В опытном цехе режимного завода проходил испытания первый серийный образец невиданного монстра для работ под водой на больших глубинах. Машина впечатляла. Два соединённых шара с шестью гребными винтами в поворотных насадках, гусеничный ход, два манипулятора и иллюминатор через который смотрели моно и стерео телекамеры. По условиям испытаний агрегат должен был отработать сутки без сбоев в работе. У пульта управления сидел дежурный инженер, а сам агрегат ползал по дну заводского испытательного бассейна. Инженер сонно посматривал на многочисленные шкалы и лампочки. Всё было в порядке. Пришёл военпред и начал вгонять различные системы в предельные режимы, и внезапно стрелки начали лихорадочно дёргаться, лампочки мигать, как на ёлке, включился ревун перегрузки. Пару секунд и всё отключилось.
Одна из модификаций "монстра" - .
Машину вытащили из бассейна и начали разбираться. Электрики валят на механиков, механики уверяют, что у них всё в порядке, валят на гидравликов, а гидравлики на телемехаников. Пару дней так поупражнялись, однако таракана так и не нашли. Было ещё несколько пробных погружений с таким же результатом. Совсем пригорюнились мужики, потом кто-то вспомнил, что систему управления разрабатывал парень, который побил горшки с директором и сейчас работает на другом предприятии. Пошли и уговорили его проконсультировать настройщиков. Возникла проблема, как на режимный завод, в особо режимный цех провести человека с улицы. И эту задачу решили. Парнишка часов шесть сидел в цеху над схемами и давал команды, где и что проверить и нашёл. В систему управления входил гироазимутгоризонт. Среди постоянных потребителей этого прибора завод не значился. Заводу изготовителю, по какой-то причине потребовалось поменять местами выходные клеммы от сигналов о величине крена и дифферента. Поскольку в градусах дифферент никогда не может сравниться с креном, небольшой крен агрегата воспринимался телемеханикой как аварийное состояние.
5 марта 2006 г.
Эх, дороги.
Уральск хороший город. Город хороший, только летом бывают периоды с температурой около сорока, когда глазам жарко. Зимой бывают морозы за тридцать, по две-три недели, но самое гнусное время в распутицу. Грязь в Уральске изумительная. Консистенция жидкой сметаны и повсеместной толщиной около пяти или десяти сантиметров. С началом сезона грязи всё население переходило на резиновые сапоги, а у казённых присутствий выставлялись бадейки и палки с тряпками для мытья сапог. Когда–то в городе была система арыков, но город разросся, разросся без системы ливневой канализации. Старые арыки заросли, новые не делали. Спорили что лучше, арыки или ливнёвка. Казахи стояли за арыки, а казачки за ливнёвку. Около завода была проложена асфальтированная дорога шириной около шести метров. На дороге не было освещения, и руководство завода поручило УКСу завода организовать работы по освещению улицы. На место работ вышел инженер УКС для разметки мест бурения под столбы. На обочине засохшие сугробы из сдвинутой во время грязищи земли. Отмеряли от асфальта два метра и начали бурить. Асфальт. Отмерили ещё два метра. Опять асфальт. В конечном итоге оказалось, что родная ширина асфальта на улице восемнадцать метров, если сгрести с дорожного полотна всю грязь.
В училище обменивались впечатлениями. Ростислав и Игнат Новый год встречали в Нахимовском (им это было легко — их родное Нахимовское было под боком, в Ленинграде). Борис подвизался на елке в школе, и ребята ему поднесли пионерский галстук. — А пионервожатая? — Что пионервожатая? — Выпросил у нее фотографию? — Довольно вам, черти! — озлился Борис. Но я был убежден, что фотографией он обзавелся. А вот с Фролом не хорошо получилось: решив остаться в училище, он разорвал увольнительную; но тут Платон передал ему приглашение Вадима Платоновича. Тогда Фрол воспользовался увольнительной Серегина — и попался. Большого преступления в этом не было: ему разрешили уволиться, но старшина должен быть примером для остальных. И Фрол получил крепкий нагоняй от начальника курса, да вдобавок его вызвал к себе Глухов. А Мыльников прочел ему нотацию, грубо и в таком унизительном тоне, что Фрол стал мрачен, как туча. Я хотел было друга ободрить, но он даже глаз не поднял от книги. А на класс посыпались, как из рога изобилия, всякие беды. Платон с Бубенцовым схватили двойки. Платона не оказалось на вечерней поверке. Бубенцов откликнулся за него, но его тут же разоблачили. Мыльников резко отчитал его перед строем. Досталось и Фролу. Мыльников опять был с ним груб и несдержан... После поверки Бубенцов исчез и был застигнут дежурным по курсу в кабинете Вершинина, где он спешно звонил по телефону Лузгину. Это было неслыханное событие! У нас давно уже не случалось самовольных отлучек. А укрывательство самоотлучника считалось столь позорящим честь курсанта проступком, что, казалось, о дальнейшем пребывании в комсомоле Бубенцова и Лузгина не могло быть и речи. Газета училища назвала наш класс «отстающим». На ротном бюро Фрол услышал много суровых и справедливых слов. Костромской сказал, что старшина, борясь за первенство класса, действовал грубейшими административными методами. — На военной службе воспитывать надо примером, — сказал Зубов, — а является ли примером Живцов? Нет, это показал его проступок в новогоднюю ночь. Живцов игнорирует комсомольскую организацию, вот результат — история с Бубенцовым и Лузгиным. Конечно, в этом виновата и комсомольская организация класса... но старшина должен понять свою неправоту...
— А он понять и не собирался! — бросил Мыльников. В свойственном ему пренебрежительном тоне, тоне полного , он заявил, что старшина не оправдал доверия партии, комсомола, командования. — Я доверял ему, а он распустил людей, — сказал Мыльников так, будто он один олицетворял и партию, и комсомол, и командование, — развалил дисциплину... Он сам распущенный, недисциплинированный, испорченный человек, которому в комсомоле не место. «Перехватил, — подумал я. — Разве можно говорить о Фроле такими словами? Распущенный! Испорченный! Это неверно! Что же никто не возразит Мыльникову?» А тот продолжал, с такой злобой глядя на Фрола, будто перед ним сидел враг: — Да, я считаю, что Живцову в комсомоле не место! Он должен лишиться комсомольского билета. Что же касается Бубенцова и Лузгина, то самый лучший выход из положения, — Мыльников состроил пренебрежительную гримасу, — избавиться от них навсегда... Как это просто! Фрола выгнать из комсомола, от Бубенцова и Лузгина избавиться навсегда! Тут уж меня взорвало. Я попросил слова и, позабыв о том, что Мыльников — начальник, старшина роты, заговорил: — И это говорит человек, который через полгода будет офицером! Вы и на флоте будете избавляться от беспокойных подчиненных, списывать их с корабля, а не воспитывать? Пусть, мол, воспитанием их займутся другие. Чтобы начальник пользовался любовью у своих подчиненных, он должен уметь помочь им исправить свои ошибки и быть им не только начальником, но и товарищем... — Полегче, Рындин, — угрожающе процедил Мыльников. Но во мне все кипело. Меня понесло. Я говорил о том, что Живцов не сумел найти пути к сердцу товарища, узнать, что ему мешает учиться, и за это Мыльников предлагает исключить его из комсомола. А сам Мыльников умеет найти пути к сердцу своих подчиненных? — Начальник не должен с пренебрежением относиться к ним, он должен быть скромнее, и тогда его больше полюбят. А вас мало любят, товарищ Мыльников, вы это хорошо знаете и знаете, чем эту нелюбовь заслужили... Глухов охладил бушевавшие страсти: авторитет начальника подрывать нельзя, каким бы ни был этот начальник, в нем разберутся партийная организация и командование и сделают свои выводы так же, как сделают выводы и о старшине класса.
— Конечно, об исключении Живцова из комсомола, — взглянул Глухов на Мыльникова, — не может быть и речи. Что же касается Бубенцова и Лузгана, попробуем последнюю меру: попросим командование вызвать Бубенцова и Лузгина на учебно-воспитательный совет... На учебно-воспитательном совете судьбу курсанта решают люди вдвое, а то и втрое старше его. Бубенцову и Лузгину предстояло суровое испытание. Костромской сказал: — И я предлагаю вызвать на заседание отца Лузгина. Предложение было принято. На другой день старшиной класса вместо Фрола был назначен Гриша Пылаев. Фрол страшно переживал, я переживал не меньше его. Я подошел к нему, но он отвернулся. Мы стали чужими. Утешительно было то, что Мыльникова заменили курсантом четвертого курса Смолиным, человеком тихим, немного даже застенчивым и совсем не похожим на прежнего старшину. Вечером я хотел поделиться радостью с Фролом, но он не откликнулся. — Фрол! — повторил я. Молчание. — Товарищ Живцов! — Я вас слушаю... Вы что хотели? — Нет, ничего... О прежней дружбе не могло быть и речи.
* * *
Я помог Грише подготовиться к экзаменам — они были нелегкие. Когда сдавали службу наблюдения и связи, вошел начальник училища. Приказав продолжать, он сел в сторонке, большой, плечистый и очень суровый на вид.
. Начальник ВВМКУ им. М.В.Фрунзе в 1954-1959 гг.
Я как-то встретился с ним в коридоре, и адмирал, спросив фамилию, поинтересовался: — Юрия Никитича сын? — Так точно. — Поблажек давать не стану, спрашивать буду вдвойне: сын должен быть достоин отца, — предупредил адмирал. — И вздраит, будь покоен, и не поморщится, — подтвердил Гриша, когда я ему рассказал о встрече. — Только держись! Курсанты старших курсов рассказывали, что начальник мог остановить в коридоре курсанта, потребовать показать носовой платок — чист ли, или снять ботинок — не порван ли носок. Осмотрев руки, давал пять минут на чистку ногтей. «Во время войны, в море, в бою, мы находили время, чтобы быть чисто выбритыми, одетыми по форме, в чистом белье, — говорил он неряхе. — Стыдно, курсант!» Если он обнаруживал вину интендантов — попадало и интендантам. На экзаменах — горе ловкачу, запасшемуся шпаргалками! Зато тех, кто отвечал без запинки и разбирался в предмете, а не зазубривал, как попугай, по учебнику, адмирал отличал и, раз отличив, не упускал из виду. Это не значило, что у него были любимчики. Любимчиков он не имел и крепко взыскивал с офицеров, которые обзаводились ими. Еще рассказывали, что адмирал воспитывает двух сыновей своих погибших товарищей. Я получил пятерку, и начальник училища одобрительно кивнул. По черчению мне достались трудные чертежи. Я их выполнил. Даже Борис подтянулся, не получил ни одной тройки. В воскресенье, забежав на Кировский рассказать об экзаменах, я заметил, как вдруг осунулась мама. Я встревожился: — Что с тобой, мамочка? — Мучают боли, — сказала она, сморщив лоб, — предлагают оперироваться немедленно. — А профессор? — Он все еще в Москве. А мне завтра утром надо ложиться в больницу, а то, говорят, будет поздно. Ты ничего не пиши, Никиток, отцу до тех пор, пока все не кончится. Пока все не кончится...
Она отвернулась к окну, за которым шел , густой, мокрый, лохматый. Ее плечи чуть вздрогнули. Потом она обернула ко мне бледное, искаженное мукой и тревогой лицо: — Ты знаешь? Я ужасно боюсь операции! И прижалась ко мне, спрятав голову у меня на груди, как бы ища у меня защиты. Милая мама! Если бы понадобилось отдать мою жизнь, чтобы ты снова была здорова и весела, я бы, не задумываясь, отдал ее! С тяжелым сердцем я возвращался в училище в этот вечер. Я шел пешком, забыв об автобусах и трамваях, и липкий снег залепил всю шинель, лицо, бескозырку...
Глава четвертая. ГОРЕ
«Все кончится благополучно», — утешал я себя. Я видел ее лицо, — с синими ясными глазами везде — в тетради, в учебнике, на классной доске и ночью — в полутьме кубрика. Я думал о ней, мысли путались в голове. Я несколько раз бегал к телефону и никак не мог ничего добиться. Наконец, сердитый хриплый голос ответил: «Рындина, говорите? Операция прошла благополучно». Вершинин спросил: — Вы, кажется, узнавали о здоровье матери, Рындин? — Да, товарищ капитан второго ранга. Операция прошла благополучно. — Ну вот и отлично, — сказал Вершинин с искренним участием.
В эту ночь мне , что меня вызывают в приемную. Мама, здоровая и веселая, идет ко мне навстречу: «Что же ты не пришел навестить меня, Никиток? Хотя теперь все равно, я здорова, спешу домой, я тебя не хочу отрывать от занятий. Ты беспокоился, милый?» — «Ужасно». — «Ты знаешь, что? Ничего не пиши отцу. Не будем его волновать. Все кончилось, приедет — расскажем». — Никита, ты бормочешь во сне! Гриша тряс меня за плечо. — Тебе нездоровится? Принести воды? — Нет, я пить не хочу. — Спи, Никита, до побудки еще два часа. Он подоткнул со всех сторон одеяло. На другой день я решил позвонить в больницу после обеда. Но между первой и второй лекциями меня вызвали к телефону. — Вас просят приехать в больницу имени Пирогова, — сказал женский голос. — Что-нибудь случилось? — Не знаю, я не в курсе дела, меня просил позвонить главный врач. По училищу дежурил Глухов. Я передал ему трубку. — Поезжайте немедленно, — сказал он и тут же выписал мне увольнительную.
Через сорок минут я входил в больницу. Пахло госпиталем, а я терпеть не могу запаха лекарств, эфира и особенно йода — я помнил, как пропах йодом отец в севастопольском госпитале, где лежал раненый во время войны. Главный врач был занят, меня просили подождать. По коридору провезли кого-то, покрытого простыней, на длинной тележке. — Пройдите, товарищ.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
