Естественно, виду вертлявого двухколёсного коня придавалось большое значение. В особой чести были велосипеды, снабжённые хромированными ободами, колёсными щитками и спицами, причандалами в виде фары, подсумка для инструментов, имевшие большой и красивый фирменный знак. Но самым необходимым условием престижности велосипеда было наличие у заднего колеса так называемой «торпедовской» втулки. Ни я, ни Лина не могли и мечтать о велосипеде. Но поддалась всеобщему ажиотажу Лёля, а к её желанию рабочего человека и почти невесты мама не могла отнестись пренебрежительно. Она и Лёля пошли на Мальцевский (теперь Некрасовский) рынок и вернулись оттуда с велосипедом. Железный конь был явно не новый и к тому же имел «женскую» конструкцию. В те строгие времена сесть мужчине на «женский» велосипед означало едва ли не то же, что сейчас ему появиться на улице в юбке. Дальнейший осмотр покупки показал, что у колёс обода крашеные, спицы с лёгким налётом ржавчины, колёсные щитки и фара вообще отсутствуют. В окончательное уныние меня повергла втулка заднего колеса: она не только не напоминала «торпедовскую», но вообще не имела свободного хода! То есть при езде на этом «коне» педали требовалось крутить беспрерывно, даже если бы ты нёсся во весь опор с горы. В довершение всего эта реликвия, настоящее место которой было в музее старинной техники, имела весьма внушительный вес. Но, как вскоре оказалось, неказистость велосипеда была мне на руку. Тяга Лёли к велосипедным прогулкам быстро остыла, особенно после того, как она во время катания умудрилась столкнуться с грузовиком, хотя тогда их на улицах города можно было по пальцам перечесть. Для Лёли, слава Богу, всё окончилось благополучно, но велосипед был изрядно помят и покарябан. Лина возиться с этим «чудом техники» не захотела, и велосипед перешёл в моё полное распоряжение. Я привёл его в рабочее состояние и, хотя от «дамского» вида своего «коняги» ощущал некоторый дискомфорт, катался на нём вволю. Кроме того, чиня дряхлые камеры, устраняя «восьмёрки» и прочие всевозможные поломки, мне поневоле пришлось пройти
Из своих друзей военной поры мне хочется ещё упомянуть Юру Страшнова – соседа по лестничной площадке. Он родился в 1927 году и до своего призыва в армию осенью 1944 года успел поработать в нашем домоуправлении сантехником (тогда говорили «водопроводчиком»). Добрый, скромный, немногословный, но уже почти по-взрослому серьёзный и обстоятельный Юра с охотой брал меня на свои обходы квартир, подвалов и чердаков закреплённых за ним домов. Основным видом работы в то время было устранение всевозможных протечек, возникающих как по причине изношенности труб и арматуры, так и от сотрясений при близких разрывах бомб и снарядов. Характерно, что вода в квартиры тогда подавалась по свинцовым трубам, сохранившимся ещё с дореволюционных времён. Юра умело управлялся с ними – пилил, гнул, паял. Я же был у него на подхвате и «за компанию». Получив перед самым призывом расчёт, Юра, со словами, что он уже давно оформил меня в домоуправлении своим помощником, протянул мне 250 рублей. – Это деньги, которые ты заработал, – сказал он, и я, «ничтоже сумняшеся», принял их. Я до сих пор, пожалуй, так и остался излишне доверчивым. Война оказалась довольно милостивой к Юре: хотя и сильно израненный, с искалеченной правой рукой, он вернулся домой осенью 1945 года.
Войне конец
Свадьба Лёли. Федя
Война, хотя медленно и кроваво, но двигалась всё-таки к своему концу. Ленинградцы постепенно морально и физически оттаивали от стужи блокадных зим. Уже никто не сомневался в том, что впереди нас ждёт Победа.
Началось массовое возвращение людей из эвакуации. Почти вымершие в блокаду безмолвные городские улицы и дома стали оживать. Постепенно разворачивалось восстановление разрушенных зданий. В соседнем доме №13 работала группа военнопленных – тихих и молчаливых людей в потёртой солдатской форме грязновато-зелёного цвета. Мы глазели на пленных, не чувствуя вражды. Некоторые из них иногда просили хлеба, и я выносил просившему пару кусочков грамм на 100–150. Потом я стал носить хлеб только одному солдату – возраста моего отца – с ласковым и добрым лицом. Он говорил о себе, что он чех и называл своё имя (в памяти оно не осталось). У нас с ним завязалось что-то вроде дружбы, и мы иногда, в перерыве их работы, просто сидели рядом друг с другом. Охрана не препятствовала. Когда их переводили на другой объект, этот солдат подарил мне миниатюрное сувенирное издание Советской конституции на английском языке. К сожалению, оно у меня не сохранилось. В освободившиеся в нашей квартире комнаты въехали новые соседи. К счастью, скорее всего по совету дяди Феди, мама успела комнату Марии Фёдоровны переписать на нас. Помню, как для ускорения этого процесса (уверен, что и тут не обошлось без совета дяди), мама организовала нашему управдому – хромому, всегда спокойному и уравновешенному, средних лет мужчине, пришедшему к нам «знакомиться с ситуацией» – угощение с четвертинкой «Московской» и весьма скромной закуской. Жить, однако, все вчетвером мы продолжали в большой комнате, а маленькую мама почти всё время сдавала внаём. Об окончании войны я услышал первый раз в солнечный и тёплый вечер 8 мая, скорее всего, из уличного разговора, однако, все ждали официального сообщения. Оно разбудило нас ночью 9 мая: «Германия безоговорочно капитулировала!». Мы бурно радовались, и первые наши мысли были о Феде, что он остался живым, и о папе, что война его у нас отняла. Как ни странно, сам первый день такой долгожданной Победы почему-то не остался у меня в памяти. Спустя десять дней Лёля и Иван поженились. Их свадьба была первым крупным застольем в нашей семье, начиная с 1939 года. Гостей было около двадцати человек, но, кроме своих, я помню ещё старшую сестру тёти Вали – Марию Александровну и её детей: Людмилу и Владимира.
К сожалению, в это приятное событие я влил свою «ложку дёгтя». А фактически – керосина. И не в бочку, а в громадный который мне было поручено вскипятить. Это дело мне было хорошо знакомо. Но в этот раз уголь в самоваре никак не разжигался, и мне пришлось плеснуть в трубу немного керосина. Огонь вспыхнул, самовар удовлетворённо загудел, и я успокоенный вернулся за стол, где веселье было уже в разгаре. Хорошо поев, я уснул задолго до конца веселья сном праведника. Наутро мама мне сказала, что задание своё с самоваром я позорно провалил. Чай томимые жаждой гости пить не смогли – от него несло керосином. Оправдываться мне было нечем, я молчал, опустив голову, и готов был принять любое наказание. Но как-то специально наказывать в нашей семье не было принято, родители обычно ограничивались в подобных случаях выражением своего неудовольствия словами, подчас довольно обидными. И, как правило, этого оказывалось достаточно. Осенью 1945 года приехал на побывку Федя. Добравшись с вокзала домой, он никого не застал и пришёл ко мне в школу. Подойдя в перерыве к нашему классу, где мы с увлечением играли в «кавалеристов» (моим «конём» всегда был крупный Боря Баженов), Федя спросил обо мне по фамилии. Пожалуй, иначе нам было бы трудно узнать друг друга, ведь мы не виделись более четырёх лет. Краткий отпуск из части брат получил в связи со своим оформлением на сверхсрочную службу. Её Федя рассматривал как ступеньку к получению офицерского звания, что и произошло года три спустя. Правда, для этого ему ещё пришлось сдавать специальные экзамены. В свои 22 года мой старший брат был уже вполне сформировавшимся зрелым человеком. Не зря на войне идёт год за три, а войну ему пришлось пройти от Сталинграда до Берлина.
Выше среднего роста, внешне весьма симпатичный и обладающий заметным мужским обаянием, он был умён, рассудителен, при необходимости дипломатичен. Просто и естественно держал себя с людьми, был доброжелателен, не лишён остроумия и сам отзывчив на юмор. К сожалению, раннее знакомство с казармой и последующее длительное пребывание в солдатской среде не дали в полной мере развиться несомненно присущей ему врожденной утончённости, изредка напоминая о себе в его манерах и поступках. Фёдор был для мамы высшим авторитетом и вполне заслуженно: он был сильно привязан к семье и проявлял о нас постоянную заботу, которая ощущалась даже в мелочах. Привезённые им подарки, а он не обошёл никого из нас, несмотря на свои скромные старшинские возможности, были выбраны с толком, сделавшим бы честь и умудрённому главе семьи. Тогда же он привёз замечательный, написанный маслом пейзаж. Несмотря на отсутствие на холсте подписи художника, очевидно, что рука его мастерски владела кистью. Сейчас эта картина, а также оставшиеся в своё время в комнате Марии Фёдоровны две чудесные акварели с подписью «Эрлихъ», как и очень удачный этюд маслом на дереве «Розы» моего двоюродного брата Анатолия Лапцевича, составляют главное художественное украшение нашей квартиры. От тех дней осталось фото, где мы, по предложению Феди, запечатлены в полном, теперь уже изменённом составе: не стало папы, но появился Иван, Лёлин муж.
Семейное фото. Ленинград, 1945 год. В центре мама и муж Лёли – Ваня, слева Федя и я, справа Лёля и Лина
В последующем полностью наша семья уже никогда не собиралась. Именно с этого отпуска, сам того не желая, Федя стал причиной серьёзной размолвки между мамой и тётей Валей, которая «положила на него глаз» как на «жениха» для своей племянницы. Люся Анкудинова была худощавой, приятной на вид, но несколько анемичной блондинкой с негустыми вьющимися волосами и спокойной, слегка ироничной манерой поведения. Как мне кажется, она была неглупа, не вздорна и не мелочна, правда, по внешнему блеску, живости ума, умению «себя подать» намного уступала своей тёте. Но, надо отдать Люсе справедливость, она и не тщилась за нею угнаться, держась всегда приветливо и с достоинством. Возможно, что брату она стала бы неплохой женой, если бы не один нюанс: по возрасту она, кажется, была немного старше Феди и, по мнению тёти Вали, ей нельзя было больше ждать. Поэтому тётя взялась за дело с присущей ей энергией, стремясь завершить его как можно скорее. Люся, кажется, была непротив, брат держался индифферентно, мама заявила категорически: «Феде жениться рано!». В результате брат уехал холостяком. Вместо свадьбы Люси и Феди получилось длительное и острое противостояние между тётей Валей и мамой. Стремление тёти форсировать события имело обратные последствия: Люся вышла замуж лишь года три-четыре спустя и не за Федю. Вскоре после отъезда Феди в часть сдвинулась с места и Лёля. Иван Иванович получил назначение в Прикарпатский военный округ. Это назначение оказалось для них всерьез и надолго.
1946 год. Экзамены. Выбор пути
Мои ребячьи дела шли своим чередом. Весной 1945 года я вступил в комсомол. К этому шагу меня никто не понуждал и не подталкивал. Я искренне считал, что это именно то, что мне нужно. Впрочем, ничего нового в мою жизнь этот шаг тогда не принёс.
Компания ребят из дома № 3 задумала Место встречи определилось на квартире одной из девочек (Нинетты), родители которой согласились предоставить нам комнату на новогодний вечер. Я это намерение встретил с энтузиазмом, тем более, что у меня уже стал проявляться интерес к танцам. К тому же, не в пример большинству моих ровесников, я уже мог танцевать наиболее распространённые тогда вальс, фокстрот и танго. Сказались постоянное использование меня в качестве партнёра Линой и её подругой Катей во время своих танцевальных упражнений, а также наглядные «уроки», которые я имел возможность получать во время нечастых домашних вечеринок Лёли и Феди со своими знакомыми. Танцевальные мелодии – томные, волнующие, манящие – уже находили в моей душе живой отклик. Они так звучно и красиво изливали мои сокровенные чувства и желания, которые смутно бродили во мне, и которые я не мог выразить словами! Для организации новогоднего вечера, как подсчитали девочки, требовалось с каждого по 100 рублей – по тем временам сумма приличная. Чтобы их заработать, Кирилл Затовко и я подрядились пилить дрова. Распилили около двух кубометров, раскололи и частично перенесли на пятый этаж одного из домов на улице Чайковского. Так мы добыли для себя нужную сумму. Всё необходимое девочки закупили в коммерческом магазине. Хватило даже и на бутылку шампанского. Коммерческие магазины снова появились в Ленинграде в конце войны. В них по высоким ценам в широком ассортименте продавались продукты и вина. Для меня был ещё один трудный вопрос: в чём пойти на вечер? Очень не хотелось одевать уже изрядно наскучившие гимнастерку и галифе, а особенно «бурки». Но выбора не было. В буквальном смысле – костюм этот был у меня единственный. От новогоднего вечера в моей памяти сохранилось до обидного мало. Вкус шампанского (каждому досталось по глотку), напомнил мне довоенную газировку. Испытал удивление, смешанное с досадой, от также испробованного впервые хрустящего обманчиво-объёмного «безе», мгновенно таявшего во рту.
Во время девочка, написавшая под аркой упомянутое мной равенство, сказала, что по отношению к Вале В. (её почему-то не было на вечере) – это чистая правда. Было непонятно, почему этот вопрос так занимал мою партнёршу. Однако, напоминание об этом эпизоде меня, из-за своего не совсем благовидного поведения, неприятно задело, и я уклонился от дальнейшего развития темы. На этом и окончились мои детские «романы». Вечер в целом удался: было весело, мы много танцевали и ощущали себя почти взрослыми. Но, как это обычно бывает в таком возрасте, после того как событие, которого мы очень ждали, свершилось, мы испытывали чувство, что самое заветное, чего хотелось больше всего, не сбылось. Мы ещё не могли знать, что «самое заветное» исполняется далеко не всегда, а если и исполняется, то не всё сразу и не так, как ожидаешь. А то и вовсе то, что оно, оказывается, сбылось, становится понятным много позже. Учёба в седьмом классе меж тем быстро катилась к своему концу. Этим классом завершалось тогда «неполное среднее» образование, о чём выдавалось специальное свидетельство. Ученик получал возможность выбора: или продолжать учёбу в школе, или поступать в среднее специальное учебное заведение (техникум), или (по исполнении 16 лет) идти на работу. Для меня этот вопрос сводился к двум последним вариантам. Лина училась в девятом классе, была постоянной отличницей и активистской. Она очень хотела в последующем поступить в ВУЗ. Но было очевидно, что учить сразу двоих уже подросших детей маме будет не по силам. Правда, Федя в письмах настаивал на том, чтобы мы продолжали учёбу, и обещал свою помощь, однако взваливать на него такую обузу не лежала душа. Предварительно остановились на том, что я, окончив седьмой класс, буду поступать в техникум. Своего определённого мнения, как поступить и где дальше учиться, у меня не сформировалось, и я к такому варианту отнёсся почти равнодушно. Конечно, если бы материальные условия позволяли, продолжать учебу в школе, а потом в ВУЗе мне было более желательно. Но раз нет – значит, нет. Тем более, что вопрос «кем быть?» в конкретной постановке для меня ещё оставался открытым. Имели место лишь неопределённые мечты и смутные желания. Здоровый практицизм, признаки которого уже явно просматривались у некоторых моих сверстников, меня ещё совсем не коснулся. Даже придя к решению, что буду поступать в техникум, я серьёзно так и не задумался над тем, в какой именно? Безусловно, подобная пассивность не украшает даже подростка. Но, если не решаешь ты, решают за тебя: или другие люди, или жизненные обстоятельства. Передо мной фотография нашего седьмого класса, сделанная, скорее всего, в начале 1946 года. Перечислю всех, как осталось в памяти. Имена некоторых ребят и фамилии учителей, к сожалению, забылись.
7-й класс 187 мужской школы. Ленинград, 1946 год. Слева направо: 1-й ряд (сидят на полу): Раскин, Вася Петров, Орельский. 2-й ряд: Виталий Серебряков, Николай Лапцевич, Лопатинский, Мария Сергеевна, Любовь Адольфовна, Ефим Свибильский, Боря Галкин, Боря Баженов. 3-й ряд: Дима Кубеев, Саша Морозов, Женя Петров, Волцингер, Воробьёв, Боря Фефилов.
На фотографии нет упоминаемых мной ранее Жени Ландышева, Володи Шаброва, Боря Петрова, Кирилла Затовко. Первые трое к тому времени учились в других школах, а Кирилл, видимо, отсутствовал в школе в этот день.
Помощники офицеров-воспитателей или, по-старинному, дядьки были старше самих воспитателей, они принимали участие в войне. Василий Митрофанович Саратов – комендор на тральщике. Пропахал всю послевоенную Балтику. В ЛНУ с 1948 года, сначала был баталером на шхуне «Надежда», потом зав. столовой и прочее. Мы у него – первые воспитанники. Какой-то тихий, застенчивый, он так и остался без прозвища. В 1960 он уволился из Вооруженных Сил и еще 20 лет работал в училище зав вещевым складом. Саратова заменил мичман Лесничий. Иван Евдокимович был комендором на береговой батарее. Старшина Петр Сергеевич Кормилицын был пулеметчиком, а затем служил в походных оружейных мастерских. В третьем взводе непродолжительное время помощником был совсем молодой старшина 1-й статьи Василий Васильевич Макаров. А затем пришел Николай Иванович Исаев, он добровольно пошел в РККА еще в 1938-м. Служил на ТОФ. Н.И. Исаев вместе с И.Е. Лесничим в 1944 попали в Бакинский учебный отряд. Туда были собраны физически развитые моряки для первого броска одного из черноморских десантов (предположительно Констанца). Но оперативная обстановка на фронтах быстро менялась, необходимость в десанте отпала, и из отряда была сформирована школа строевых старшин, где готовили инструкторов по строевой и физической подготовке. Из числа ее выпускников в 1944 году были назначены помощники офицеров-воспитателей в только что образованное ЛНУ. Первые нахимовцы называли их «эсэсовцами» (СС – строевые старшины). Белогуб запомнил, что И. Е. Лесничий поразил всех тем, как легко подтягивался на перекладине, делал «подъем переворотом», ведь в наших глазах офицеры и мичманы были, если не стариками, то достаточно пожилыми людьми. Н.И. Исаев после окончания школы «СС» сначала попал во ВВМУ им. Фрунзе инструктором по физподготовке (училище в 1944 возвратилось из Баку в Ленинград). На спортивном поприще он встречался и с первыми нахимовцами (первые выпуски почти полностью направлялись во «Фрунзе»). Встречал он на борцовском ковре и бывшего нахимовца (Рижского училища) Джеймса Паттерсона, того, кто играл негритенка в известном фильме «Цирк». Хорошо знал П.С.Кормилицына, с которым они вместе служили во «Фрунзе». В 1954 они оба перевелись в ЛНУ, Исаев сначала был нештатным адъютантом начальника училища. Про это время он любит вспоминать, как вместе с Г.Е.Грищенко, бывал в гостях у бывшего главкома ВМФ Н.Г.Кузнецова, и как при этом вице-адмирал Н.Г.Кузнецов, ухаживая за ним, как за гостем, помогал ему, мичману, снять шинель. Затем Н.И.Исаев был старшиной 5-й роты (15 выпуск), а в сентябре 1958 был назначен к нам в 3-й взвод и получил прозвище: сначала очевидное «сайка», а затем более сильное – «булка». Это прозвище, написанное на асфальте, Марк Козловский стирал несколько часов кряду.
Н.И.Исаев на Нахимовском озере. 1960-е годы.
Николай Иванович был хорошим мужиком и грамотным помощником офицера-воспитателя. Спустя много лет, Миша Московенко «с удивлением узнал, что Н.И.Исаев постоянно информировал отца обо всех моих успехах и неудачах, а иногда и о моих художествах. А я ни о чем и не догадывался, даже обижался на Николая Ивановича за его придирчивость и излишнее внимание ко мне». Калашников продолжает: «Мало того, что он воспитывал нас, ещё от него доставалось и самому офицеру-воспитателю. Я однажды оказался свидетелем их откровенного мужского разговора, в котором Николай Иванович по-отечески, но довольно жёстко наставлял нашего Б.А.Кузнецова за его мягкотелость по отношению к слабому полу. Николаю Ивановичу тогда было 40 лет, он прошёл большую жизненную школу и его мнение Борис Афанасьевич ценил, хотя и не следовал ему». Колоритной личностью был Петр Сергеевич Кормилицын. Физически развит, жилист, атлетически сложен. Был хорошим баскетболистом и играл в известных командах. Н.И.Исаев говорит - «Спартак», В.Полынько видел его на фотографии сборной ВВМУПП 1951 года. В общем, Петр Сергеевич имел яркое спортивное прошлое.
П.С.Кормилицын и нахимовец В.Виноградов на стрельбище в лагере училища. Лето 1961 года.
На тужурке у него был орден Красной Звезды, и мы его конечно не раз спрашивали, за что же ему досталась такая награда. Он обычно отмалчивался, а однажды, вдруг выпалил: «За то, что один раз поссал!». Мы зацепились, и постепенно «вытянули» из него рассказ о том, что еще на Кавказском фронте во время наступления немцев у пулеметчика Кормилицына заклинило от перегрева пулемет, а воды не было. Тогда он расстегнул портки, и вылил все, что накопилось за долгие атаки, в радиатор пулемета. Такая находчивость русского солдата нас просто ошеломила. Нас распирали вперемежку и смех, и гордость и восторг! Понятно, что изначально Петр Сергеевич был сухопутным старшиной. После войны судьба его связала с флотом, он носил морскую форму, но на его погонах упиралась в шею образованная галуном буква «Т». И все же он повсеместно носил тельняшку – душа просила моря, и в декабре 1959 года ему было присвоено корабельное звание мичман. Он был добрее других и заботливее. Он пытался преподать простейшие уроки поведения в столовой за общим столом: не хватай первым, сначала дай взять товарищу; сиди за столом так, чтобы не мешать соседям и т.д. Первые наши столы были даже не на десять, а человек на сорок, и мы сидели за ними в ряд, болтая ногами.
Петр Сергеевич приучал нас к порядку, и сам любил порядок до педантичности. Он лично писал рубленными прямоугольными буквами бирки для стеллажей, где хранились учебники, и для тумбочек, требовал, чтобы и в тумбочках и в стеллажах был идеальный порядок. После отбоя звучало его успокаивающее: «Когда глаза закрываются – другое место открывается». Мало кто мог миновать его проверку после помывки в бане. Петр Сергеевич был справедлив и зря не ругал. У него была простенькая записная книжка в черном коленкоровом переплете. Первое время эта книжка казалась очень страшной. Он никогда не кричал, даже не повышал голос, но каждого провинившегося «брал на карандаш». Казалось, что от его цепкого взгляда не ускользало ни одно нарушение. Он обладал удивительной способностью появляться в нужное время в нужном месте. Если кто-то в азарте игры разбивал оконное стекло, он тут же без труда определял виновника, которого затем отправлял в стекольный магазин, и тут же ножом безжалостно дырявил футбольную камеру. Особенно от него доставалось Лёше Мирошину. К нему он каждый раз обращался так: «Нахимовец Мирушин, как ваше фамилие?» Но, когда однажды вместо наказания он приказал нарушителям: Осипову и Беляеву, «взять в руки швабры и пройтись по классу», а те, взяв указанное, демонстративно прошлись - строем в колонну по одному - глаза у доброго Петра Сергеевича налились кровью, как у быка. Всему должна быть мера. Не сразу, но все его уроки усвоились. И все же первое, что вспоминается о нем, это то, что он ел сваренные вкрутую, как нам казалось с душком, яйца. Эти яйца, от которых мы отказывались, он собирал, обходя за завтраком наши столы. До сих пор непонятно, действительно ли они были тухлыми, или только казалось так. За длинный нос он получил кличку «Буратино», и, кажется, не обижался. Покинув нашу роту после окончания срока службы, он ещё несколько лет заведовал училищной оружейной мастерской (официально – с 07.03.1962 он старший содержатель боепитания. – ВГ.), а в начале 1980-х еще работал в продовольственной части.
Надо еще рассказать, что, когда он уходил от нас, родители нахимовцев 2-го взвода подарили ему наручные часы жест в то время исключительный. Как рассказывал Н.И.Исаев, эти, в общем-то, недорогие, большие круглые часы Петр Сергеевич носил до самой смерти. Потрясающее, грозное впечатление производил на всех наш первый старшина роты Иван Васильевич Васильев. Коренастый, с глубоко посаженными глазами, нависшими черными бровями, с зычным угрожающим голосом – настоящий боцман громадного крейсера, а может, даже линкора. Все команды он подавал в сложенный рупором кулак. Чего стоит его: «Р-рясь! (равняйсь). С’ыр-ра! (смирно)». У нахимовцев он получил прозвище - «кашалот». Наш «Кашалот» жил в «Буржуйке», так нахимовцы называли дом № 8 по Петровской набережной, известный в городе, как «Дом Интуриста». Проводя роту мимо его окон во время утренней пробежки или вечерней прогулки, Кормилицын вдруг давал неуставную команду: «Разбудим мичмана Васильева!» – и мы, глупые, топали, как очумелые. Несмотря на внушительный вид Кашалота, ребята иной раз возились с ним, как с родным отцом, вешались на плечи, срывая невзначай погоны. Но стоило ему отряхнуться от воспитанников и громко рыкнуть: «Становись!», как моментально все бросались исполнять поданную команду. В военной исполнительности дети видели романтику и шик. А однажды в столовой во время завтрака произошёл интересный случай, причиной которого опять же стала морская подначка.
Дело было летом, и с нами на завтраке присутствовал мичман И.В.Васильев в белом кителе. Витя Смирнов спросил Кашалота, а знает ли он о том, что двумя руками невозможно раздавить сырое куриное яйцо, если давить точно вдоль? Кашалот, чтобы поддержать репутацию силача, взялся опровергнуть это утверждение и стал давить яйцо на глазах у прекративших жевать подчинённых. Первая попытка оказалась неуспешной. Кашалот начал терять лицо. Во время второй попытки он так напрягся, что весь побагровел, и, наконец, добился своего: яйцо с характерным треском лопнуло и желтые брызги, «описав в воздухе дугу», круто испачкали его белый китель. В тот же момент В.Смирнов отпрыгнул подальше, а то бы получил хорошего леща… Кашалот промолчал. Это был нам урок на будущее, и сколько их еще было, этих уроков. На флоте нельзя жить без подначки, но лучше перед тем соизмерять свои силы, а еще лучше на неё не попадаться!
Нахимовцы 3-го взвода играют в спортзале. Слева направо: М.Московенко, В.Калашников, В.Хомко, А.Берзин. 1959 год.
Из всего сказанного можно понять, что наши взаимоотношения со своими воспитателями имели весьма своеобразный характер. Забота с одной стороны, подражание – с другой, и – вечный бой. Не так ли это происходит и в хороших семьях, где родители не равнодушны к своим детям. Только здесь детей 25, а то и все 70. Еще надо сразу учесть одно важное обстоятельство: почему-то вспоминаются одни только фортели. На самом деле и в школах того времени, да и в стране, была достаточно строгая дисциплина. Так что в массе своей мы были достаточно дисциплинированными. Смена обстановки, обостренное любопытство и много других обстоятельств неизбежно приводили к ошибкам. Их подправляли наши командиры. Саша Белогуб, ставший через много лет замполитом авиаполка морской авиации, выразил наше общее мнение: «мальчишкой трудно было оценить свое отношение к офицерам-воспитателям, их помощникам-мичманам и лишь по прошествии времени могу выразить им глубокую признательность, благодарность за их долготерпение, заботу, внимание». Позже и сам он старался относиться к своим подчиненным также.
Глава 3. Обустройство
Спальный корпус Нахимовского училища. На заднем плане - здание пожарной части (бывшая Петровская, построена в 1874 году, архитекторы Н.Ф. фон Брюлло и Р.Б.Бернгард). Современный вид.
Наверное, самое сложное для ребенка, даже, если он находится в семье - заставить себя выполнять распорядок дня. Поэтому заставляли обычно родители. В училище же без распорядка просто невозможно жить. Каждый божий день, как и в любом военном подразделении, здесь начинается с противной команды: «Рота, подъем!». Едва услышав её, надо быстро поднять верх туловища, откинуть на спинку кровати одеяло, а затем уж опустить тепленькие ножки с кровати и вставить их в задубелые «гады» - яловые рабочие ботинки с кожаными шнурками. По этому поводу можно многое сказать (один размер тех рабочих ботинок может выбить слезу), но надо одеваться и, быстренько отлив в унитаз накопившееся за ночь (порядок действий может поменяться в зависимости от того, как прижмет), строиться на физзарядку. Утром на улице прохладно, а зимой и вовсе холодно. В голове еще крутятся остатки сна, а ты уже бежишь. Затем зарядка, вновь пробежка. По возвращении надо пробиться к раковине умывальника, и только по пояс раздетым! Не забыть почистить зубы, брызнуться холодной водой, растереться полотенцем. И еще надо сделать массу дел: почистить латунные пуговицы, надраить до блеска бляху, подшить к галстуку чистый подворотничок. Тебе кажется, что он еще чистый. Но, когда все построились на утренний осмотр, оказывается, что и подворотничок, и ты сам еще далеки от принятого на флоте стандарта. На осмотре тебя вывернут наизнанку. Осмотрят прическу, хотя, что там смотреть, если прически просто нет. Заглянут в уши, проверят шею. Подворотничок прикажут перешить, синий воротник – погладить, ремень – подтянуть, ботинки – сдать в ремонт. А напоследок, чтоб совсем было весело, подадут команду: «Носовые платки к осмотру!» А если его уже давно нет? Несколько минут на исправление недостатков и – в путь, в учебный корпус. И вот ты идешь в строю, свежий, умытый, вдыхаешь прохладный воздух. Опустевшая за ночь голова готова к восприятию новых знаний. Утро радостно само по себе – и в этом счастье.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Пел он хорошо, и мы (дома оказались все) заслушались. Вдруг раздался резкий звук дверного звонка, Коломиец замолк и вопросительно взглянул на Лёлю. – Коля, поди, узнай, кто, и если ко мне – меня нет дома, – попросила меня Лёля. Подобные просьбы уже бывали, и я привычно пошёл к входной двери. – Кто там? – Коля, открой, это Стрелков, – раздался из-за двери знакомый голос другого Лёлиного ухажёра, тоже бывавшего у нас ранее. Это на его гитаре аккомпанировал себе наш гость минуту назад. – Лёли нет дома, – сказал я, заранее зная, что для Стрелкова это не ответ.
Младший лейтенант Стрелков (тоже Николай) был полной противоположностью Коломийцу. В его невысокой сухой фигуре, быстрых порывистых движениях ощущалась недюжинная физическая сила, а цепкий и прямой взгляд тёмных глаз под размашистыми «соболиными» бровями свидетельствовал о решительном и твёрдом характере, не особенно стесняющемся в выборе средств для достижения цели. Правда, скорее в силу молодости, Стрелков не был лишён и лирических струн: он писал Лёле много стихов – искренних, но довольно корявых, – и любил петь под гитару. Видимо, мама и Лёля вскоре после знакомства с ним стали осознавать опасность, которую сулит человек с подобным характером и к тому же ещё с заметной блатной ухваткой. Лёля стала избегать Стрелкова, однако избавиться от него было не просто. – Я знаю, Лёля дома, открой! – настойчиво донеслось из-за двери. Но я, тупо повторив, что Лёли нет дома, ушёл в комнату. Звонки и стуки за дверью усилились на время, но потом прекратились. Все в комнате вздохнули с облегчением, хотя и не очень верилось, что Стрелков успокоится так быстро. Предчувствие нас не обмануло: стуки, переходящие в грохот, начались со стороны чёрного хода. В итоге Стрелков, выломав филёнку добротнейшей двери, всё-таки оказался в нашей комнате. Все мы молчали, ошеломлённые подобным наглым напором. Коломиец стоял спокойно, тоже храня молчание. Мама начала было пенять Стрелкову за сломанную дверь... – Ничего, Софья Тарасовна, дверь починим, – не дослушав её, сказал Стрелков и, взяв лежавшую на кровати гитару, запел, озорно блестя глазами:
Живёт моя отрада в высоком терему, А в терем тот высокий нет хода никому...
Обстановка немного разрядилась, и всё обошлось без скандала. После этого случая Стрелкову была дана окончательная и твёрдая отставка. Ставить на место филёнку пришлось мне. Вскоре он был выписан из госпиталя. Коломиец тоже. От Стрелкова Лёле ещё довольно длительное время приходили письма, но они оставались без ответа. Лёля ждала вестей от Коломийца, но он молчал... Забегая вперёд, скажу, что «парад» Лёлиных ухажёров продолжался до осени 1944 года, когда Лёля познакомилась со старшим лейтенантом Григорьевым Иваном Ивановичем. Сапёр по специальности, он преподавал в военном училище и в госпиталь попал, заболев золотухой. Родом из-под Архангельска, 26-летний Иван Иванович чертами лица соответствовал курносой северорусской породе, за исключением, пожалуй, волос: тёмно-русых, густых и волнистых. Стройный, спортивный, с широкими плечами и по-кавказски осиной талией он был весь заряжен энергией – деятельной и созидательной. Лёлю он нежно любил, и сразу после Победы, 20 мая 1945 года, они сыграли свадьбу.
Ещё один эпизод на тему об одежде. Дядя Федя последние годы войны служил в госпитале на Суворовском проспекте, где работали мама и Лёля. В это время он жил с тётей Валей в небольшой комнате на втором этаже дома офицерского состава госпиталя на углу Суворовского проспекта и Кирочной улицы. При встречах с мамой он подробно интересовался нашей жизнью. Для мамы это было важной моральной поддержкой. В один из наших с мамой визитов к нему и тёте Вале дядя, оглядев меня с головы до ног, сказал: – Ну, академик, я собираюсь тебе пошить костюм, Какой бы ты хотел – гражданский или военный? Я немного подумал, в моей голове заманчиво мелькнули галифе с хромовыми сапогами, и ответил: «Военный». В пошивочной мастерской при госпитале с меня сняли мерку, и через месяц-другой, при очередном визите к дяде, он, указывая на лежащий на стуле аккуратный пакет, сказал: «Вот твой костюм, примеряй!». Костюм включал чёрного цвета гимнастёрку из тонкой качественной шерсти и тёмно-синие галифе из шерстяной диагонали. Конечно, всё это было перешито из вещей далеко не новых, но в целом костюм выглядел весьма добротно и сидел на мне хорошо. – Сапоги будут позже, – сказал дядя, но я почувствовал, что этой моей розовой мечте не суждено сбыться. В глубине души подобного финала я опасался с самого начала, так как понимал, что переделка сапог несопоставимо сложнее и дороже костюма. Дипломатично стараясь ничем не проявить свои сомнения, я от души поблагодарил дядю за обнову. К сожалению, я оказался не настолько дипломатом, чтобы отдельно поблагодарить и тётю Валю. Дядин подарок во многом разрешил проблему моего гардероба до поступления в училище. Правда, галифе я мог носить только зимой, надевая вместо сапог «бурки». Так в обиходе называлась довольно распространённая тогда незамысловатая, кустарно изготавливаемая обувь в виде суконных стёганных на вате сапог. Для улицы на такие «бурки» непременно требовалось надевать галоши.
Настоящие, фабричного изготовления бурки представляют собой сапоги, как правило, из белого фетра с коричневого цвета кожаными головками и такой же отделкой по швам. Эта щеголеватая и очень дорогая обувь в годы войны пользовалась особой популярностью у партийных деятелей и у С наступлением тепла вопросы «что одеть?» и особенно «что обуть?» у меня вновь обострялись. Для нас всех в течение войны эти вопросы по своей злободневности шли сразу за вопросом «что поесть?».
О школе, друзьях, книгах, досуге
Учёба в 6-м и 7-м классах (1944-1946 годы, мой возраст 13–15 лет) – это последние годы, которые мне довелось провести в системе так называемого народного образования, а если точнее – в общеобразовательной школе советского образца периода военных и первых послевоенных лет. Уделяя школьным делам и необременительным домашним необходимое внимание, досуг я проводил сообразно своему детскому разумению, то есть стихийно. Во мне рано проснулось любопытство к жизни, ко всему, что меня окружает. По-моему – это благословенное чувство, щедрый подарок провидения. Человек, лишённый его или не сумевший его в себе пробудить, теряет, мне кажется, в жизни не меньше, чем, например, не изведавший настоящей любви. Именно благодаря этому чувству я практически нигде и никогда не испытывал скуки. Оно всегда и неизменно поддерживало во мне живой огонёк интереса к учёбе, книгам, доступной технике, достижениям науки и, пожалуй, в несколько меньшей степени, к людям.
надо сказать особо. Ко всем им, прочитанным мной и тем, которых не смог прочитать, а также к их авторам в детстве я испытывал почтительное чувство сопричастия к тайне, в которую и мне хотелось обязательно проникнуть. Не совсем разделяя по сути, я вполне понимаю максимализм известного выражения Горького: «Всему хорошему во мне я обязан книгам». Только чтение, интересная книга, пробуждающие воображение, чувства, собственные мысли и желания, подобно солнечному свету для растения, дают толчок и способствуют полнокровному развитию духовного мира человека. Мой книжный мир блокадного времени был довольно скуден. В семье, да и в школах, где я учился, своих библиотек не было. Читал я всё, что попадало в руки: уже упоминавшегося Салтыкова-Щедрина, Чарскую, Пушкина (от сказок до «Бориса Годунова» и «Маленьких трагедий») и Шекспира (большой том в переводе Пастернака), а также книги: «Дафнис и Хлоя», «Дон Кихот», «История жизни», «Красное и чёрное», «Мужчина и женщина», «Мифы Древней Греции» и другие. Первую книгу на свои (накопленные) деньги я купил в сентябре 1941 года. Это было неплохое издание «Кочубея» А. Первенцева, ценой в четыре рубля. Но большинство книг, которые я читал до 1943 года, были из числа тех, которые доставали мои старшие сёстры.
В 1943 году я записался, наконец, в районную библиотеку, располагавшуюся тогда на первом этаже дома на проспекте Чернышевского, почти напротив теперешней станции метро. Вот уж когда я припал к «живительному источнику»! Жюль Верн, Конан-Дойл, Майн Рид, Луи Буссенар, Стивенсон, Джованьоли, Марк Твен, Беляев, Уэлс, Дюма создали захватывающий мир приключений и фантастики. Были не менее интересны, хотя и по-другому, Достоевский («Бедные люди», «Белые ночи»), Лермонтов («Герой нашего времени» и стихи), Гоголь, Джек Лондон, Диккенс, Толстой («Детство, отрочество и юность»), Гюго, Горький («Макар Чудра»), Лавренёв, Гайдар, Каверин. Всех книг не перечислить, да в этом и нет необходимости. В теперешнее время назойливое и вездесущее телевидение своими зачастую поверхностными поделками по темам художественной литературы успевает «погасить» ребячье любопытство раньше, чем они прочтут книгу. Поэтому им не дано испытать того трепета, с которым я впервые открывал «Три мушкетера», «Спартак» или «Таинственный остров». Наибольший след в моей душе оставляли книги о борьбе за справедливость, победе добра над злом и в особенности те, центром сюжета которых было деятельное и бескорыстное мужское братство. Они и сейчас близки и созвучны моему мировосприятию. Многие из них теперь стоят у меня на полках, и оттого, что я в любой момент могу их взять, полистать, а по настроению и перечитать, на душе становится веселее. Хотя сейчас сила воображения и свежесть чувств уже далеко не те, что были (с возрастом зато пришёл опыт и глубина мысли), чтение, как и в детстве, остаётся для меня самым желаемым видом времяпрепровождения.
Кроме книг, значительную часть своего свободного времени я посвящал кружкам, которых тогда в Ленинграде, несмотря на блокадное и военное время, было большое количество, на любой вкус. Кружки работали при районных Домах пионеров и школьников (ДПШ) и в городском Дворце пионеров Не составляло проблем записаться в любой кружок. Меня моя «стихия» прибивала в разное время в кружки судомодельный и кино-фото во Дворце пионеров, а также в шахматную секцию районного ДПШ. Однако, занятия в кружках не увлекали меня глубоко, и, удовлетворив своё любопытство, я прекращал в них ходить. Пожалуй, только в шахматной секции я продержался сравнительно долго и успел поучаствовать в турнире начинающих на первенство Дзержинского района (разделил 2–5 места). Нешуточное напряжение, которое я обычно испытывал в ходе шахматной партии, и чувствительные уколы самолюбия при проигрышах постепенно охладили моё желание заниматься шахматами дальше. Очевидно, что подобная непоследовательность и поверхностность в отношении к кружкам объясняется как отсутствием у меня чётко выраженных способностей и соответствующей тяги к какому-то конкретному занятию, так и очень необходимой в этом случае направляющей и обязывающей поддержки взрослых. В итоге возможности, предоставляемые в этой области советской системой просвещения, мной не были эффективно использованы. Подчеркну еще раз, что возможности для развития задатков, тем более, способностей ребят были широкие, а их доступность обеспечивалась практически каждому. Мой досуг, конечно, не ограничивался только книгами да занятиями в кружках. Немалую часть его занимало времяпрепровождение на улице, во дворах домов, в частности, дома № 15, где жил мой друг и неизменный сосед по парте Вася Петров, и, особенно, уже упоминавшегося дома № 3. Помимо Бори Баженова и Киры Затовко, в этом доме жил вернувшийся из эвакуации Виталий Серебряков (через площадку с ними), а также несколько девочек – наших ровесниц. С некоторыми из них до разделения школ мы учились в одном классе. На первом этаже этого дома, в квартире с окнами во двор, жила и Ляля Микерова, моя, напомню, первая детская симпатия. Правда, она почему-то держалась особняком и не входила в компанию девочек, с которыми мы обычно проводили время. Часто мы собирались во дворе этого дома, и я иногда бросал взгляды на окна Лялиной квартиры. В своих мечтах я не раз рисовал картины на тему «любви и дружбы» с Лялей, не исключая, правда, на худой конец, и другой девочки из этого двора – Тони Сычёвой.
Разумеется, это была чистая маниловщина, не предполагавшая каких-либо реальных действий. Однако, пересечение пробуждающихся взаимных интереса и симпатии между нами, мальчиками и девочками, усилившихся, надо сказать, с введением раздельного обучения, на деле вносили в наши совместные игры и общение новые, уже смутно волнующие, краски. Не могу в этой связи не упомянуть о своём первом «не мужском» поступке, причинившем одной из девочек незаслуженную обиду. Валя В. из прекрасной половины нашей компании была самой молчаливой. Активно участвуя во всех наших затеях, она очень редко подавала голос, выражая свои эмоции, как правило, глазами, мимикой, движением рук. Произнесённая ею какая-нибудь фраза из нескольких слов уже была событием. Обладая скромной и неброской внешностью, красота которой, возможно, была ещё впереди (широковатый, несколько вздернутый нос, угловатая девчоночья фигура), она, однако, была ловким и надёжным партнёром в любой игре. И вот однажды, когда мы всей гурьбой стояли под аркой дома № 3, одна из девочек (имя её стёрлось из моей памяти), не знаю из каких побуждений, взяла валявшуюся поблизости палку и под самым сводом арки нацарапала по кремовой побелке крупными буквами: «Валя + Коля = Любовь». К кому относится эта надпись, сомнений быть не могло, так как тёзок с такими именами в нашей компании не было. Валя на эту надпись никак не прореагировала. Я же подскочил к автору надписи, отобрал у неё палку и густо зачеркнул своё имя. Зачем? Кому мешала эта надпись, хотя она, положим, и не соответствовала моим тогдашним симпатиям? Мысль о том, какую обиду я наношу Вале на глазах у всех этим своим суетливым поступком, мелькнула у меня лишь тогда, когда я, обернувшись, увидел устремлённый на меня её взгляд и выражение лица. Я их помню отчетливо до сих пор. Нет, на её лице не было гримасы жалости и презрения, как я того полностью заслуживал. В её взгляде были скорее упрёк и снисхождение. Чёрт возьми, насколько по-женски умна и благородна была уже душа у этой девчонки! К сожалению, мне это стало понятным гораздо позже. А надпись оставалась под аркой в таком усечённом виде ещё долго, до очередной побелки. Рассказ о нашем досуге будет неполным, если не упомянуть о повальном увлечении ленинградских подростков середины 4190-х годов велосипедом. Весь школьно-подростковый «бомонд» с улиц Каляева, Чайковского, Петра Лаврова и близлежащих окрестностей собирался на тихой Потёмкинской для длительных велосипедных катаний.
Воспоминания выпускника 1953 года Юрия Николаевича Курако. Продолжение.
В моей жизни будут примеры, когда воспитанием занимается государство через свои учреждения, такие как Нахимовские, Суворовские училища. Об этом можно говорить и судачить по – разному, но главное, в своей основе, удается сформировать образованных, культурных, преданных патриотов своей Родины. Плоды воспитания, как зерна, прорастают на почве, удобренной не злом и насилием, а добром, культурным наследием и национальными традициями. Вернемся к тому не простому времени.
По своему характеру я в лидеры не годился, так как был стыдливым и застенчивым. Когда меня за что-нибудь бранили, у меня на глазах появлялись слезы, и я очень переживал, поэтому я старался быть примерным и стремился выполнить все, что мне говорили. Так было и с кисточками. Мне говорили уже более смелые и умудренные этим промыслом, старше меня ребята: «Ну, что трусишь? Так докажи, что ты смелый». Как тут быть? Страшно, противоестественно, а надо! Иначе – позор и общее отчуждение! Будут тыкать пальцем, и клеймить – трус! В детском возрасте мы все под властью тех, кто авторитетен, силен, и способен сам идти на дерзкие поступки. Улица, двор всегда имеют таких лидеров – они и являются прямыми воспитателями дурных вкусов и хулиганских поступков. И если родители, в силу своей занятости или других причин, неспособны контролировать времяпрепровождение, увлечения своего чада и отдают это на откуп улице, тогда со временем они имеют то, что вызывает у них недоумение и вопрос: «Не может быть, откуда это? Это же мой ребенок! Да, я в него всю душу вложила!». Человека можно сравнить с весами: на одной чаше все негативное, на другой - все положительное. Все это ему дается и закладывается воспитанием, образом жизни, всем тем, что участвует в формировании его характера и образа мышления. Какая чаша заполнится больше, та и будет определяющая. Люди не рождаются хорошими или плохими, они ими становятся! Становятся в процессе жизни, под влиянием семьи, улицы, увлечений и всего того, чем они любят или не любят заниматься – способностью воспринимать хорошее, доброе, гуманное, общечеловеческое. Или скатываются в пропасть более легкого для восприятия, но пагубного и дурного! Мой младший брат Анатолий был ко мне очень привязан и постоянно, как веревочка увивался за мной. Мы часто с ним играли во дворе и проводили вместе свободное время. Ему очень не везло: то упадет, ударится, то порежет ногу о стекло во время купания в арыке. В общем, был невезучий. Два случая особенно запомнились мне. Как-то раз, мы играли в «кавалеристов». Естественно, как более крепкий, я был «лошадью», а Толик – «кавалеристом». Я его сажал себе на плечи, и он командовал мной: « Вперед!», «Галопом!», «Рысью!» и.т.д. Я это пытался исполнять, хотя и сейчас мало представляю, чем один вид отличается от другого! В общем, бежал я «галопом» и споткнулся. Со всего маха мы полетели прямо на
Толик-то летел с большей высоты. Результат - он ударился лицом, разбил нос, губу, поцарапал лицо. Я страшно перепугался. Уже не помню, что-то делали, чтобы скрыть от матери. А вечером мне досталось на «орехи!» Нет, мать меня никогда не била, если не считать один раз. Это было в Евпатории. Там мы с Толиком играли в «парашютистов». Я зацепился противогазовой сумкой, прыгая с табуретки, за трюмо, оно упало и разлетелось на маленькие кусочки. Это я запомнил на всю жизнь! А тут она меня стыдила, что я такой уже взрослый мальчик, на которого она надеялась, как на своего помощника, а я, в ее отсутствие, не справился с возложенными на меня обязанностями и не уберег брата от травмы. Мне искренне было стыдно, и я очень переживал о случившемся. Был ещё один случай с Толиком, который просто потряс меня. Я и сейчас вспоминаю о нем с содроганием. Я не знаю, как это получилось. Во дворе у нас была овчарка, мы с ней много раз играли. На этот раз кто-то кинул ей кость, которую она мирно с удовольствием грызла. Произошло все мгновенно. Толик подошел к собаке. Овчарка зарычав, бросилась на него, передними лапами повалила его на землю и зубами вцепилась в горло! Хорошо, что в это время во дворе были взрослые, они-то и помогли его высвободить. На всю жизнь у него остались следы от клыков собаки. Он был так перепуган, что стал заикаться, со временем это прошло. Стресс был сильнейший. В больнице ему сделали прививку. Собаку забрали со двора, больше мы ее никогда не видели. Для матери этот случай стоил огромных переживаний и нервного потрясения. Ведь последствия могли быть не предсказуемыми. Так, невольно, своим баловством, предоставленные самим себе, мы доставляли большие неприятности матери. Учился я в школе неважно и, хотя по характеру я был примерным, но, наверное, чувствуя бесконтрольность, пользовался этим. Особенно мне не давался узбекский язык, по нему у меня были сплошные двойки. Учебники были в ограниченном количестве. Один учебник, букварь на несколько человек. Так по очереди, мы его и передавали друг другу. Тетрадей не было вообще, писали, на чем попало: на газетах, в лучшем случае - на оберточной бумаге. Чернила расплывались – трудно понять было, что там вообще написано. Запомнились вечера при тусклом свете одной лампочки или вообще при свечке. Мать старалась, как могла, помочь, но порой она приходила такая уставшая, что за домашними делами: печь натопить, постирать, приготовить, прибрать, кому-то что-то перешить и.т.д., успевала только спросить: - «Занимался? Сделал уроки?». Я ее, конечно, успокаивал: «Да, мама, делал!». Она: «Смотри, я проверю!». Может, она и действительно проверила бы, но, обремененная домашними заботами, что-то делала и делала. Печку топили колючим хворостом или кустарником типа "перекати поле" или засохшим навозом.
А так как все это было большим дефицитом, то в нашу обязанность с братом входило все это собирать. И сделать это было не так просто, таких желающих было много. За колючками ходили в поле, а за навозом чуть ли не за каждым ослом. Причем, здесь была большая конкуренция, кто вперед скажет: «Это мой навоз!». Дело доходило чуть не до драки. На востоке навоз, как известно, использовался и как строительный материал. Его мешали вместе с глиной, делали при помощи формы кирпичики, высушивали и далее использовали для строительства домов и пристроек. Домом назвать это было нельзя - получалось какое-то строение с плоскими крышами. Все в округе было застроено именно такими «мазанками». Вот в таком мы и жили, другого не было. Зачастую они были кривыми, косыми, со щелями и трещинами. Двери у них вообще не имели замков и не закрывались. Это было нормой, само собой разумеющимся фактом, если не сказать традицией. Народ в них жил многие годы, по характеру добрый и гостеприимный. В доме всегда гостю предложат чай и все, чем на тот момент были «богаты». От отца никаких известий не было. Мать часто куда-то писала. Иногда письма возвращались с пометкой: «Адресат выбыл!». Это и понятно, шла война, отца перебрасывали с места на место по мере продвижения фронта и порой письма просто опаздывали. Но она с завидным упорством продолжала писать, надеясь на то, что он получит. Как выяснилось позже, отец делал то же самое, только писал на Сызрань. Все было тщетно - он не знал, что мы уже были в Андижане. Поскольку у военных почта работала лучше, то через некоторое время он получил письма и узнал об этом. И вот однажды, в нашем доме появился военный. Он после ранения был на лечении в госпитале, который тоже был эвакуирован в Андижан. Он стал у нас появляться довольно-таки часто. Вместе с матерью они о чем-то всегда очень долго разговаривали. Каждый раз он приносил какие-то продукты, больше консервы. Тогда-то я первый раз и попробовал американскую тушенку с макаронами и паштет колбасный. Это тебе не картофельные очистки, а, как нам казалось, настоящий королевский дефицит. Мать как будто даже преобразилась: повеселела, ожила, настроение постоянной тревоги и подавленности уступило другому чувству – надежде! Это был человек оттуда, с фронта – живое дыхание войны, свидетель и участник событий, которыми жили все, но не могли их почувствовать, так как они были где-то далеко. А тут живое общение с героем боев, поэтому с интересом слушала, ловя каждое его слово. Мысленно, конечно она думала об отце, что и он вот так, где-то там далеко постоянно подвергает себя смертельной опасности. Ведь война не щадит никого! Гибли миллионы, выживали не многие! Мать была красива и молода! И чего уж там говорить, наш фронтовой герой влюбился, наверное, в нее с первого взгляда – ухаживал красиво и достойно! Когда он уезжал, снова на фронт, он обещал по своим военным каналам разыскать отца и сообщить ему наш адрес. И действительно, он не обманул, через полтора месяца, примерно, мы получили долгожданное письмо от отца! Радости нашей не было предела, особенно матери. Она не переставала целовать это письмо и при этом плакала. Но это были уже слезы радости и счастья, что отец жив, а также думает и переживает за нас.
Писем белые стаи Прилетали на Русь. Их с волнением читали, Знали их наизусть. Эти письма, поныне Не теряют, не жгут, Как большую святыню Сыновьям берегут.
Много лет спустя, уже в 1958 году, когда я, закончив Высшее Вонно-Морское Училище, встретился с ним в Севастополе, мы коснулись этого эпизода. Отец сказал: - «Мне мать обо всем рассказывала. Я все знаю! Мать святой человек! Она сделала почти невозможное – сохранила Вас! А тому фронтовику я благодарен за то, что смог найти и отыскать свою семью!» Письма от отца приходили все чаще и чаще, а с ними крепла надежда на скорую встречу. Выслал он и свой аттестат, по которому мать стала получать денежные переводы. Жить стало значительно легче! Каждый день мы мечтали о том времени, когда мы будем вместе. Нам казалось, что это произойдет очень скоро, и тогда счастью нашему не будет предела, но время шло, а изменений никаких не происходило в нашей жизни. Наступил 1944 год. И вот однажды нам пришел вызов – приехать к отцу в Гудауты. Наверное, это была самая большая радость в нашей жизни! Сборы были быстрыми. Мать решила все формальности на работе, оформила какие-то документы на выезд, достала билет и мы, благодарные этому городу за время, прожитое здесь, когда он не только гостеприимно принял нас, но и приютил, дал возможность выжить, тронулись в путь! Это было совершенно другое чувство, оно переполняло нас, ведь три года мы не виделись. Мы выросли, повзрослели, не по времени возмужали, мне было уже девять лет, брату – семь. Это были уже не те цыплята, как на последней фотографии, сделанной перед отъездом из Евпатории. А самое главное – мы ехали к отцу!
Мой отец.
Нам казалось, что стоит преодолеть нам это расстояние и заживем мы мирно и счастливо! Ведь нам не хватало только этого. Мы любили друг друга, столько перенесли невзгод и испытаний, живя в разлуке. Теперь ничто, казалось, не мешает нам объединиться и жить по-человечески счастливо! Но судьба и тут внесла свои коррективы, мы ехали навстречу самому тяжелому переломному событию и испытанию в нашей жизни, о котором мы не только предполагать не могли, но и поверить, если бы это приснилось! Скоро войдет в нашу жизнь город, который станет городом не только кратковременного счастья, но и большого несчастья, которое станет поворотным пунктом в судьбе каждого из нас, разделив и разбросав по разным уголкам страны. До этого события оставалось немногим больше трех месяцев. Имя этому городу – Гудаута!
Мечты сбываются. Гудауты - город у моря.
Прямой путь - кратчайшее расстояние между двумя неприятностями". Василий Ключевский (1841-1911)
Это прекрасный, южный, Черноморский город – В то время, я его запомнил, маленьким уютным городком, утопающим в зелени. Здесь я впервые увидел, оставившее впечатление на всю жизнь, лазурное Черное море. Теплое море и Кавказские горы определили климат и природу этого места. Склоны гор были засажены виноградом и цитрусовыми: лимонами и мандаринами. В садах росли: яблоки, сливы, груши, и особенный фрукт, которого я раньше не знал – инжир. Все это на меня произвело огромное впечатление. Отец к нашему приезду подготовился и встречал нас просто по-царски: изобилием фруктов, еды и запомнился мне кусковой сахар - просто мечта из сказки! Он был большими кусками, и его надо было разбивать молотком, а потом щипцами для сахара откусывать маленькие кусочки. Мне это занятие очень нравилось и, тем более что такого количества сахара перед собой я никогда в своей жизни не видел, поэтому я себя чувствовал очень богатым, как в сказке, и самым счастливым мальчишкой на свете. К нашему приезду отец снял две комнаты в частном доме на втором этаже. Здесь дома были какие-то странные, я еще таких не видел. Они стояли на колоннах. Первый этаж был хозяйственный, а второй – жилой. По сути дела, он был первым – это особенность постройки домов на Кавказе. Возможно, это исторически традиционно было с чем-то связано. Вероятнее всего, в связи с высокой влажностью очень сильными субтропическими ливнями. Потоками воды с гор, а также разными видами пресмыкающихся. Поэтому основным атрибутом каждого дома была лестница, ведущая наверх. Хозяева были очень гостеприимными, встречали нас, как самых близких и дорогих гостей. Дом стоял на горке, немножко в глубине от дороги, утопая в зелени сада и кипарисов. Все складывалось как нельзя лучше даже, чем мы думали. И зажили мы самой, что ни на есть сказочной жизнью: в радости, любви и благополучии. Отец приносил паек раз в месяц, чего там только не было! Для нас это было верхом изобилия. Мандарины лежали по всей квартире, даже под кроватью. Аромат цветущей плантации будоражил воображение. Мы, как говорится, после голодного края отводили ими душу и не могли нарадоваться. Как-то раз меня отец отвел в горы, это было совсем рядом, и показал, как растет виноград. Это я видел тоже в первый раз. Все деревья были увиты виноградом, лоза поднималась с земли и вилась вокруг дерева. Такое создавалось впечатление, что растет на деревьях.
Мы собрали рюкзак винограда и принесли домой. В дальнейшем, я сам уже ходил с братом и собирал с ним виноград. Нам это нравилось, и мы все удивлялись, почему мальчишки смеялись и не хотели с нами идти за виноградом. Потом стало понятно, в каждом доме свой виноград и сад с фруктами. Со своими сверстниками мы быстро сошлись и познакомились. Время стали проводить вместе. Часто ходили на речку, купались вместе с буйволами. Этих своенравных животных, я тоже впервые увидел здесь. Буйволы приспособлены к данной местности и используются как рабочая сила для перевозок и сельскохозяйственных работ на Кавказе. Они сильные и послушные, но очень любят лежать и купаться в любой воде. Хоть в луже, лучше, конечно в водоеме или речке. Мы с ребятами придем на речку, а там одни буйволы прохлаждаются, поэтому трудно было найти место для купания. Речка была мутная, вода желтовато-песочного цвета, берега сланцевые, очень скользкие. Кусок сланца возьмешь в руки, он как мыло мылится, иногда мы им и мылись. Однажды, мы пришли на речку и из-за отсутствия свободного места, поднялись выше, противоположный берег был крутой и высокий. Сначала мы купались, а потом решили поплыть к противоположному берегу. Подплываем, я поднимаю голову, и сразу обомлел, от увиденного. В отвесном сланцевом береге – тысячи отверстий и из всех дырочек торчат головы змей, они шипят и угрожающе двигают языками. Я испугался, просто потерял дар речи, остолбенев от ужаса, так напугала меня эта увиденная картинка. Наконец, пришел в себя, быстро развернулся и, что было мочи, поплыл от этого страшного места. Пока я плыл, мне казалось, что вокруг меня в воде просто кишит огромное количество этих змей. Когда я приплыл и, заикаясь, рассказал местным ребятам, то они посмеялись и сказали, что это безобидные ужи, их не надо бояться. С тех пор у меня появилось чувства отвращения ко всему змеиному – отвратительная тварь! Может, и не заслуженно, так обобщать. Но детское восприятие очень сильное чувство!
Яйца откладываются в августе, новорожденные особи достигают в длину 25 - 34 см.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
Дойдя втроём до проспекта Чернышевского, Вася Петров и я свернули направо к своей улице Каляева. Борис Петров пошёл дальше по Чайковского. Взрывы тем временем начали раздаваться всё ближе. Не успели мы дойти до своей улицы, как после одного из них, прозвучавшего, как нам показалось, совсем рядом, на перекресток из улицы Каляева полетели булыжники мостовой. Пришлось нам минут десять переждать налёт под аркой ближайшего дома. Затем взрывы стали удаляться, и мы благополучно добрались домой. Подойдя к своему дому, я увидел развороченную крышу стоявшего напротив (тогда одноэтажного) здания типографии имени Володарского, а также свежий след от угодившего в дом № 13 очередного снаряда. Наш дом отделался потерей всех оставшихся к этому времени стёкол. Назавтра мы узнали о ранении Бориса Петрова и ещё одного ученика из нашей школы. Борис вернулся в класс лишь весной. По его рассказу он получил ранение от снаряда, разорвавшегося перед зданием пожарной команды, почти сразу после того, как расстался с нами. Борису одним осколком перебило ступню, второй, к счастью, очень небольшой осколок, попал в подбородок. Помощь ему была оказала быстро бойцами пожарной команды, и всё окончилось для него относительно благополучно. Остались лишь лёгкое прихрамывание при ходьбе и небольшой шрам на подбородке. Эти два обстрела осенью 1943 года, а также бомбёжки в сентябре 1941 года, во время первой из которых сгорели Бадаевские склады, а при другой попала первая бомба в дом № 13, оставили в моей памяти наиболее глубокий след из всех эпизодов боевого воздействия немцев на город. Видимо, именно в ходе их угроза моему существованию была наиболее реальна, что и отметило моё подсознание. На уровне же сознания я был ещё настолько глуп, что даже не испытывал в ходе бомбёжек и обстрелов страха, хотя я отнюдь не могу отнести себя к числу людей, которым это чувство незнакомо. С артиллерийскими обстрелами города, как, пожалуй, и с воздушными налётами, было покончено лишь после окончательного снятия блокады 28 января 1944 года. В течение десяти дней до этого в городе была слышна почти непрерывная артиллерийская канонада, и мы догадывались: готовится наступление. После Курской битвы уже никто не сомневался, что разблокирование Ленинграда и победа в войне – дело времени и, конечно, новых жертв. И вот свершилось, блокаде конец! После информации Ставки и объявления приказа Верховного главнокомандующего жители города высыпали на улицы. Народ устремился к Неве на салют – тогда для нас ещё совсем новое зрелище.
Было непривычно видеть на улицах массу людей, а ещё более – выражение радости на их измождённых лицах. Чувствовалось, что с их плеч свалилась огромная тяжесть. День был зимний по-ленинградски: затянутое сплошной облачностью небо, мягкий сыроватый морозец, серый без тени свет, стать которому совсем сумеречным не давало матовое сияние недавно выпавшего снега. Детская поверхностность мешала мне осознать истинное величие минуты. Даже во время салюта меня, кажется, больше интересовали не праздничное сияние разноцветных огней, а падающие на снег ещё горевшие остатки не то ракет, не то орудийных пыжей. С гурьбой таких же подростков я носился по Марсову полю от одного возникающего огня к другому и засыпал коптящее пламя горстями снега. Это был естественный выход для охвативших наши души радости и ликования: блокада кончилась!
Багдадский вор
Демонстрировавшийся зимой и весной 1944 года американский фильм «Багдадский вор» пользовался в городе огромной популярностью. Похоже, что это был первый в Ленинграде цветной фильм. Поставленный с американским размахом и техническим совершенством фильм по сравнению с нашими серенькими по качеству лентами, казался просто чудом и привлекал все возрасты. Кинотеатр «Аврора» – единственный, в котором показывали эту картину, был переполнен с утра, а за билетами стояли огромные очереди. Посмотреть этот фильм очень хотелось. Когда в один из учебных дней Кирилл Затовко предложил мне удрать с уроков и составить ему компанию для похода в «Аврору», я охотно согласился. Рассчитывали мы пробраться в зал без билетов довольно простым способом – под прикрытием потока людей, выходящих из кинотеатра после окончания сеанса.
Не знаю, как сейчас, а в то время выход из пролегал через два или три двора и заканчивался аркой дома на улице Толмачёва (Караванной), располагавшегося примерно посредине между Невским и Манежной площадью. Мы оказались у этого дома позже, чем предполагали. Все зрители недавно закончившегося сеанса уже прошли. Дворами мы побежали к кинотеатру, надеясь, что выходные двери ещё не успели (или забыли) закрыть. Однако, случилось совсем непредвиденное: последние ворота, ведущие в небольшой дворик, в противоположном конце которого и находились нужные нам двери, были закрыты на внушительный амбарный замок. Но порыв наш в кино не угас. Заметив, что стена, образующая правую сторону этого дворика, зияет пустыми оконными глазницами, мы решили пробраться в него через соседний, явно разбомблённый, дом. Возвратившись на улицу Толмачёва, мы подались влево, чтобы пробраться на нужные развалины. Пришлось пробежать три или четыре дома. Все они были разбиты бомбами, но сохранились в целости их фасады, а входы внутрь их дворов были завалены кирпичом или закрыты воротами. Только почти у самой Манежной площади нашёлся подходящий лаз. По грудам обломков мы двинулись в обратном направлении. Наконец, достигли нужной нам стены, но оказалось, что она до окон второго этажа завалена остатками дома. Выглянув в окно, мы увидели искомый дворик: слева от нас – запертые ворота, справа – заветные двери в кинотеатр, но под нами – метра три до асфальта. Что делать? Прыгать высоко, да и можно очутиться в западне, если двери окажутся на запоре. Оглядывая в нерешительности стену под нами, мы увидели небольшие, в полкаблука, лепные выступы над окнами первого этажа. Не угаснувшее острое желание увидеть кино, да ещё надежда на «авось» решают дело. Уцепившись за подоконник, лёжа на животе, спускаем ноги на уступ, осторожно разворачиваемся на нём спиной к стене – и вниз. Оба прыгнули удачно. Сразу бросаемся к дверям – они закрыты! «Авось» на этот раз подвёл, вернее, он оказался бессильным перед добросовестностью работницы кинотеатра. Однако, торчать почти четыре часа (показывали сразу две серии) в закрытом дворе совсем не хочется. Кирилл, найдя какой-то подходящий штырь, пытается отжать дверь. Конечно, не обходится при этом без шума и стука. Внезапно дверь открывается, и на пороге возникает женщина. – Что вы здесь делаете? – сердито кричит она на нас, потерявших дар речи и ошалело уставившихся на неё. – Сейчас вас в милицию сдам! – продолжает она. И действительно, слегка углубившись в полутёмное фойе, она кого-то зовёт. Кирилл и я, не сговариваясь, бросаемся в оставленную открытой дверь, затем сразу влево в ближайшую дверь зрительного зала и растворяемся в его спасительной темноте.
Есть Кто хочет, тот добьётся! Фильм, безусловно, оправдал ожидания. Наши усилия были вознаграждены. Сейчас его содержание почти не осталось в моей памяти, за исключением одной детали, которая так и стоит перед глазами: на своей громадной ладони джин подаёт главному герою сковороду с аппетитнейшими, скворчащими на жиру, сосисками. Не раз эта картина являлась мне потом в голодных мечтах. Только сосисок на сковороде было явно мало: всего две. Конечно, американцы не пожадничали, просто им не знаком настоящий голод.
«Забастовка»
Летом 1944 года наша школа работала на огородах в Старой Деревне, считавшейся тогда близким пригородом. Размещались мы в четырёхэтажном кирпичном доме, находившемся на отшибе от других, преимущественно двухэтажных деревянных домов. Он сохранился и по сей день. Теперь это перекресток улицы Школьной и Торфяной дороги. В окружении панельных многоэтажек дом выглядит несколько диковато из-за обилия на нём лепных балконов, более уместных для здания какого-нибудь санатория. Поля совхоза и столовая – тесный и довольно невзрачный барак, были недалеко. Ученики нашей школы составляли две группы человек по двадцать. Старшая группа включала ребят 7-х–8-х классов, младшая – 5-х–6-х. Возглавляла этот отряд Магда Самуиловна Айзенштейн – одна из наиболее авторитетных и опытных педагогов в школе. Преподавала она в старших классах, кажется, математику и, кроме того, была в Линином классе руководительницей в течение всего периода учёбы Лины в 188-й школе с 6-го по 10-й класс включительно. К сожалению, отсутствие на этот раз военрука, а также нашего завуча – строгой и деловой Любови Адольфовны – сказалось отрицательно как на дисциплине ребят, так и на отношении к труду. К тому же и кормили нас неважно. Попытки добрать калорий, поедая во время работы уже подросший турнепс, успеха не приносили, да и приелся он быстро. Ослабленная дисциплина и постоянное чувство голода привели однажды к неприятному эпизоду – отказу нашей младшей группы выйти на работу. Непосредственной причиной этого явилась обида на допущенную в отношении нас, как нам показалось, несправедливость. Накануне, во время ужина получилось так, что имевшегося на раздаче количества белого хлеба на всех нас не хватало и, по решению Магды Самуиловны, его выдали только старшей группе. Младшей группе дали чёрный, при этом не найдя нужным хоть как-то с нами объясниться.
Огороды в Ленинграде. Осень 1943 года. -
В итоге на следующий день вся младшая группа после завтрака не пошла на работу, а вернулась в свои комнаты. Глупость, конечно. Однако, не такая уж и неожиданная для обидевшихся голодных подростков. Более неожиданным оказалось другое – реакция Магды Самуиловны на этот достаточно банальный для педагогической практики казус. Казалось бы, выход из него хрестоматийно ясен: воспитателю, чтобы снять возникшее между ним и коллективом напряжение, требовалось просто пойти на прямой разговор с ребятами. Но Магда Самуиловна предпочла почему-то обходной маневр. Она вызвала к себе меня и Женю Ландышева и предложила нам двоим немедленно выйти на работу. На наш вопрос, почему именно мы, получили ответ: «Если вы пойдёте, то выйдут и остальные». На такую роль ни я, ни Женя не могли согласиться. Когда мы поведали о предложении Магды Самуиловны в группе, скромный и мягкий характером Вася Петров, высказался с неожиданной решительностью: «Что ж, вы идите, а мы всё равно не пойдем!». Но к обеду чувство обиды у нас утихло, и во вторую половину дня мы все уже были на работе. Инцидент нами был скоро забыт и, казалось, не имел последствий. Однако, подобный исход был не в характере злопамятной Магды Самуиловны. Сейчас я склонен считать, что скорее всего именно она приложила руку к тому, чтобы я и Женя Ландышев не получили медали «За оборону Ленинграда». В 1944 году этой медалью награждали в том числе и школьников, работавших летом на огородах в пригородных хозяйствах. Другие версии нашего «ненаграждения» маловероятны, так как остальные ребята, в том числе моя сестра Лина и Вася Петров, кто, как и я, участвовали в огородных работах в 1943 и 1944 годах, были все отмечены этой наградой. Чем больше проходит времени, тем всё очевидней дисбаланс между нашим проступком и последовавшим наказанием. А то, как оно было осуществлено, – исподтишка, анонимно – вообще выводит его из сферы педагогики в разряд узко личной мелочной мести.
награждаются все участники обороны Ленинграда: - военнослужащие частей, соединений и учреждений Красной Армии, Военно-Морского Флота и войск НКВД, фактически участвовавшие в обороне города; - рабочие, служащие и другие лица из гражданского населения, которые участвовали в боевых действиях по защите города, содействовали обороне города своей самоотверженной работой на предприятиях, в учреждениях, участвовали в строительстве оборонительных сооружений, в ПВО, в охране коммунального хозяйства, в борьбе с пожарами от налетов вражеской авиации, в организации и обслуживании транспорта и связи, в организации общественного питания, снабжения и культурно-бытового обслуживания населения, в уходе за больными и ранеными, в организации ухода за детьми и проведении других мероприятий по обороне города.
Раздельное обучение. Проблемы с одеждой. Лёлины ухажёры
В этот же год школы перешли на Смысл этого мероприятия, по-моему, не уяснили толком даже его инициаторы, и по вполне объяснимой причине – ввиду его полного отсутствия. Типичная административная судорога: вместо дела – его имитация.. Сколько их ещё будет в нашей жизни! Лина осталась в 188-й школе, а я шестой класс начал в 187-й, располагавшейся на углу улиц Чайковского и Потёмкинской. С нами перешли в новую школу и учителя: завуч Любовь Адольфовна и математичка Анна Павловна. Военрук тоже остался прежний, но, кажется, один на обе школы. Нашей классной руководительницей стала учитель зоологии Мария Сергеевна – не злая, всегда спокойная и уравновешенная. Она уже была в годах, в волосах её поблескивала обильная седина, в скупых движениях и разговоре, как бы через силу, ощущались усталость и лёгкое равнодушие. В общем, Мария Сергеевна была, пожалуй, не из тех педагогов, кто задевает учеников за живое, однако из тех, кто делает свою работу хотя и экономно, но добросовестно. Со снятием блокады положение со снабжением города продовольствием улучшилось настолько, что появилась возможность подкармливать учеников в школах горячими завтраками и обедами. Это было более чем своевременно, так как подавляющее большинство и учеников, и учителей были сильно истощены, страдали дистрофией и авитаминозом. Ассортимент блюд, их объёмы и качество, разумеется, оставляли желать лучшего, тем не менее школьное питание было существенным подспорьем в дневном рационе детей, поскольку оно осуществлялось сверх норм, полагающихся по продуктовым карточкам. Съедали мы всё, что нам полагалось, подчистую. Правда, оставались нередко на столах биточки из соевых бобов – безвкусные и жёсткие, они не лезли в горло.
с первого взгляда очень привлекало своим внешним сходством с настоящим (коровьим), но неприятный привкус, свойственный этому суррогату, отбивал к нему охоту после первого же глотка. Поправилось дело с питанием и в нашей семье. Выдаваемых по четырём карточкам продуктов (мама и Лёля – рабочие карточки, Лина и я – иждивенческие) на троих почти хватало. Лёля, как и прежде, питалась на работе. Правда, часть продуктов приходилось обменивать на рынке на одежду и обувь. Приобрести их в магазинах по государственной (доступной нам) цене можно было лишь по специальным талонам. Однако, выдача этих талонов в отличие от продуктовых карточек, которые распространялись в централизованном порядке строго по едокам, была передана в «низы» и осуществлялась по нескольким каналам: через органы социального обеспечения по месту жительства, профсоюзными комитетами по месту работы и другим. Естественно, такой неопределённый порядок создавал почву для злоупотреблений: практически талоны доставались тем, кто их распределял или был ближе к распределяющим. За всё время войны я помню только два случая, когда нам что-то досталось по талонам, причём это были вещи второстепенные (типа рубашки или блузки). Талоны же на самое необходимое – верхнюю одежду или обувь – от родного государства до нас не дошли ни разу. Конечно, в этом вопросе большую роль играло умение вовремя напомнить кому следует о своих нуждах, а при необходимости и постоять за себя, но это было не в мамином характере. Однажды, правда, мама получила талон на обувь, кажется, по линии Красного Креста. Поскольку самые большие проблемы с обувью постоянно были у меня, мама и пошла со мной по указанному на талоне адресу.
В небольшом полуподвальном помещении на женщина указала нам на солидную кучу разнокалиберной обуви: «Выбирайте!». При ближайшем рассмотрении в куче оказались только женские туфли, далеко не новые и не очень-то годные к повседневной носке из-за высоких каблуков. Скорее всего, это были уже не раз перебранные остатки от гуманитарной помощи американцев или англичан. В целом, обувь выглядела добротной, но очень непривычного для нас стиля и окраса. После продолжительных поисков мама смогла отобрать что-то подходящее (не пропадать же талону!), но не для меня, а, кажется, Лёле. Лёля к этому времени превратилась в весьма привлекательную девушку, что, конечно, не осталось незамеченным для лечившихся в госпитале молодых офицеров. Большинству из них было максимум по 22–23 года, все они уже были опалены войной, но это, похоже, только усиливало пылкость их чувств. Немало их на полном серьёзе предлагали Лёле руку и сердце, но у неё и у мамы в этом вопросе была твёрдая позиция: замуж только после войны. Тем не менее, от кавалеров не было отбоя, они искали внимания Лёли не только на работе, но стремились, иногда очень настойчиво, попасть и к нам в дом. Случались и накладки. Так, у нас дома однажды оказался старший лейтенант – медик Николай Коломиец – рослый, с приятным, русского типа, лицом, русыми волнистыми волосами, медлительный, даже несколько вальяжный в движениях. Лёля заметно выделяла его и разрешала провожать себя с работы. Увидев висевшую на стене гитару, Коломиец взял её в руки, слегка настроил и запел очень популярную тогда песню о тонкой рябине.
