Приглашаем Вас на литературный вечер, посвящённый 85-летию со дня рождения писателя-моряка Виктора Конецкого, который состоится 4 июня в конференц-зале Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург, ул. Садовая, д. 18 ) в 18.00.
С уважением, Татьяна Валентиновна Акулова-Конецкая
Основной состав роты отнесся к нам недоверчиво и смотрел несколько свысока. Эти ребята уже проучились в училище три года и чувствовали себя аборигенами. Иногда вспыхивали ссоры, которые быстро гасились более сильными ребятами. Драки устраивали после отбоя. Нашим оружием были подушки. За шухером следил дневальный. После сражения пол спального помещения и одеяла были покрыты слоем пуха и пера. Утром дежурный офицер никак не мог понять, что здесь происходило ночью. Роту построили и предупредили, что зачинщики драк будут строго наказаны плоть до отчисления от училища. Внушение подействовало и ссор с применением силы больше не возникало. Вся наша жизнь и деятельность была расписана по времени, к чему следовало привыкнуть. Это давалось с трудом, но приходилось терпеть. Вставать по утрам не хотелось. Строгий мичман Бойко заходил в спальное помещение и рычал зычным голосом «Подъем!». Одеяла мгновенно натягивались на головы. Хотелось протянуть в постели несколько минут, пока Бойко будил другой взвод. Одеяла откидывались на спинки коек, дневальные распахивали настежь окна. Холодный воздух врывался в помещение. Голое тело мгновенно покрывалось мурашками. Требовалось действовать быстро, чтобы не опоздать в строй. На подъем, физзарядку, личную гигиену и малую приборку отводился час. Затем построение и переход в столовую. Ровно в 9.00 начинались занятия. В учебный процесс втянулись быстро. Мы сразу почувствовали разницу между школой и этим учебным заведением. Преподавательский состав был достаточно сильным, чтобы держать нас в руках. Обязательная самоподготовка не позволяла расслабиться. Спрашивали по разным предметам практически ежедневно и за неудовлетворительные оценки наказывали, лишая увольнения, которым мы очень дорожили. Появились новые предметы: химия, физика, литература, … Наш уровень общеобразовательной подготовки оказался слабее, чем у ребят из соседних взводов. Ведь мы пришли из разных школ. Женя Кардаильский учился в польском городе Познань, где служил его отец. Олег Морозов приехал в Ленинград из Москвы. Женя Трофимов и Борис Сердюков были из Кронштадта. Каждый мальчик имел свои привычки и замашки. Например, Женя Каменев – нелюдим и молчалив. Он тяжело переносил военную службу, стеснялся посещать музеи и вообще куда-нибудь ходить. Виктор Пуханов, круглолицый веснушчатый парень, отличался глупыми шутками, от которых страдали другие ребята. Володя Адуевский сразу зарекомендовал себя отличником в учебе.
Наш 23 класс: на переднем плане Юра Шуваев и Миша Косов; на заднем плане Ваня Гнидобор, Женя Кардаильский, Витя Турук, Женя Трофимов, Володя Мигачев. Последнее лицо не разобрать. Я сидел за одним столом с Сергеем Абаскаловым. Сергей оказался собранным спокойным парнем. Учились мы средне потому, что не привыкли к ежедневным опросам. Над нами довлела школярская привычка проскакивать «на авось» в надежде на то, что не спросят. Однако преподаватели быстро «вычисляли» по глазам тех, кто не подготовился к уроку, и вызывали к доске. Следовало менять систему отношений к учебе и вписываться в жесткий распорядок дня. С каждым новым занятием мы знакомились с новыми преподавателями. Слово «учитель» в Нахимовском училище было не в почете. Здесь царила совсем другая атмосфера, чем в школе, в которой я учился. Начало урока сопровождалось докладом преподавателю о количестве отсутствующих и присутствующих в классе. От уроков освобождалась дежурная служба по роте, которая занималась хозяйственными работами под руководством старшины роты.
3. Няньки
Должность старшины роты была многогранной. Она касалась всех аспектов нашей жизни и деятельности. Эту должность исполнял старшина (мичман) Буденков Петр Афанасьевич. Мы были у него не первыми. Длительность обучения в училище составляла шесть лет. Следовательно, последний выпуск он мог сделать в 1956 году как раз к началу нашего набора. Мужчина высокого роста и боевой выправкой напоминал нам гренадера. Количество медалей на его могучей груди не поддавалось подсчету, а пшеничные усы сводили с ума всех женщин. К нам, мальчишкам, Петр Афанасьевич был строг и справедлив. Несмотря на свою безграмотность, он обладал богатым жизненным опытом и чем-то напоминал «дядьку» из привилегированного учебного заведения царской эпохи. Несомненно, что мы замечали слово «щетдтка» в описи имущества, числящегося по роте, и говорили Петру Афанасьевичу о его ошибках. Он принимал наши замечания к сведению и никогда на это не обижался. Для всех нас он оставался родным отцом, хотя наши настоящие папы были далеки от нашего воспитания.
Петр Трофимович Барков
Мичман Барков был помощником офицера-воспитателя второго взвода. Он был по возрасту достаточно молод, поэтому за глаза мы его называли просто «Петя». Петр Трофимович прослужил в училище с 1951 по 1963 год и уволился в запас через год после нашего выпуска. Одноименность с Петром Афанасьевичем придавало Петру Трофимовичу залуженный вес в обществе нахимовцев. Второй взвод его уважал за юмор и заботливость, которую он проявлял к мальчикам. Петр Трофимович не любил негодяев, а, особенно, Сашку Петрушкова – маленького, рыжего, нахального мальчишку. Петрушкову подыгрывал Миша Катунин, который был отличником учебы и изобретательным хулиганом. Оба «засранца» провоцировали заслуженного мичмана советского флота и толкали на необдуманные поступки. Мы спускались по лестнице с камбуза после ужина. Впереди нас ждала самоподготовка, вечерний чай и отбой. Петр Трофимович шагал впереди, строго соблюдая порядок движения младших классов по отношению к старшим. Такая субординация была заведена давно и превратилась в традицию. Петрушков зачем-то натырил с камбуза чайных ложек. Ложки были стальными, блестящими, но с остатками свастики. Петрушков решил, что ложки, воткнутые под погоны, украсят китель заслуженного мичмана. Барков почувствовал чисто интуитивно, что ему что-то мешает и стряхнул ложку из под погона, которая упала со звоном на другой этаж. Не обратив внимания на звон металла, он продолжал спускаться по лестнице, увлекая за собой роту нахимовцев. Следующая ложка, подсунутая под погон, послужила сигналом к новой атаке. Барков снял ее одним взмахом руки и резко оглянулся назад. Голова Петрушкова мелькнула в проеме лестницы. Петр Трофимович остановился и схватил Петрушкова за руку, в которой блистала очередная ложка. Гнев выразился в действии. Схватив Сашку за руку Барков пинком направил тело мальчишки прямо в класс. Последствий не было. Дверь в класс была открыта лбом Петрушкова для других нахимовцев, которые спешили на самоподготовку.
Мичман Бойко среди выпускников НВМУ, решивших стать военными строителями.
Николай Прокофьевич Бойко 1927 года рождения прибыл в ЛНУ ВМФ на должность помощника офицера воспитателя из Тбилисского Нахимовского училища, которое расформировали. Война его зацепила боком, потому что к моменту ее окончания Николаю Прокофьевичу исполнилось 18 лет. На службу его, естественно, призвали и направили на Черноморский флот. Служба на крейсерах и эскадренных миноносцах превратила Бойко в настоящего флотского унтер-офицера. В Тбилисское НВМУ он попал в 1954 году, где успел обзавестись семьей. В Ленинграде с жилплощадью было туго, поэтому его поселили в спальном корпусе НВМУ и поставили в очередь на квартиру. Его территориальной близостью к воспитанникам пользовались и Буденков, и Барков. Унтерские замашки мичмана Бойко мы почувствовали еще с момента поступления. Он отличался немногословием и раздавал «пироги» и «пряники» сходу. «Нахимовец Сапрыкин! У вас плохо с подъемом. Глаза заспанные. Вы по ночам не писаетесь?» Гена плохо соображал, что происходит. В его глазах царило полное удивление и непонимание того, что происходит на самом деле. «Никак, нет! – звучал звонкий голос нахимовца Гены Сапрыкина. – Я прошел медицинскую комиссию, которая не выявила изъянов в моем мочевом пузыре». «Похвально, похвально», - звучал вкрадчивый голос мичмана, выбирая следующую жертву.
Сапрыкин Геннадий Анатольевич
Утренний осмотр в присутствии Николая Прокофьевича напоминал средневековую пытку. Сверля глазами нахимовцев, стоящих в строю, мичман, словно рентгеновским аппаратом просвечивал всех насквозь: - Путилин! Вы долго будете изображать из себя охламона? - Никак нет! – отвечал экссуворовец Путилин. - Тогда почему ваша недраенная бляха висит на яйцах? - Не могу знать, товарищ мичман! - Наряд на работу. Запишите Бабкин и мне доложите, когда яйца Путилина будут висеть ниже его бляхи.
Путилин приподнимал ремень, поправлял и делал вид обиженного судьбой человека. Бойко медленно обходил строй, делая мелкие замечания другим ребятам. Николая Прокофьевича мы боялись. Выпускники Тбилисского Нахимовского училища, приходившие к нему на встречу, относились к нему с уважением.
4. Офицеры воспитатели
Нам не совсем везло. Первый офицер-воспитатель капитан-лейтенант Кутин, видимо, считал, что его назначили не совсем туда, куда он мечтал. Боевой офицер не понимал, что он должен делать с мальчишками. Изредка появляясь в нашем взводе, он делал вид, что заботится о малолетних пацанах, а на самом деле ничего не делал. Шлюпки стояли под выстрелом крейсера «Аврора» и ничего не стоило пройтись на веслах до Литейного моста и обратно. Кутин не струхнул и пошел с нами. Я не забуду момента, когда он спускался с выстрела в шлюпку. Это было кино, которое не показывали в кинотеатрах города. Штормтрапа не оказалось, поэтому пришлось спускаться по мусингам. Ввалившись в шлюпку, он осмотрелся и приказал разобрать весла. Наша команда была к этому готова. Мы дошли до Литейного моста и повернули обратно. Течение Невы сносило нас под острый нос крейсера «Аврора». Благодаря умелым командам капитан-лейтенанта шлюпка маневрировала. Мы удачно справились с течением и ошвартовались у выстрела.
. Капитан-лейтенант Кутин слегка вспотел. Это было видно по его белому подворотничку, с которого стекали капли пота. Фуражка сдвинулась на бок. Теперь предстояло влезать на выстрел. Хорошо, что штормтрап был свободен. Далее требовалась элементарная флотская акробатика и более ничего. Гибкое тело капитан-лейтенанта взлетело на выстрел и поползло на борт крейсера. Вслед за ним поползли и мы. По результатам выхода, я понял, что Ю.В.Кутин владеет управлением шлюпки слабо и рассчитывать на него, как на педагога, нельзя. Возможно, это понял и сам офицер-воспитатель, поэтому вскоре его перевели к новому месту службы. Юрий Васильевич не был строг с нами. Он полностью доверялся опыту мичмана Бойко и тем самым нас обижал. Не хочется судить его строго, но он заслуживает этого, хотя бы потому, что с ребятами шутить нельзя, если они доверяют тебе.
Следующий офицер-воспитатель был представлен нам командиром роты Туркиным. Капитан 3 ранга, чуть лысоватый с хитроватым лицом нам не показался. Мы видели его несколько раз, когда он проверял самоподготовку. Английский язык он не знал, следовательно, в его помощи мы не нуждались. Офицера не спасал даже значок мастера спорта по стендовой стрельбе, который он с гордостью носил на лацкане тужурки. Мастер спорта покрутился вокруг и около нас, и вскоре исчез из нашей жизни.
Более долговечным оказался Владимир Петрович Пименов – достаточно талантливый человек с позиций понимания психологии мальчишек. 1927 года рождения, вполне зрелый офицер не лез туда, куда его не просили. В 1959 году ему исполнилось 32 года. К этому времени звание капитана 3 ранга ко многому обязывало. К концу войны ему едва исполнилось 18 лет, поэтому воевать не пришлось. Окончив ВВМУ им Фрунзе, Владимир Петрович оказался невостребованным гидрографом, имеющим склонности к литературной деятельности. Флотская служба его тяготила, к гидрографии не тянуло, поэтому назначение в НВМУ вполне соответствовало его интересам. В тайне от нас Пименов учился в литературном институте им. А.М.Горького и подрабатывал корреспондентом в газете «Советский моряк», которую мы не любили за обязательную подписку. Если мичманов мы называли «классными дядьками», то офицеры-воспитатели относились к категории «классных отцов».
5. Англичанка
У каждого человека своя любовь. Одни любят своих родителей, другие учителей, третьи вкусную пищу и тех, кто ее готовит. Из комплекса «люблю – не люблю» складывается нравственное состояние человека, который не совсем понимает, что ему надо на самом деле. Общеизвестно, что в 13-14 лет человек меняет свое мировоззрение и пересекает границу между ребенком и взрослым человеком. Нахимовское училище не исключение. Это система, зажимающая в нужные рамки сознание мальчишки для того, чтобы сделать из него послушного гражданина, преданного интересам военно-морского флота. Понять можно было все, кроме того, чего стоишь ты сам. В коллективе все должны быть равны. Не приведи Господь, если кто-то высунется с претензиями на собственную оригинальность, его тут же сотрут в порошок.
Это там, где теперь фонтан: Юрий Тетеркин, Николай Копачев, Георгий Федяков, Владимир Мигачев, Рябцев Новые предметы и новые требования у каждого нахимовца укладывались в голове по-своему. Научиться подчиняться в 14 лет и выполнять приказания старших требовало осмысления хотя бы потому, что в этом возрасте формируется характер. Жизнь в коллективе закрытого учебного заведения была больше подчинена стадному чувству и всеобщему равенству. В воинском коллективе думать не надо. Все вопросы за тебя решают люди, которых называют командирами. Первый облом у меня получился на уроке английского языка. В класс вошла молодая симпатичная женщина Неграш Лидия Александровна. Она сказала: «На русском языке я говорю с вами последний раз. В училище принято на уроках английского языка говорить только по-английски. Прошу вас выучить доклад, который дежурный по классу должен произносить, встречая меня перед началом урока». Лидия Александровна взяла в руку мел и начертала на доске:
«Comrade Teacher! The group number 43 comes to the English lesson. Present 25 nakhimovites. Is absent – 2». (Товарищ преподаватель! Группа 43 прибыла на урок английского языка. Присутствует 25 нахимовцев. Отсутствуют - 2.).
Выучить текст было не сложно, но правильно произносить представляло проблему. Класс разделили на группы по уровню знаний. Кое-кто из ребят до училища изучал немецкий и французский язык. В училище профилировался английский.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Сколько раз в мирные годы приходил в редакцию заводской многотиражки Егор Власов! Пятьдесят лет отданы заводу. Приходил сюда, чтобы подсказать тему, приносил заметки, читал написанные стихи. И вот теперь, длинный, сгорбленный, обмотанный платками, останавливаясь от кашля, едва различая дорогу из-под замерзших стекол старых очков, он шел на свой завод, нес людям последнее, что у него было. На большие листы конторской книги негнущиеся пальцы бережно наклеили все, что написал с юных лет, с тех пор, как поверил рабочий-литейщик в силу большевистского слова. Здесь то, о чем думал, за что боролся в своей жизни: деньги собирал для помощи забастовщикам и их семьям, писал о тяжком труде путиловцев в «Правду», рабочие завода избрали его в Петроградский Совет... Не сделать больше ничего для людей Егору Власову, в последний раз в жизни он пришел на свой завод, в свою газету. Протер очки, протянул редактору конторскую свою книгу: — Вот, принес. Хвораю я. Мало ли что может случиться. Сохраните, товарищи, на память. Нет больше на Кировском Егора Власова. Лежит теперь в редакции заводской газеты рядом со свежими гранками его книга. Памятью прохожу через эти месяцы, и встает передо мной многоликий образ великого народа моего. Мастер Задворный, который, когда уже не стало сил стоять, заставил подвесить себя на ремнях и так руководил сборкой и ремонтом танка; молодой ученый, откладывавший весь свой паек, чтобы принести его маленьким детям своей сестры, — так по кусочкам, по крошкам он и отдал им свою жизнь. Помнят ли они, знают ли об этом? В краткой истории завода рассказывается о героическом поступке Жени Савича, с которым жизнь так тесно столкнула меня, Савича — нашего изобретателя, известного новатора. Вот что о нем писали: «Незаурядный талант, скромность, задушевность и та особая мягкость характера, которая свойственна сильным натурам, вызывали искреннее уважение к Савичу среди окружающих. В январе 1942 года цех получил очень срочный заказ с фронта. Выполнение его было поручено Савичу. Весь день и всю ночь не отходил от станка молодой патриот. И вот наступил момент, когда силы стали его покидать. В руках и ногах появилась неуемная, не подчиняющаяся воле противная дрожь, поблекли всегда такие ясные глаза. Обессиленный юноша уже больше не мог подняться с железной койки, стоявшей в цехе. Но поступила работа, которую мог сделать только мастер.
Через несколько минут можно было видеть такую картину, о которой нельзя без волнения вспоминать: за станком снова стоял Савич, а рядом по бокам поддерживали его под руки два таких же изнуренных человека. Прошло еще несколько часов, прежде чем заказ был выполнен». Достоинство человека, коллективизм, дружба, труд... Все мерилось особой меркой. Я помню молодую женщину Веру Попову, муж которой погиб, защищая город. Она стоит у станка, работает. Впалые щеки, заострившийся нос, отечное с желтизной лицо... У напарницы умирает дома ребенок, и Вера принесла ей последнее, что осталось в домашней аптечке, — рыбий жир, и не на донышке, почти полбаночки. Рыбий жир, когда люди давно съели вазелин, глицерин, жарили на касторовом масле. Нашла, но себе не оставила. А напарницы нет второй день, стоит баночка. Может, еще придет? Вера кончает за нее смену. Присела. Готовится начинать свою. — Иди отдыхай. Я поработаю, — предлагает высокая девушка, соседка по станку, Зина. — Не могу. И куда идти? Ночью похоронила сына... — она говорит тихо, медленно. — Иди, это нужно, — настойчиво повторяет Зина. Неделю назад она сама потеряла в бомбежку мать, сгорел ее дом. «Иди отдыхай» — это значит иди в соседнюю комнату, ложись на койку и немного поспи. Работаем, живем, едим, спим — все в цехе, тем и спасаемся.
. Я тоже стою у станка, вижу — возвращается Вера, молча сменяет подругу. Сквозь затемненные окна брызжет рассвет. — Ну, чего ты? День еще впереди. Пойди поспи, — вмешиваюсь я. — У меня теперь вечность впереди. Должна им и за сына, и за мужа. Кто за моих-то работать будет, кто отплатит, кто отомстит? Я должна. Это теперь мой долг перед нашими живыми и моими мертвыми. Не знаю, сколько с тех пор прошло — две-три недели. Высокая, статная женщина стала похожа на тень. Двигалась медленно, как и все, экономила силы в каждом движении. Но работать не переставала. Оторвать от станка ее было невозможно. — Душа ожесточилась у сердечной... — сказала как-то истопница. — Это старик, бывало, у меня так, если осердится, только работу и знает. На наших глазах человек терял силы. Мы решили — у нее в Москве была мать — достать билет на самолет. Отказалась. Не уехала. Только взглянула: «Как это ехать? Куда я отсюда? Пусть те, кому нужнее. Дети у кого». Талантливым она была токарем и фрезеровать осенью научилась. Говорили, она рисовала до войны хорошо. Работала час за часом. Как-то сказала подруге: — Останови станок. Проводи меня. Полежу. Больше она не встала. Легла и заснула мгновенно. Умерла. Коротко было наше прощание. Поклялись работать до последней возможности, выполнить то, что завещала Вера своим трудом: живым идти вперед, не дрогнуть. Сказала ее напарница: — Раньше до войны я и знакома с ней не была. Я ее всего месяц какой и знала... Дочь мою в больницу взяли, выходили. Но баночку ту, Верину, — вот она, если жива буду, сохраню и дочке оставлю. Чтобы такой была, чтобы таким человеком жила на свете, чтобы помнила. Сама смерть товарищей призывала к неукротимой борьбе.
.
Партия говорила: враг должен почувствовать не только храбрость, мужество советских рабочих, но и силу их изобретательской мысли, выдумки, инициативы. Как никогда, тщательно, вдумчиво шли работы в цехах. Даже молодежь всего в несколько суток обучалась обрабатывать никогда не виданные раньше, незнакомые детали. Горестная великая рационализация тех лет... Что делать, чтобы сохранить в наших тяжелейших условиях ценнейшее оборудование, славные и точные станки? Как поддержать определенную температуру? По инициативе коммунистов руководители инструментального цеха вкатили в цех бездействующий паровозик и к его котлу подключили отопительную систему. А что взять вместо воды? Снег, его полно!.. И температура в цехе повысилась до 3—5 градусов тепла. Есть такая справка, она сохранилась с тех пор. До конца 1943 года только учтенная экономия от рационализации и изобретательства составила на заводе около 5 миллионов рублей. Но от авторского вознаграждения половина людей отказывалась. Большинство усовершенствований, сказано в справке, вводилось под ответственность самих исполнителей. Люди смело брали ответственность на себя. Да и могло ли быть иначе в это трудное, суровое время? На Кировском свистят снаряды — прицельный, постоянный огонь за Нарвской. Не часто бываю здесь. Придешь по рабочим делам — сердце сжимается. Обожженный новым пожаром — только потушили — изуродованный стоит цех. Крыша зияет дырами, повисли перекрытия, железный каркас обнажен, сорвана светомаскировка, всюду щебенка. Значит, снова была бомбежка. Вот и тут выбиты стекла, поломаны огромные оконные решетки. Осколки лежат на снегу, хрустят под ногами в огромном цехе. На дворе подметают, убирают кирпич, латают крышу, зашивают окна. Выведены из строя кузнечный, прокатный цехи. Сотни пробоин в механическом. И кругом все избито осколками от снарядов, словно оспа ест стены родных корпусов.
....
Фронт в получасе ходьбы, враг ведет дневные обстрелы или к ночи вдруг открывает ураганный огонь, делает массовые воздушные налеты. Заводские зенитчики сбивают вражеские самолеты. У станков рвутся снаряды. Что это, фронт или тыл? Вихрастый паренек Петька Зайченко стоит у тисков, винтовка рядом. Кто он, воин или рабочий? Стужа, обстрел, но на столбах «висят» ребята, сращивают провода. Это голыми-то руками! В каждом цехе убитые и раненые. Страшно спрашивать. Погиб один из старейших сталеваров Василий Иванович Смурыгин, ранен Петр Терпухов. У своих станков убиты потомственные путиловцы Левин, Михайлов, один из лучших мастеров на заводе, Орлов. Сражен снарядом мастер Родин. Идет бомбежка. Но стучит по радио метроном — жив, стоит, борется, не сдается завод, город, стучит его сердце. Раненые у мартена, но идет плавка, и доведена до конца, сохранен драгоценный металл, график не сорван. Сколько их таких, подобных этой, плавок! Орденом Кутузова первой степени награжден наш завод на Урале. Партия и правительство приравняли самоотверженный труд в условиях войны к выигранному сражению на фронте. Так было и в Ленинграде. По-рабочему возвращали кировцы к жизни машины и по-солдатски поворачивали орудия в сторону врага. Нигде, может быть, так явственно, зримо не ощущалось, что фронт и тыл едины. Завод и фронт. Родина и фронт. Город и фронт. Едины эти понятия! С крыш высоких цехов Кировского был виден передний край обороны. С переднего края бойцы видели . Хорошие стихи написал Илья Быстров — о железном великане, о заводе в бою, который живет, борется и мстит врагу своим трудом.
Завод стоит на рубеже борьбы Лицом к лицу с проклятыми врагами, Тяжелый дым торжественно, как знамя, Врагам назло струится из трубы.
Печать свою на все кладет война: Вокруг цехов израненные стены. Гудок не возвещает часа смены, В провал от бомбы свет, как из окна. Но он живет. Он борется. Завод в бою.
. Воины видели дым из его труб и знали: пока за ними Кировский, Ленинград сражается. Каким чудом поддерживают рабочие огонь в топках? Как обеспечивают достаточный для тушения пожаров напор воды? Вырыли, свой артезианский колодец и не допустили за все время крупных пожаров. Спрашивают меня: — Как у вас там с работой? — Котел паровой, пока тянет. У нас паровой. Но попробуй прокорми топки огромных кировских цехов. Не забыть, как под огнем врага рабочие жертвовали жизнью, собирая по ночам уголь для завода. Работали в гавани, пока не светало, под носом у гитлеровцев. Ковыряя ломиком или киркой, продрогшие, голодные, выбирали кусочки угля, когда-то выпавшего с платформ. А утром, иной раз оглушенные или раненые, приносили его на завод, чтобы работал, действовал. И все же пришло самое страшное — тишина замолкших цехов. Еще сопротивляются топливному голоду литейная и кузнечная, есть задел топлива для механического. Но в декабре-январе деятельность многих цехов прекратилась. Застыли сталеплавильные, затихла прокатка, недвижны гигантские молоты. Над заводским двором только чужой вражеский гул стрельбы. Останавливались цехи, но мы не бросали их как попало. Осматривали все драгоценное оборудование, смазывали, чистили машины — чтобы не попортились, чтобы сразу встать к станкам, как только будет можно. По-рабочему берегли святую мечту — работать!
