотом Таджикского управления ГВФ. В 1939-1941 – пилот-инструктор Московского и Новосибирского летных центров ГВФ. В армии с 1941. Участник Великой Отечественной войны: в октябре 1941-марте 1942 – командир корабля 433-го авиационного полка (АДД); в марте 1942-мае 1945 – командир 102-го (32-го гвардейского) авиационного полка (АДД). С 1946 – в запасе. С июля 1946 – на летно-испытательной работе в ЛИИ. Провел ряд испытательных работ на Ли-2 и Ту-2 по тематике института. Погиб 17 мая 1947 года при выполнении испытательного полета на В-25.
. Герой Советского Союза (1.05.1957), заслуженный лётчик-испытатель СССР (17.02.1959), полковник, доктор технических наук (1972), профессор (1994).
Рассказывает М.Л. Галлай: «Этот человек представлял собой живое подтверждение известной закономерности, согласно которой талантливая личность редко бывает талантлива лишь в чем-то одном. Борис Осипчук был отличным летчиком (особенно славилось его умение владеть «слепым» полетом) и одновременно высококвалифицированным инженером. Он рисовал – чаще всего веселые, выразительные, динамичные карикатуры, - играл на рояле, даже сочинял, по собственному определению, «скоростным методом» стишки, конечно, не сверкающие поэтическим мастерством, но неизменно забавные. С ним было интересно говорить, причем говорить в любом «ключе»: от легкого трепа и до глубокого, раздумчивого разговора обо всем, что лежит на дне души человеческой. Я знал Бориса еще до войны летчиком-испытателем одного из институтов Гражданского воздушного флота. Его молодость нельзя было назвать безоблачной: в тридцать седьмом его арестовали и объявили, как тогда водилось, «врагом народа». Более года мы ничего не знали о его судьбе, пока в один прекрасный день он не появился снова на свободе, начисто оправданным и полностью реабилитированным. Сейчас каждому из нас известно немало людей, безвинно пострадавших в то время, а ныне очищенных от возведенных на них ложных обвинений. Но то сейчас. А в довоенные годы возвращение человека «оттуда» было редчайшим исключением. Казалось бы, пережитое должно было изрядно подорвать в Осипчуке веру в людей. Но этого не произошло: разницу между своими следователями и человечеством вообще он видел хорошо. …Утром 17 мая 1947 года Осипчук уходил в испытательный полет на двухмоторном бомбардировщике. Задание было не особенно сложное – кажется, испытание какого-то оборудования. У дверей диспетчерской мы с Борисом столкнулись: я входил в помещение, чтобы расписаться в полетном листе, а он, в кожаном комбинезоне, с парашютом на плече, отправлялся к самолету на вылет. Мы обменялись несколькими, ничего существенно не значащими фразами и разошлись.
Взлет машины Осипчука начался нормально: зарычали моторы, самолет сдвинулся с места и, набирая скорость, побежал по бетонной полосе. Вот он поднял нос, переднее колесо оторвалось от земли, разбег продолжался на основных колесах шасси. Все шло как обычно. И лишь буквально за несколько секунд до отрыва началось непонятное: к мощному звуку работающих на полном газу моторов примешался какой-то странный – как будто ножом по сковородке – скрежет. Этот необычный звук заставил всех оглянуться. Самолет резким прыжком – не в обычной манере Осипчука – взмыл от земли метров на пять и, качнувшись с скрыла на крыло, полого пошел в набор высоты. И тут же динамик командного пункта на старте донес сдержанный, но серьезный голос летчика: - Сильно трясут моторы, особенно правый … - Задание не выполняйте. Заходите на посадку, - скомандовали с земли. Но Осипчук уже сам начал пологий разворот с явным намерением сделать «коробочку» вокруг аэродрома и садиться. При этом он пошел левым кругом, хотя в этот день полагалось делать правый: по-видимому, правый мотор внушал совсем уж мало доверия. Осипчук летел молча, лишь односложно, подчеркнуто спокойным голосом (он сам по себе внушал тревогу, этот сухой, с начисто вытравленными признаками каких бы то ни было эмоций голос!) отвечая на запросы земли. Мы с тревогой следили за ползущей по небу темной черточкой, которая то скрывалась из виду за деревьями и строениями, то вновь появлялась из-за них. Она ползла непривычно медленно (хотя, может быть, это нам только казалось?). Вот она разворачивается… Идет по прямой… Снова разворачивается. Ну, кажется, гора с плеч – вышла в плоскость посадочной полосы и приближается к ней; сейчас сядет. Но не успели мы с облегчением вздохнуть, как опять усилился погасший было шум моторов и самолет, не садясь, прошел над посадочной полосой. Что он делает? Еле-еле добрался до посадки – и ушел на второй круг. Почему? Радио тут же принесло лаконичное сообщение: - Не вышло шасси… Да. Посадка с невыпущенным шасси – это гарантированная поломка, пусть мелкая, однако, трижды досадная (тут летчика легко понять) посреди собственного аэродрома.
. Смотреть. Скачать
Но второй круг давался неисправной – явно неисправной, хотя мы и не понимали, в чем именно, - машине еще труднее, чем первый. Через минуту Осипчук сообщил: - Правый мотор совсем отказывает. Добавляю наддув левому… Но и левый мотор не вытянул… Самолет пошел со снижением и исчез за деревьями. Минуту было неясно, что это означает: он ведь и на первом круге не раз скрывался из глаз, а потом появлялся снова. Мы напряженно всматривались в небо – вон в этом просвете между деревьями он мелькнул в прошлый раз. Но шли секунды, десятки секунд, минуты, а самолет больше не появлялся. И мы уже чисто механически, без малейшей надежды продолжали смотреть в опустевшее небо, пока не открылось окно диспетчерской и кто-то из него не крикнул: - Машина упала на краю поселка за железной дорогой. Сейчас оттуда звонили… Причину гибели Бориса Петровича Осипчука, ведущего инженера Сергея Анатольевича Мальмберга и бортмеханика Дмитрия Андреевича Овечкина удалось установить. Все произошло оттого, что раньше времени, еще при разбеге по земле, было убрано шасси. Машина осела вниз, и винты стали бить по бетону взлетной полосы, отчего, естественно, вдребезги разнесло концы их лопастей. Винты как бы уменьшились в диаметре, причем уменьшились изрядно, а главное - неравномерно. Последнее обстоятельство и вызвало тряску, о которой мы узнали из радиопередачи с борта самолета. Нет необходимости вторгаться сейчас в технические подробности: что именно и в какой последовательности отказывало в трясущихся моторах и изуродованных винтах, какая связь между преждевременной уборкой шасси и отказом его выпуска, почему прибавка газа левому мотору (после окончательного выхода из строя правого) оказалась для него роковой. Все это было точно установлено и вытекало из одной общей первоначальной причины: уборка шасси начата ранее отрыва самолета от земли.
Литературная основа фильма о летчиках-испытателях...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Место им было выбрано под восточным, довольно приглубым берегом Шалаурова, там же, где в 1924 году зимовал (30 октября 1950 года трагически погиб во имя спасения жителей Владивостока). Нужно сказать, что ледовая обстановка в этом районе в восточном направлении не была трудной. Сколько позволяла видимость (с купола острова днем видно было довольно далеко), море было покрыто коркой молодого льда, достигающего у борта «Колымы» не более 15 см. Только местами виднелись вкрапленными отдельные ледяные поля, которые «Колыма» могла бы обойти. Короче говоря, принятое капитаном решение встать на зимовку резко расходилось с мнением всего экипажа, считавшего необходимым пробиваться на выход. Но приказ капитана есть приказ. Не объясняя экипажу всей глубины своих соображений, В.П.Сиднев заявил: «Я - капитан, я — знаю...». Началась деятельная подготовка к зимовке. Прежде всего нужно было подготовить жилые помещения. Каюты, расположенные в кормовой части средней надстройки, оставались без использования. Все переселились в район кают-компании. Переборки сняли, коридоры в корму перегородили. В кают-компании установили железную печь, обогревавшую весь этот жилой «массив». Палубная команда оставалась в своем кубрике в кормовой надстройке. Там также поставили железную печь. Кочегары, машинисты, повара, пекарь и плотник размещались под полубаком, для чего были разобраны переборки, отделяющие от кочегарского кубрика каюты машинистов и боцмана, и устраивались дополнительные двухъярусные койки. Получилось помещение в виде буквы «П», довольно плотно населенное. Под этим помещением в носовой части твиндека грузового трюма №1 на левом борту была выложена кирпичная плита на четыре с духовкой для выпечки хлеба, вмазанным котлом и змеевиком в топке для подогрева воды.
На правом борту этой же части твиндека была установлена стальная бочка емкостью в одну тонну, связанная трубопроводами со змеевиком, встроенным в топку камбузной плиты. Тут же отгородили участок в полтора квадратных метра, предназначавшийся под баню. Площадь, оставшуюся до комингса люка трюма, установив поперек судна по комингсу теплую переборку, использовали под столовую команды и классную комнату для занятий. На этих работах выяснилось, насколько правильно была подобрана команда. Все оказались мастерами, все работы выполнялись не только добротно, но, по условиям судна, зимующего в Арктике, и красиво. Печи и трубы были изготовлены из кровельного железа в замок. Внутри их выложили огнеупорным кирпичом, с колосниковыми решетками, поддувалами, поворотными головками, заслонками и т.д. Такое устройство не требовало большого расхода угля, так как кирпичи, накаляясь, долго сохраняли тепло. Сделали и преотличный инструмент: гребки, совки, лопатки и прочее. Золотые руки были у машиниста Павла Лошкарева. Он, член ВКП(б) с 1920 года, еще мальчишкой работал в Сибири у хозяина жестяной мастерской и прекрасно знал это дело. А нам стоило только показать. Все сделанное безотказно прослужило до конца зимовки. Громадная работа была проведена по главной машине, вспомогательным механизмам, котлам и их арматуре, паровым и водяным трубопроводам, междудонным танкам. Главным условием сохранения нашего силового хозяйства было полное удаление воды — отовсюду, где только она могла быть. Все механизмы и трубопроводы заполнили конденсатом с содой. Для удаления воды разобрали все: цилиндры главной машины и механизмы, все клапаны и вентили котлов и систем, все трубопроводы. Даже набивку сальников главной машины и водяных цилиндров насосов, пропитанную водой, приходилось отдавать, так как под действием мороза все сальниковые коробки были бы разорваны. Котлы были продуты, вскрыты, почищены и законсервированы , так как всей машинно-котельной установке предстояло почти восемь месяцев.
В большой опасности находился главный кингстон. Его требовалось сохранить в целости во что бы то ни стало, так как его размораживание грозило затоплением машинно-котельных отсеков. Чугунную коробку кингстона закачали машинным маслом, а снаружи (в машинном отделении) завалили навозом от нашего «сельского хозяйства», который предусмотрительно накапливали, предвидя возможность зимовки. Вообще-то для этих целей нужен навоз конский, но лошадей, к сожалению, не было. Со скотом разделались просто: всех коров прирезали, а их туши развесили на вантах. Несколько отъевшихся свиней решили сохранить в надежде на приплод и поместили их в пустой трюм №2. В течение зимовки две свиньи опоросились, подарив нам по десятку поросят. Из птицы сохранили одного петуха: уж очень он заливисто подавал голос в положенное ему время. «Колыма» между тем все больше обмерзала, лед вокруг становился все толще. С борта за камни острова были заведены стальные концы, и судно стояло как отшвартованное в порту. На «причал» — лед с левого борта установили широкий крепкий трап, на правом борту гальюны. На твиндеке носового трюма — ледовый бункер. Было разработано и вступило в силу зимовочное расписание. Вся команда была разбита на пять групп. Первая группа - добывать пресный лед и доставлять его на судно; вторая — производить чистку всех печей, выносить шлак, «добывать» уголь из угольных ям и доставлять его к печам; третья — работать на камбузе в помощь поварам, кормить команду завтраками, обедами и ужинами, убирать и мыть посуду; четвертая - нести суточную вахту по топке печей, наблюдать за пожарной безопасностью, состоянием моря и окружающей обстановкой, будить поваров и третью группу; пятая — свободная, занималась стиркой и ремонтом своей одежды, ходила на охоту, отдыхала. Обслуживание капитана и кают-компании оставалось за буфетчиком и уборщиком. Помощники капитана несли суточную вахту, вели метеорологические наблюдения и следили за безопасностью людей, спустившихся с борта для околки винта и руля, давали разрешение (в зависимости от погоды) уходить на охоту, следили за соблюдением распорядка дня, наблюдали за окружающей обстановкой, вели судовой журнал.
Старший механик никаких особых обязанностей не нес, ведя общее наблюдение за состоянием машинного хозяйства и всего судна в целом. Каждая группа работала по неделе, по истечении которой переходила к обязанностям следующей группы. После недельного отдыха опять начинала с первой. Примерно каждые две недели устраивался аврал для разработки майны под кормой, чтобы очистить гребной винт и перо руля. Для этого имелись специальные ледовые одноручковые пилы с зубом высотой в два с половиной дюйма. Лед за две недели нарастал до одного фута, а иногда и больше. Так как гора льда вокруг кормы постоянно росла, то эта работа требовала не только ловкости, но и большой физической силы и большого числа людей. Пресную льдину красивого синеголубого цвета удалось найти не ближе трех кабельтовых от «Колымы», поэтому добыча и доставка льда на судно также требовала больших физических усилий, а во время полярной стужи, и особенно пурги - даже геройства. С первых же дней организовали школу, и вся молодежь училась. Занятия проводили в столовой команды после ужина. Машинист Чаусенко преподавал алгебру, матрос Бондаренко — геометрию, я — русский язык. (Оба мы весной 1927 года перешли на четвертый, последний, курс Владивостокского морского техникума, они — судоводительского, я — механического отделения, потому и могли быть преподавателями). Чаусенко очень много занимался сам. Такой усидчивости можно было только позавидовать. Вернувшись с зимовки, он сдал экзамены за два года института. Многие члены команды не имели почти никакой подготовки, начинали с азов, изучали арифметику, действия с дробями, учились писать. Так как ни киноустановки, ни радиотрансляции, никаких игр, кроме «козла», не было, то и о развлечениях нужно было думать самим.
В кают-компании имелся встроенный в правом углу громадный шкаф — какой-то старинный , но ни одной стоящей пластинки не было. Для начала изготовили партию шахмат. Стармех Пирожков очень любил шахматы, но страшно переживал проигрыш, и мы садились с ним играть, заранее договорившись между собой, что каждую третью партию ему нужно проигрывать. Не из подхалимажа — мы просто очень уважали нашего «деда» — прекрасного механика и слесаря. А вскоре он нас просто-таки удивил. Из музыкальных инструментов у нас были: баян, гитара, балалайка и мандолина. Играли, конечно, плохо, но со временем получались сносные концерты. Число желающих записываться в «ансамбль» росло, и вот тогда Пирожков, используя материалы от бочек из-под сливочного масла (бук) и ящиков от японского апельсинового сока (многослойная сосна) изготовил гитару и две домры. Струны у него оказались в запасе. Благодаря четкому распорядку, занятости людей работой, учебой, охотой, времени и места для уныний не оставалось, в экипаже царил бодрый, здоровый дух. Когда окреп лед и опасности провалиться не стало, началась охота на песцов. Все стали выходить на берег, облюбовывать места по своим соображениям и ставить капканы. Правда, не зря говорят - в семье не без урода. Уборщик Гречухин тосковал, отказываясь от участия в общественных мероприятиях. Вяло исполнив свои обязанности, он мог часами сидеть на одном месте, уставившись в одну точку невидящими глазами, или лежать на койке, разглядывая сучок на переборке. Никакие уговоры не могли его расшевелить. На палубу он почти не выходил.
Вид , которым мы все любовались, выводил его из себя. Он смотрел на красивейшие переливы радужных цветов дикими глазами, приходя в исступление. Мы уводили его в помещение и с трудом успокаивали. Лекарств он никаких принимать не хотел, а завидев доктора, начинал дрожать. В декабре, незадолго до наступающего нового, 1929 года, сорвался — лучшего слова, пожалуй, не придумаешь — южный ветер, быстро перешедший в ураган. Немудреный такелаж «Колымы» гудел, как орган. Капитан Сиднев надеялся отстояться у острова, для чего громадными усилиями на прибрежные камни были заведены дополнительные швартовые концы. Но неимоверной силы ветер оторвал береговой припай, а с ним и прочно вмерзшую «Колыму» — стальные концы лопнули как гнилые нитки, не удержал и якорь. Удивительно, как выдержал якорный канат и какова была сила ветра, утащившая в море «Колыму» с волочившимся якорем. В темноте полярной ночи, среди бушующей стихии, при 35 градусном морозе, когда вода на лету превращается в лед, «Колыму», окруженную ледяным полем, от которого то и дело отрываются огромные куски и тут же исчезают из видимости, совершенно беспомощную, без машины и руля, несло в неизвестность. Плотно слежавшийся на палубе снег непрерывно поливают волны бушующего и кипящего вокруг моря, все выше намерзали на палубе причудливые ледяные горы. «Машинная команда — в машину, к котлам! Быстро собирать все разобранное, разводить котлы! — Откуда взять воду для котлов? — Из-за борта, соленую. — Как взять? — Пожарным ручным брандспойтом...» Рискуя «сыграть за борт» с обледенелой палубы, кочегары и машинисты, пристроившись под трапом на спардеке, обливаемые забортной водой, начали подавать воду в правый котел. Остальные в это время с лихорадочной быстротой собирали главную машину, механизмы и болтали фланцы паровых и водяных магистралей. Как только в водомерном стекле правого котла показалась вода, при открытой еще горловине, в топках развели огни.
1 - паровой котел, 2 - краны, 3 - . Действие основано на принципе сообщающихся сосудов: уровень воды в водомерном стекле такой же, как и в котле.
Заполнив правый котел до минимального допустимого уровня, таким же порядком завели и левый котел. В это время палубная команда во главе со старшим помощником капитана И.Г.Эриксоном, привязавшись концами к релингам «Колымы», пилили, ломами и пешнями освобождали судно из ледовых тисков, главным образом корму, чтобы дать возможность работать винтом и рулем. За время стоянки под корпусом судна наросла ледовая чаша, теперь представлявшая собой одно целое с окружающим «Колыму» полем. Людям пришлось спуститься на лед. Внезапно в районе первого трюма обломилась льдина, как спичечную коробку унесло наш мощный трап. Полундра! Не мешкая, за борт выбросили несколько штормтрапов. Пока матросы поднимались на палубу, старпома Эриксона на обломке льдины стало относить. Спасла его самоотверженность матросов Паши Кернера и Миши Трунова. Рискуя оказаться в таком же положении, они кинулись в бушующую ледяную бездну и концом выхватили Эриксона на лед, еще державшийся у борта «Колымы». Заработала главная машина. Подали пар на брашпиль, выбрали якорь и «Колыма» получила возможность противостоять натиску урагана. Неделю носило нас по бушующему морю. Пароход представлял собой бесформенную глыбу льда. Скалывать его начали, когда ураган пошел на убыль. Измученные, но удовлетворенные результатами схватки с полярным Нептуном, мы оглядывались вокруг.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Кобахчольцы «куначили» с Лагодехцами не только на поприще «товар-деньги-товар», были и другие взаимовыгодные отношения. Во время войны Кобахчольцев одолевали дикие кабаны, выжирая и вытаптывая большие площади посадок кукурузы. Война с ними велась, начиная со времени достижения молочно-восковой спелости початков и до полной уборки. Вера исключала всякую возможность контакта со свиньями, поэтому использовался самый доступный для них способ шумового отпугивания. Вооружались ведрами, тазами, колотушками и барабанили по ним периодически днем и ночью, при этом орали, свистели, словом, шумели, как могли. Площади посадок были значительные, и обеспечивать круглосуточную и повсеместную какофонию было затруднительно, да и кабаны адаптировались к этим условиям и спокойно по ночам «под шумок» опустошали участок за участком. Выход был найден в один из базарных дней. Кобахчольцы пожаловались Лагодехским кунакам и пригласили поохотиться на свиней на территории их угодий. Лагодехские охотники с радостью занялись этим и в свободное от работы время устраивали засады или «гаяли» с помощью местных жителей. Отстрелянных свиней надо было дотащить и погрузить в телеги или машины, которые оставлялись на, дороге на окраине села. Кобахчольцы, от мала до велика, наблюдали за всем происходящим, но никто пальцем не притрагивался к убитым кабанам, только плевались и ругались: «донгуз», «шайтан» и т.п. Мне не довелось, а вот брат Вова добыл-таки там своего кабана.
А еще один эпизод, связанный с кунаками, мне не пришлось вспоминать, я его вычитал в собственном дневнике. (см. «Кое-что из дневника»)
РЕЧКА, ЗАПОВЕДНИК
В летнее время наиболее часто посещаемыми объектами для нас была речка и, конечно, заповедник. Купаться в жару ходили на нашу Лагодехскую речку, взрослые иногда, а мы ежедневно. Строили из камней запруды высотой до метра. Забивали их ветками с кустарников, создавая, таким образом, желаемый подпор, и плескались в этом рукотворном водоеме от души, до посинения. Наша речка, как и все горные речки, часто меняла русло и имела в предгорье довольно широкую пойму, сплошь состоящую из камней – от огромных валунов, до мелкого гравия, и местами песка. Летом камни раскалялись так, что нам босоногим приходилось добираться до речки только бегом. Мы очень наловчились это делать, а новичкам приходилось туго. Ближе к концу лета количество воды в речке заметно уменьшалось и купаться там становилось не интересно и тогда мы перемещались в заповедник, где примерно в 700 метрах от последнего на нашей улице дома Млокосевичей, был водозабор, или «шлюз», как мы его называли, который обеспечивал подачу воды в район «табаксырья». Вода там была холоднее, но зато было гораздо глубже, местами с головкой, и можно было поплавать и главное понырять.
Водозабор одного из ручьев в заповеднике.
По каждой Лагодехской улице, ориентированной с севера на юг протекали, да и сейчас протекают, безымянные ручьи, используемые главным образом для полива садов и огородов. У каждого хозяина дома имелся свой отвод от ручья в виде канавки вдоль северной (верхней) стороны участка. Когда надо было полить огород, основной ручей перекрывался с помощью тяпки, и часть воды устремлялась по канавке в огород и далее, таким же образом, по междурядьям. В детстве я очень любил заниматься этим делом. Было интересно управлять течением этой воображаемой реки. Похоже, не случайно подался потом в гидротехники. Перехват воды в эти ручьи осуществлялся в заповеднике из текущих там естественных ручьев, примитивными водозаборами . Эти мирные, едва слышные летом речки и особенно ручьи иногда по весне становились неуправляемыми и приносили немало хлопот жителям. Где-то в начале сороковых годов я был свидетелем очередного наводнения. Мы жили уже во втором доме, когда проснувшись от криков соседей и выбежав на улицу, обнаружили, что по ней сплошь течет вода. Наш ручеек вышел из берегов и по нему время от времени проплывали различные предметы домашнего обихода. А вот на третьей улице пострадали огороды, примыкающие непосредственно к пойме реки. Оказалось, что часть нашей речки отделилась, прорвалась где-то ниже Млокосевичей и разгулялась по второй и третьей улицам. А основное русло, вблизи малой горы мы наблюдали через день. Зрелище не для слабонервных. В таком состоянии я нашу речку не видел никогда. Стоял страшный рев, а по воде плыли с бешеной скоростью, сваленные где-то выше деревья или то, что от них осталось. Ударяясь о берега деревья, переворачивались вокруг своей оси, а иногда и вздыбливались, обнажая то корни, то сучья, то большие ветки. Нет худа без добра - предприимчивые люди в низовьях вылавливали эти деревья на дрова. Приблизиться к этому разгулу стихии ближе, чем на 10-15 метров никто не рискнул.
На дамбе
После войны в том месте, где речка имела обыкновение прорываться в город, были построены бетонные заградительные дамбы. С тех пор, как мне помнится, наводнений в городе больше не было. Бесплатный гравий, песок и крупные камни с речки использовались первопоселенцами не только в строительстве казарм, складов и других капитальных сооружений, но и в жилом строительстве, в частности при возведении экзотических каменных заборов. Такие заборы выкладывались из камней в сухую, без растворов, высотой чуть более метра и исключительно со стороны переулков или улиц. Между соседними участками таких заборов я не видел. А в нашем втором доме заборы, примыкающие к Рабочему переулку (Робакидзе) от нашей улицы и до самой речки были в то время с обеих сторон каменными. Как мне сейчас представляется, этот переулок наиболее коротким путем соединял казармы с речкой и далее с постами и появился он одним из первых в урочище (когда поселян еще не было). Скорее всего, вначале здесь проходила тропа, потом появилась просека, а затем и конная дорога параллельная Закатальскому шоссе. Первопоселенцы, когда получили наделы, построили свои заборы из самого доступного в те времена материала. Когда осваивались сады и особенно огороды, жители при копке грядок то и дело натыкались на камни разной величины и оставляя мелкие удаляли крупные и очень крупные. У нас в первом доме они частично складывались под балконную часть дома, а во втором шли на наращивание каменного забора по высоте.
Заповедник, вернее ту его часть, которая входила в междуречье от Млокосевичей до средней горы, мы исходили вдоль и поперек. Забирались и повыше. Всегда мечтали добраться по лезгинской тропе до высокогорных озер, о которых рассказывали наши кунаки, и взглянуть на Лагодехи с высоты, где кончается лес на среднем бугре. Эту мечту мне удалось осуществить лишь в 1970 году, но об этом ниже. Наиболее часто посещались водопад на Шромке и серные источники на нашей речке. Часто, потому как приходилось водить туда на экскурсии знакомых и родственников, приезжающих к нам погостить из Тбилиси. Под водопадом обычно купались, потом перекусывали и возвращались домой. Все это укладывалось по времени в 3-4 часа, от завтрака до обеда. Серные источники посещались реже, так как были не так доступны, как водопад. В те времена еще сохранились остатки сложенных из камней и оштукатуренных прямоугольных ванн-купален, которые были построены и функционировали во времена Демидовского правления заповедником. Для того, чтобы попасть на купальни, надо было в самом конце пройти какое-то расстояние по довольно страшному уступу, шириной, местами, менее двух метров. Нависающая над тобой с одной стороны высоченная скала, из которой сочится серная вода, и глубочайший вертикальный обрыв, с другой стороны, плюс мокрый и скользкий от серной воды уступ, мягко выражаясь, очень впечатляли. Еще одна достопримечательность находилась на нашей ближней «монастырской» горе, окаймляющей Лагодехи с востока. Где-то на высоте три четверти горы, на небольшой площадке, просматривались каменные остатки сторожевого поста, оставшиеся, как считали местные, со времен войны с Шамилем. Добираться туда было довольно трудно из-за крутизны. Выручали многочисленные кустарники, подтягиваясь за ветки которых, мы, пыхтя, вскарабкивались наверх. Зато открывающаяся панорама Лагодехи, того стоила. Это, скорее всего, был один из «секретов». С него хорошо просматривалась пойма реки, пересечь которую незамеченным, спускаясь с гор, было невозможно. Возвращение назад для нас было сплошным удовольствием. По толстому слою листьев съезжали с визгом на пятой точке.
ВИНО, ЗАСТОЛЬЯ
Михайловы, как и большинство первопоселенцев, быстро освоили виноградарство и виноделие. Со временем восприняли, а в следующих поколениях стали осваивать грузинские традиции застолья, внося в них немалую толику демократизма.
В нашей семье, уже при дедушке Николае Артамоновиче, в праздничных застольях употреблялось сухое или слегка крепленое вино. Обязательно был тамада, произносились тосты с соблюдением основных приоритетов и регламента. Водка (чача), как и во всей Грузии, производилась (не выбрасывать же мезгу), но употреблялась редко и исключительно в мужских компаниях, под настроение, или для согрева на охоте или рыбалке. Женщины в войну, да и после нее, использовали чачу для расчетов с наемными рабочими. За бутылку, во все времена, можно было решить массу мелких домашних проблем. Самый распространенный сорт винограда у русских был «изабелла». Как правило, им заплетали беседки во дворах, создавая под ними тенистые летние столовые. Перед войной в цокольном этаже дома Тандиловых (угол Закатальского шоссе и 26 комиссаров) продавалось вино в разлив и там же, во дворике, на импровизированных столиках-бочках частенько сиживали Калиновские старожилы. Мы жили рядом, и эти застолья были и на слуху, и на виду. Чего никогда не было, так это матерной ругани, ссор, драк, выпивающих в одиночку и сильно пьяных. И еще, никогда не слышал тостов типа «Ну будем», «Ну поехали» или «Ну давай». Просто шел застольный разговор за жизнь, и произносились тосты, были шутки, подначки, анекдоты и байки. Запомнилось, как один из завсегдатаев сказал: «Эти молодые, хвастаются друг перед другом, сколько бутылок выпили. Мы в молодости вино не бутылками, а ведрами мерили». Его молодость приходилась явно на 19 век. Мы, ребятня, легально приобщились к вину довольно рано, было нам тогда по 12-14 лет. В праздники за общим столом нам наливали в рюмочки подсахаренную изабеллу, и мы выпивали ее под тост за виновника торжества или за праздник, тост за родителей или благодарственный, когда пили за наше здоровье. Вскоре после этого нас чаще всего отправляли спать, исключением был Новый год, когда нам многое разрешалось.
И конечно в застольях всегда пели. Наряду с русскими песнями («Степь, да степь, кругом», «Ямщик не гони лошадей», «Бродяга» и др.), пели украинские («Распрягайте хлопцы кони», «Реве та стоне Днипр широкий» и др.) и конечно грузинские («Мохевис кало тинао, «Вайме чемо венахо», «Мравалжамиер» и др.) Обязательно пели под тост за Кавказ:
«За Кавказ мы поднимаем чаши И сердца соединяем наши Мы кавказской не уроним чести И до самой смерти будем вместе»
Эту песню много позже я слышал в исполнении Владимира Канделаки, а в то время на этот мотив пелись Тбилисские частушки. С удовольствием привожу те, что остались в памяти:
Самые теплые воспоминания сохранились о довоенных встречах Нового Года в Лагодехи.
.
Готовилось много всяких вкусностей. Елок тогда не было, но столовая украшалась разными самодельными и покупными гирляндами. Помню, развешивались елочные игрушки на лимонном дереве. Стояла в доме кадка с огромным кустом лимона, который регулярно плодоносил. Под этим кустом мы утром обнаруживали подарки, которые дед Мороз приносил ночью. За столом всегда было многолюдно и весело. Тамадой и заводилой всех игр, хороводов и домашних концертов с нашим участием была тетя Аня. Ну и конечно много пели и танцевали под патефон. Тогда старый год не было принято провожать, поэтому садились за стол за несколько минут до наступления Нового Года и с нетерпением ждали, когда наши старинные напольные часы с боем отобьют 12 раз. Конечно, как и все лагодехцы, салютовали наступившему Новому Году из охотничьих ружей, петард тогда не было, но эхо по ущелью от дуплетов, многого стоило. В последующие дни было принято наносить визиты всем родственникам и соседям и принимать визитеров у себя. В каждом доме неделю, а то и больше, на столе с праздничной скатертью всегда стояли вино и сладости (конфеты, печенье, чурчхелы, козинаки) и конечно фрукты. Визиты были, как правило, короткими – поздравляли с Новым Годом, произносили несколько тостов, выпивали, закусывали и уходили. Бывали и исключения, когда короткий визит плавно перетекал в капитальное застолье.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
Десять лет назад трагически прервался полет Тимура Апакидзе. Его личность уникальна и прекрасна, Тимур Автандилович продолжает жить в сердцах близких и друзей, однокашников и сослуживцев. Мы помним о нем, значит он живет, он с нами. Мы хотим, чтобы и новые поколения знали о нем! О том, "каким он парнем был!"
"Хотелось бы, чтобы о своих Героях и о тех, кто воспитал Героев почаще вспоминала страна Россия. Чтобы мальчишки в детстве мечтали стать похожими на Тимура Апакидзе, а не на Сашу Белого, чтобы играли наши дети не в “черный бумер”, а в летчиков, моряков, героев…" - Галина Вабищевич.
Фотография 1999 года, Тимур Апакидзе - слушатель Военной академии Генерального штаба. Об этом периоде вспоминает Виктор Николаевич Сокерин - генерал-лейтенант запаса, заслуженный военный летчик России, в 2001-2004 годах командующий морской авиацией Балтийского флота: "... по его словам, питавшийся с семьёй только рыбными консервами, чтобы не голодать на нищенской зарплате слушателя, Герой России, Заслуженный военный лётчик, генерал-майор Апакидзе по ночам работал охранником в каком-то кооперативе, в помещении которого его запирали на ночь, а утром, получив, за прошедшую ночь, расчёт наличными, он ехал на занятия в Академию!"
Слава Героям нашего Отечества, позор и презрение ангигероям нашей истории.
Эталон поведения, камертон для проверки нормального человека и офицера - "рядовой" и весьма показательный, - в следующем эпизоде биографии Героя, его привела Галина Вабищевич в статье .
"Он не только знал дни рождения своих лётчиков и их жён, но и помнил по именам их детей и всегда интересовался тем, как живут эти семьи. Апакидзе прекрасно понимал, что от их благополучия зависит качество и безопасность работы каждого лётчика. Он считал, что залог успеха - это работа в команде. Поэтому уважал труд даже последнего палубного матроса. Мария Марковна была свидетелем одного неприятного случая. Некий лейтенант в присутствии Апакидзе позволил себе площадную брань в адрес матросов-срочников на палубе авианосца, обозвав их быдлом. Этот недостойный офицера поступок не остался без внимания. Он вскоре был уволен с корабля".
Никем не оспаривается высказывание : «Нет нигде и не может быть такого равенства перед лицом смерти, как среди экипажа подводной лодки, на которой либо все погибают, либо все побеждают».
На наш взгляд, мы солидарны с Т.А.Апакидзе, та же истина взаимоотношений относится и к команде авианосца, более того, в недалекой перспективе угроза общей гибели побуждает признать, все мы, граждане - команда своего Отечества. Наша, так называемая, самопровозгласившая себя "элита" этого не понимает, рано или поздно придется, надеемся, удастся ее вразумить. Как того "лейтенанта".
Со времени публикации в мае 2009 года сообщения прошло два года. Появились новые статьи и воспоминания о нахимовце, курсанте, российском офицере, генерал-майоре Апакидзе, главное же - стали доступны для чтения книги, написанные его мамой и супругой:
Будем помнить, будем рассказывать детям и внукам о Герое, будем равняться на него!
Верюжский Николай Александрович, Горлов Олег Александрович, Максимов Валентин Владимирович, Карасев Сергей Владимирович.
