Колокола громкого боя совсем как на корабле возвещают о начале занятий. Приятно получить пятерку за хорошее сочинение (я получаю за сочинение о подвиге Никонова), за то, что ты знаешь, любишь и понимаешь, а не только зазубриваешь великих русских писателей. И приятно вспомнить прошлое флота — уж тут-то ни я, ни Вадим, ни Алешка Коломийцев, ни Игорь не подкачаем. Мы считаем, что не знать историю флота, которому служишь,— позор! Новички заняли наши девятые классы. На новичков нельзя смотреть без улыбки. Смешон человек, когда он растерян, приходит из другой, вольной жизни. Мы-то знаем: хорошо дома, а в училище вовсе не хуже. Ничего, обломаются, будут такими, как мы! Я не веду дневника, не записываю каждый день, скажем, о том, что у нас происходит. Наверняка что-нибудь забываю, а что-нибудь путаю. Не для других пишу, для себя — кто осудит? Перечитал вчера свои давние записи: каким же я был дурачком! Но переписывать заново и приукрашивать не собираюсь. Каким был — таким был. Теперь, я думаю, не натворю больше чудачеств. Растем, растем, братцы, растем! Тетрадки не буду выкидывать — сохраню. Когда стану взрослым, вспомню, как начинал свою жизнь. Конечно, не так интересно, как дед. Дед в мои годы всего насмотрелся: и хорошего и плохого! Он и в гражданскую воевал. А для меня гражданская — это история, это Чапаев и Щорс, Фурманов и Буденный, легендарные имена. Буденный знаком мне по фотографиям и фильмам. На московском параде старожилы нахимовцы видели живого Буденного — подумайте только! Живого Буденного, да ведь он сорок пять лет назад уже был кем? Командармом! Сорок пять лет назад, даже трудно представить. А он бодр и здоров, говорят, только усы у него стали совершенно седыми. Давно больше нет конницы. Жаль! Наверное, великолепное было зрелище — эскадроны, скачущие через Красную площадь!
. Дед — тот видел, счастливец, эскадроны Буденного. Они неслись по степям и с гиканьем, с криком «ура» шли в атаку. И Буденный на Казбеке своем летел впереди. Деду вообще повезло: обучался на парусных кораблях и под парусами ходил в плавания в океаны. И воевал на буксире, переделанном в тральщик. Подумать только, как здорово! Больше всего меня поразило, что дед пережил в своем первом плавании то же самое, что пережил я: и страх перед качкой, и опасения за будущее. Значит, такое переживает каждый моряк в своей юности... А вот Валерка... Двоюродный братец отколол в конце концов такой номерок, что я закачался. Иван Романович Митюхин, преподаватель черчения и рисования, — человек строгий, желчный и грубоватый. В выражениях он не стесняется и лентяев не терпит. На его уроках больше всего возможностей получить двойку, а то и единицу. Не мудрено, что Володя Морщихин заметался, как заяц, когда не нашел своего чертежа. А у Володи, будьте покойны, чертеж был тщательно и добросовестно вычерчен! Чертежа нигде нет. Может быть, кто-нибудь спустил его в гальюн, чтобы досадить Володе? Но у него нет врагов. Самохвалов стал разглагольствовать, громя тех, кто в дни «холодной войны» ослабляет бдительность. (Чудак! Чертеж-то ведь не секретный!) На радость империалистам... — Заткнись! — закричали ему.— Закругляйся! И он закруглился призывом еще теснее сплотиться в борьбе против всяческих зол.
Тимофеев Анатолий Тимофеевич (в центре), преподаватель черчения и рисования в1958-1966 гг.
А Володю жалко. Он славный парень. Все его любят. Он, чуть не плача, докладывает Ивану Романычу, что чертеж был готов, но ночью пропал. Гроза разразилась: — Ах, пропал? И вы, Морщихин, записались в когорту лентяев?! Не втирайте очков! Прогуляли! Собакам завязывали хвосты! Единица!.. Иван Романович взбешен, он стучит кулаком по столу. Кричит и глотает валидол, таблетку за таблеткой. На крик приходит Дмитрий Сергеевич. — Что случилось? — Что случилось? Вот они — ваши милые мальчики! Лентяи, обманщики, очковтиратели! Все прощу, но не ложь! — Я не думаю, чтобы Морщихин говорил вам неправду. — Ну уж знаете, не защищайте лжецов! Прогулял, а теперь уверяет, что у него украли чертеж. Да где это видано? — А вам не приходит в голову, Иван Романович, что какой-нибудь лентяй — как видите, я не защищаю огульно весь класс — воспользовался чертежом Морщихина? — Что-о? Внезапная догадка осеняет Ивана Романовича. Он вооружается лупой и начинает исследовать чертежи. Один за другим. Кропотливо и тщательно. Класс затихает в предчувствии надвигающейся грозы. За окном вдруг стемнело, пошел густой снег. — Есть! — восклицает Иван Романович.— Морщихин, ко мне! Володька на обмякших ногах подходит к преподавателю.
В кабинете черчения и рисования.
— Ваш чертеж? Смотрите внимательнее! Тот рассматривает. Под чертежом стоит другая фамилия. Володя пожимает плечами. — Да что же вы не видите, что ли, подчистку?! — кричит в гневе Иван Романович. — Свою собственную работу не узнаете? Шляпа вы, а не моряк! Фамилия ваша выскоблена, другая надписана... Дмитрий Сергеевич, убедитесь. (Дмитрий Сергеевич склоняется над чертежом.) Свет, дайте свет! (Кто-то повернул выключатель.) Морщихин, читайте фамилию негодяя! Володя, запинаясь, читает: — Коровин В... — Коровин Валерий, встать! Валерий встает. — Коровин первый,— с ядом в голосе преподаватель подчеркивает «первый». — Не первый вы, а последний! Ночной вор!.. Полюбуйтесь на него, Дмитрий Сергеевич! Сегодня этот милый мальчик стащил чертеж у товарища, завтра вырастет и спишет чужую диссертацию, сопрет и выдаст ее за свою. Единица! — Иван Романович ставит жирную единицу.— И я прошу вас выйти из класса! С мошенниками я дела иметь не могу! Второй раз Валерка заработал «мошенника». Двадцать шесть пар глаз, не считая преподавателя и воспитателя, провожают Валерку. Иван Романович тяжело дышит. Глотает таблетки одну за другой. Ох уж эти сердечники! — Так это ваш чертеж, Морщихин? — говорит он совсем ослабевшим голосом. — Мой!—твердо отвечает расстроенный Володя. — Я думаю, вы измените оценку, — мягко говорит Дмитрий Сергеевич. — Эх вы, защитник угнетенных! Разумеется, изменю. Иван Романович садится за стол и рассматривает чертеж. Долго и тщательно. Потом поднимает глаза: — А вам ставлю пятерку, Морщихин. На этот раз справедливость восторжествовала, но не будьте в другой раз разиней. Разини всегда попадают впросак. Но Коровин? Каков негодяй! «Милый мальчик»! — говорит он с презрением в голосе. — Такой милый мальчик докатится... Черт его знает, до чего он докатится!
А.Т.Тимофеев был неординарным преподавателем и человеком, его роднило с И.Р.Митюхиным зоркость и требовательность, не только профессиональная, но и человеческая.
Звонок прерывает излияния преподавателя. И класс облегченно вздыхает. Есть ли у тебя совесть, Валерка? Самое неприятное, когда тебя вызывают на педагогический совет. Совет решает твою судьбу. Решил и на этот раз. Слезливое раскаяние Валерки не помогло. Когда оно повторяется несколько раз, к нему привыкают. Правда, Дмитрий Сергеевич пытался добиться, чтобы Валерку не исключали. Но слишком много за ним накопилось грехов. Исключили! Адмирал утвердил и вызвал отца. Вы думаете, огорчился Валерка? Нет — обнаглел. Стал еще большим нахалом. Схамил: — Надоели мне ваши противные рожи! Я быстро забуду вас всех. Вадим хотел его стукнуть. Его удержали: не стоит руки марать. У Валерки защитников не было. Мне он сказал: — Ну что ж, ты теперь первый — единственный продолжатель династии Коровиных! Валяй, процветай! Тоже мне напугали: Андрея вызвали. Мне теперь все равно. Я не поеду к Андрею. Моя мать перевелась в Ленинград. Ты помнишь, я доставал нам билеты на «Севастопольский вальс»? Это она мне достала. Служит в театре Музыкальной комедии. — Артисткой? — Администратором. Дело не пыльное. А во мне проснулся талант. — Талант?
— Ну да. Во-первых, голос (он пропел: «Севастопольский вальс — это наша святыня»). Во-вторых, умение держаться на сцене (он сделал выпад по-мушкетерски). В-третьих, внешность (он задрал нос и покрепче сжал вместе свои кривоватые ноги). Поступаю в театральный техникум на курс оперетты. Не пройдет пяти лет, ты увидишь имя «Валерий Коровин» на афишах такими вот (раздвинул он руки) буквищами. Завидуешь? — Ну и дурак!.. Дядя Андрей приезжал по вызову — на нем лица не было. Надо же — в «Красной звезде» в этот день был опубликован указ: «Андрей Максимович Коровин награждается боевым орденом за выполнение особых заданий командования». В мирное время! Валерка поздравил, гад! Вышибли! Валерка вышел к нему уже не нахимовцем: в джинсах и в щегольской курточке на «молнии». Артист! Дядя Андрей совсем сник: Валерка ему объявил, что остается у матери. На комсомольском собрании мы решили судьбу комсомольца Валерия Коровина. Дядя Андрей сказал мужественно, как подобает настоящему моряку-коммунисту: — Исключайте! Он вполне заслужил. Валерку я встретил зимою на . Хотел пройти мимо, но он подошел.
— Тянешь лямку? И все козыряешь? — Да, козыряю и буду всю жизнь козырять. А ты? Играешь? Скоро увидим афишу? — Думаю, братец, что никогда! Меня резануло это развязное «братец». Я ему больше не брат. — Не учишься? — Нет. Нашли, что талант не тот, голоса нету. Чего им надо — не знаю! — А что же ты делаешь? — Распространяю билеты. — Какие билеты? В театр? — Лотерейные. — Да разве это работа? — А что?.. Распространять билеты — дело пенсионеров. Что же думают твоя мать и дядя Андрей?
Я шел по Невскому и старался не думать о Валерке. Старался, но никак не мог выкинуть его из головы. Вспоминал все гадости, которые он натворил, злился и презирал его. И тут же мне представлялась тетка Светлана, Мариэтта и дядя Андрей. Он-то не остановится на этом и никогда не вычеркнет Валерку из своей жизни. Бедный дядя Андрей!
А ЖИЗНЬ ИДЁТ...
В училище Валерку скоро забыли. Только майор Ермаков ворчал: — Рыцари, знаем мы этих рыцарей! Крадут чертежи... Тоже мне подпольное, тайное общество.... Это был несправедливый упрек. Ведь Валерку давно исключили из нашей дружины. И майор Ермаков лучше бы распоряжался в своем классе! К нам на помощь пришел командир нашей роты. Выслушав обвинения майора, Владимир Александрович возмутился: —— Послушайте, майор, да какое же тут тайное общество? Что оно подрывает? Судя по правилам, обязательным для членов дружины, эти правила ни в чем не расходятся с благородными традициями нахимовцев. Больше того, они совпадают... Вы возражаете? — спросил он майора. Но майор знал, что возражать не приходится. Традиции первых нахимовцев Бунчиков пронес через мостики всех кораблей, которыми ему довелось командовать. Священные нахимовские традиции точь-в-точь совпадают с кодексом дружбы «рыцарей моря». Значит, так держать!
Ленинград—Таллин—Балтика
1964—1966
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Время не ждет, революция требует, история торопит: «Догнать и перегнать капиталистические страны!»
. Промфинплан. Встречный план. Реконструкция. Хозрасчет. Пятидневка и непрерывка. Ударный труд. Соцобязательства. Слова светлые, как пятилетка, молодые слова, которые мы впервые произносили. Казалось, само время дышало ими. Всюду: в цехе, на территории завода, у входа в проходную, на улицах к площадях города, в общежитиях и столовых — призывает кумач — лозунги и плакаты. Партия звала, народ сердцем откликался на зов партии. И кажется, не было дня, чтобы рабочий не спросил себя: а все ли я сделал сегодня, чтобы ускорить шаг пятилетки? Вспоминая те боевые годы, я невольно сравниваю их с военными. Мы чувствовали себя в великом походе, в борьбе. Овладевали новой техникой, учились быстрее работать, и так, чтобы на ходу передать свой опыт товарищу, чтобы он не отстал, не сбил шеренгу, не сломал общий шаг. Мы были участниками рождения индустриального могущества нашей Родины. Сегодня больше продукции, чем вчера... И так каждый день. Если бы мы вдруг могли забыть об этом, нам напомнила бы детвора, наши подшефные из 85-й, 86-й и 24-й школ. Они вечно тут как тут со своими «молниями», сбором металлолома и бумаги, с вымпелами, досками соревнований, на которых нарисованы все виды передвижения — от аэроплана до черепахи, с рогожными знаменами «Позор прогульщикам, летунам и лодырям...» Боевые, дорогие ребята — смена наша, будущие помощники. В своих красных галстуках, с измазанными рожицами — вроде по-рабочему! — они готовы были выполнить любое поручение.
. Год 1929—1930-й. Мы взяли штурмом свой встречный план — 12 тысяч. Но этого уже опять мало! Мы набираем темпы. Мы учимся. Мы учимся все время. — Без учебы сейчас никуда. Это самое главное, — говорит Николай Остахов, партийный секретарь тракторного. Небольшого роста, брови-кусты над глазами нависли, глаза в самую душу смотрят. Его Иван Газа в партию рекомендовал. Дни и ночи тут, в цехе, живет Николай Остахов. Шутят у нас: «Остахов на свидание пошел». Это правда. Жена приходит, обед к проходной приносит.
ГУРТОМ
Платим пока еще иностранцам за консультации золотом, стараемся быть неплохими учениками и, набирая разбег, кое в чем уже опережаем своих учителей. Прошло то время, когда мы чуть ли не молились на заморскую технику, когда она казалась нам пределом совершенства, а трудности, связанные с ее освоением, приписывались целиком нашей технической отсталости. Право, так ли это? Краснопутиловцы уже сами и все чаще подправляют американские машины. ...Познакомились мы как-то очень быстро. В домино вместе играли в обеденный перерыв, купаться ходили до поздней осени на лесную биржу, что напротив торгового порта. Вася Дмитриев моложе меня года на два. Величают его Василием Андреевичем. Питерец, коммунист, справедливый человек. Он очень подвижной, веселый, чернявый, вьющиеся волосы его вечно спадают на лоб. Вася Дырочкин зовем мы Дмитриева за то, что каждое слово у него с дырочкой: обязательно какую-либо букву пропустит в своей торопливой скороговорке. И озорной, выдумщик — на зависть. Однажды уморил всех своим рассказом в лицах. По проспекту Стачек ходил трамвай с роликом. Таких в наши дни уже никогда не увидишь. Очень неудобный ролик, соскакивал все. На ходу садиться в трамвай никак не разрешалось, а Вася опаздывал. Только подбежит к вагону — свистит милиционер. Вася на тротуар. Пробежит немного, опять к трамваю и... снова свисток. Вася бегом на панель. Так всю дорогу до Нарвских — трамвай грохочет, и они с милиционером бегут «параллельно линии». Вот кросс был!
. Но это шутка. А в деле Василий Дмитриев отличный специалист — умный, сметливый, сверлильные и дырооб-рабатывающие инструменты, кондукторы и приспособления — его стихия... Третий с нами настройщик Кутейников. Ефрем Макарович — ярославец. Попал он сюда после империалистической войны, брат у него в Петрограде работал. Ефрем Макарович лет на пять старше меня, и он во всем строже нас с Василием. Эту его черту словно подчеркивают очки в железной оправе с пружинистыми дужками, в которых он всегда работает. Держатся они на самом кончике носа. Старенькие... Говорит ли, слушает ли, поверх очков глядит Кутейников на собеседника. Трудится и, как обычно, что-то бубнит себе под нос. Эх, какая голова у него, поистине золотая! Какой бы технологический процесс ни запроектирован, обязательно «передумает» его Ефрем Кутейников по-своему, переставит что-то и намного лучше сделает. Непревзойденный специалист по этим делам. У меня тоже есть свой конек: специализировался на инструменте — режущем, вспомогательном, мерительном. И вот как-то запала мне в голову одна мысль. Сама ли пришла, Вася ли Дмитриев случайным словом своим натолкнул-надоумил: «Эх, знаешь, кабы...» Но не дает та мысль мне покою. Вот только осуществима ли? Захотят ли? Конечно, можно и на большом заводе вести жизнь эдакого кустаря: удалось добиться — мое, не удалось — убытки терпит завод. Шапку в охапку, и был таков. Зачем возиться, люди теперь со специальностью везде нужны — пятилетка! Если перевести эти понятия в короткую формулу, получится так: «Удача — урвал, неудача — удрал!». Так примерно поминает рвачей-одиночек Вася Дмитриев. Попадаются у нас на заводе злостные . Кроме шкуры своей, ничто не дорого человеку. Недавно одного такого раскусили. Даром, что текучка мучает, уволили хитреца-мудреца...
— Эх, знаешь, таким бы рвачам, — обронил тогда фразу Дмитриев, — супротив поставить других рабочих, самых умелых, да и не в одиночку, а чтобы объединенные в коллективе. Вася Дырочкин, он сказал себе к слову, а я вот хожу и думаю об этом каждый день. Все трое мы идем с работы — я, Дмитриев, Кутейников. Первый снег выпал. Земля скована морозом. Луна по небу плывет. Хорошо, светло. Ночью без нее трудно: электрические фонари на улицах только собираются ставить, и двор заводской пока еще не освещен. Идем. Говорим, как всегда, о прошедшем дне, о том, что меньше брака стало. Это хорошо. Но с нас больший спрос теперь. Да и станки прибыли трудные. «А что, если?..» — опять думаю я. Только собираюсь рассказать товарищам о своей задумке, разъединяет меня с ними большая нагруженная подвода. Проехала. Ефрем Макарович шутит: — Цех гужевого транспорта... И когда только переведутся у нас лошадки? — А я, Макарыч, нет-нет да и загляну в конюшню с удовольствием. Хлебец с собой ношу. . И сахар... Автомобили — что? Будут одни автомобили — скучнее станет... — говорит Василий.
— У людей дела, а тебе все баловство. Лучше бы рационализацией занялся, дел невпроворот. Кажется, самое время для разговора. Решаюсь. — Слушайте, ребята, — говорю я. — А что, если и в самом деле заняться нам чем посерьезнее, и заняться всем вместе? — Ну, конечно, ум хорошо, а два с половиной лучше, — изрекает Вася Дмитриев. Он запнулся, рассматривает каблук, под ногу ль что попало? — Твой и за четвертушку не сойдет. Подожди болтать, — говорит Макарыч. — Что задумал, Володька, толком скажи? Я объясняю: — У каждого из нас свой уклон, у всех вместе одна специальность. Дела действительно невпроворот. Объединим усилия. Вместе будем обсуждать, вместе думать, вместе делать, друг другу помогать. Узкое место появится — разошьем сообща. — Как понтрые? Так Вася портных величает. — Ну да, — серьезно говорю я. — Механику-автоматику возьмешь ты. Я по инструментам. Ефрему Макаровичу — эскизы, приспособления, технологию. Если что, я на фрезерном или токарном станке нужное сделаю. Ты на сверлильных операциях обдумаешь и свершишь. Вот, к примеру, даст Макарыч идею — хорошую, да пока еще «сырую». Тут каждый и внесет свое предложение, как ее осуществить. Идея — за хозяином, а мы — друзья и помощники, чтобы быстрее ту идею в жизнь протолкнуть. Пусть в широкое дело идет. И опять же с поступающим из-за границы оборудованием лучше будет. Вместе-то легче раскусить что к чему и переделать, если это нам надо, Ну что, ребята, попробуем? — Попробуем, — говорит Вася Дмитриев.
— И я — за... — увесисто после молчания произносит Ефрем Кутейников. — легче. ...Задумчиво слушает нас поутру дядя Миша, Михаил Павлович Решетов. — Интересное дело задумали. Ишь ведь как! Коллективом, значит, сообща... Да... Старый-то путиловский рабочий пуще глаза свою записную книжку берег, чтобы никому не попалась. Там все расчеты за долгие годы, все секреты хранил. Упаси бог, кому известно станет... Сами небось не понимаете, молодежь, что затеяли. Вот она и начинается — та новая жизнь. Смотрите, только держитесь. Люди на вас смотреть будут. Рабочих, прятавших свои записные книжки, я, конечно, на заводе не застал. Напротив, бесценные наши старики всегда готовы были раскрыть секреты своего мастерства, всегда тут как тут, если потребуется их помощь. Для нас они, что твоя открытая техническая энциклопедия: «Ходи, учись!» Все отдают — знания, умение. И силу творчества, которой нет предела. Ушли мы от Решетова с настроением приподнятым, праздничным. Приступаем к работе с таким чувством, словно уже сделали что-то важное. И надо же, чтобы случилось совсем неожиданное... В обеденный перерыв, едва мы с Дмитриевым зашли за Ефремом Макаровичем, началось непонятное. Побубнил он что-то себе под нос — работу заканчивал. Это, как обычно. Глянул поверх очков, вытер руки ветошкой, молчит. Тоже вроде, как обычно. Но пауза затянулась. — Ты чего? — первым не выдержал Василий. — Да ничего. Думаю вот, прежде чем влезть в хомут. Потянем ли? Слыхал, что нам давеча Остахов-то сказал; «Назваться легко». — Значит, перетрусил? Так... — медленно говорит Василий. — Но ведь если уж вспоминать, кто как сказал, так вот его же слова, Остахова: «Хорошо придумали. И ошибки, и неудачи будут — это ладно, того бояться нечего. Важно, чтобы дружно, чтобы по-честному». Вот он что сказал, умный тот человек. Дмитриев волнуется, жесткие кудряшки бьются на лбу. — Нет, ты погляди на него, — поворачивается ко мне. — Как он от своего же решения отступается!..
— Просто думать люблю, — отвечает Кутейников. — Ты басню дедушки Крылова знаешь ? Как бы так же вот у нас не получилось — каждый в свою сторону тележку потянет, а она ни с места!.. Взяться в такое-то время, как сейчас, да не свершить — беда и позор. Семь раз примерить нужно, вот что. — Это кто тебе велит не свершать? — говорю я. Дмитриев набросился коршуном: — При чем тут басня? Наша тройка мчаться может, знаешь, как? Задача-то ясна. Каждый из нас в своем деле мастер. — Брось ты его уговаривать. Пошли, — говорю я. — Нет, ты погоди, он должен понять. С разных сторон, но в одном направлении ведь и будем ту «телегу» толкать, чтоб к месту ее доставить. Я в твоем деле не мастак, Володька тоже, ты — в нашем. А вместе-то мы — сила! Ясно? — Давно ясно. — Тогда о чем спор? — Да о том, что молодо-зелено. Дорого то, что затеяно, вот что... А характер каждого из нас — дело нешуточное, тоже в счет идет. Взбредет вон тебе с озорства, — Кутейников улыбнулся, — до Нарвской заставы за трамваем бежать, а мы — за тобой? Глаза его поверх очков уже смеются: — Дружно напали-то. Ну ладно, уговор такой: я в упряжке пристяжным. А вы посовещайтесь, кто коренником впряжется. — В оглобли Владимира, — умиротворенно вздохнув, решает Дмитриев. — Его мысль была. И жилистый он, матросская закваска. .
— Согласен. Но только уж уговор: от ворот поворота чтоб не было, а то с одними оглоблями останешься... «Его мысль была»... — сказал Вася Дырочкин. Но ведь это он первый тогда завел разговор, а сейчас как горячился, чтоб все не сорвалось... Может, и не так уж случайно все было? Может, ненароком да шуткой сумел нам свою придумку отдать коммунист Василий Дмитриев? Так родилась наша бригада — первый в стране коллектив рационализаторов и изобретателей. И суждено ей было работать больше десяти лет, осуществить немало хороших дел.
