Я еще не встречал людей более доброжелательных, уравновешенных и столь многосторонних в своих возможностях и увлечениях.
Он был фанатом военно-морского флота и даже во время отпуска в качестве юнги плавал на боевых кораблях Северного флота.
Коля рассказывал мне, как во время войны оказался на оккупированной немцами территории и пробирался в Новороссийск. Там он был принят юнгой на катер Черноморского флота.
1948 г.
Способному мальчику покровительствовал капитан 1-го ранга Кедров, к которому Кетька (как мы с любовью его называли) относился с сыновним уважением и любовью.
Помимо обязательных спортивных занятий Николай занимался боксом. Он прекрасно боксировал, но никогда не позволял себе воспользоваться своим умением в отношениях с товарищами. Мы очень доверительно относились друг к другу, и общение в нашей повседневной жизни (в основном связанное с общностью интересов в быту, учебе и отдыхе) доставляло нам удовольствие. Иногда мы вместе ходили в увольнение, навещая моих родителей и его тетю, которая заменила ему родителей (она была тренером по плаванию). В училище мы увлекались парусным спортом. Часто оказывались в одном экипаже, как на просторах Нахимовского озера, так и на яхтах в дельте Невы; занимались плаванием в бассейне на Васильевском острове.
И Коля, и я любили лес и увлекались охотой. Точнее, нам нравилось побродить по лесу с ружьишком. Однажды (в 1948 году) во время отпуска в Нахимовском училище охотничьим коллективом была организована поездка на буксире «Мста» вверх по Неве.
Буксир бодро преодолевал течение Невы, а мы - ленинградцы - с любопытством обозревали совсем незнакомые нам берега. Самым интересным было прохождение Ивановских порогов, глубина каменистого ложа которых была небольшой, и течение поэтому - стремительным. Наш буксирчик с трудом боролся с порогами. Его бросало то к одному берегу, то к другому, а иногда начинало сносить вспять. Места эти были известны жестокими боями, которые проходили в окружающих пороги лесах. Выбравшись на стремнину глубокого русла, мы вскоре причалили к левому берегу. Время на охоту было ограничено, поэтому, не мешкая, мы углубились в лес.
На охоту хорошо собираться и ехать вдвоем, но, оказавшись в лесу, мы, по крайней мере, предпочитали бродить в одиночку, чтобы не отвлекаться от интимного общения с лесом. Иногда встречались, намечали дальнейшие маршруты, после чего снова расходились, чтобы встретиться в условленном месте. Мы не добыли никакой дичи, и это нас абсолютно не расстраивало. Удовольствие от прогулки по незнакомым безлюдным лесам было для нас главным.
Возвращались в Ленинград куда быстрее. Течение подгоняло «Мсту». Мы с Колей были очень благодарны за приглашение на охоту. Мы почувствовали, что нас воспринимают в училище уже как взрослых.
К девятому классу фанатичное отношение Кетьки к службе на флоте вошло в нормальное русло, и он стал задумываться о других возможностях; наверное, под влиянием моих устремлений, а несколько позже - и под влиянием Саши Дорофеева, который в десятом классе принял решение по окончании Нахимовского поступить в инженерное училище. Однако, несмотря на то, что Кетька закончил ЛНВМУ с серебряной медалью и имел право выбора высшего учебного заведения, он вместе со всеми перешел в строевое училище им. Фрунзе. Много позже он стал преподавать в Военно-морской академии.
1949 г.
Вторая совместная с Николаем вылазка на охоту состоялась примерно в 1971 году во время одного из моих отпусков, часть которого я проводил в Ленинграде. Это был выезд коллектива военных охотников, принять участие в котором меня пригласил Николай.
На грузовой машине мы отправились на охотничью базу близ озера Киви на Карельском перешейке.
Приехали мы туда в конце дня. С дороги немного отдохнули, подкрепились и, несмотря на начавшиеся сумерки, решили познакомиться с местностью. По тропе, пройдя с полкилометра, вышли на берег озера, где у причала стояли прогулочные лодки. Нам указали на одну из них, и мы отправились по потемневшей после заката воде обследовать берега. Иногда мимо нас со свистом проносились утки, но мы не стреляли (хотя ружья были заряжены): попасть в сгустившейся темноте было маловероятно.
Озеро было очень живописным. Его противоположный берег поднимался обрывистой гранитной скалой, поросшей еловым лесом. Отдельные валуны огромных размеров возвышались над водой. Берег, вдоль которого мы плыли, был низменный, заросший камышами. Разведав маршрут следующего дня, мы повернули к причалу и уже в полной темноте ступили на тропинку, ведущую к базе.
Как и полагалось, мы предусмотрительно стали разряжать наши двустволки. В одном из стволов у меня заело патрон. Я решил оставить его до базы.
Тропинка была достаточно просторной. Мы различали контуры растущих вдоль нее кустов и деревьев, и уже перестали думать об охоте, как вдруг перед нами мелькнуло белое пятно. Николай закричал: «Заяц! Стреляй!» Я выстрелил навскидку и тут же перезарядил ружье, поскольку был уверен, что промазал. Коля стал подсвечивать мне электрическим фонариком, слабый луч которого выхватывал то куст, то ствол дерева... И снова промелькнул заяц. Еще один выстрел!.. Вдруг неожиданно откуда-то сверху раздался развесистый мат и крик: «Вы мне тут всех кроликов перестреляете!»
Оказывается, мы с Николаем не заметили, как оказались во дворе охотбазы. Хорошо, что я промахнулся. Весь вечер охотничий коллектив подтрунивал над незадачливыми зайчатниками.
...На следующий день мы наслаждались прогулкой по озеру, освещенному осенним солнышком, высаживались на замшелые гранитные берега, гонялись за рябчиками. Мне интересно было смотреть, как Коля «скрадывает» дичь (подбирается к ней). Его движения были легкими, как на ринге: он то быстро перемещался, то замирал в боксерской стойке, готовый выстрелить в любое мгновение.
День выдался потрясающим! Он был наполнен движением, напряженным поиском дичи, лазанием по гранитным валунам. Мы даже не отвлекались на сбор грибов и ягод.
...Осенью 1972 года у меня состоялась поездка в Поморье (Архангельск, Северодвинск, Соловки, Каргополь). Возвращаясь, мы задержались в Ленинграде у моих родителей. Там своего друга - художника Геннадия Арефьева - я познакомил с основателем и заведующим отдела древнерусских рукописей Пушкинского дома Владимиром Ивановичем Малышевым.
По заданию Пушкинского дома и по просьбе архангелогородских историков Гемпов я во время отпусков проводил экспедиции по поиску древнерусских рукописей. В начале лета этого года я отослал из Севастополя в Пушкинский дом несколько рукописей 16-19 веков. Особо ценной была рукописная книга из библиотеки Якова Максимовича Строганова. Об этом Владимир Иванович Малышев не преминул оповестить через газеты. Одна из заметок на эту тему была опубликована в газете «Вечерний Ленинград».
Однажды днем дома раздался телефонный звонок. Взволнованный голос Коли Чистякова спросил, может ли он повидать меня. Вскоре я открывал ему дверь, радуясь встрече. Николай торопился и даже не прошел в комнату. Он выпалил: «Это ты передал Пушкинскому дому древнерусские рукописи?» Когда я утвердительно кивнул головой, он воскликнул: «Я так и знал, что это был ты!»
Мне было очень приятно, что я оправдал его ожидания. Оба мы с трепетом относились в свое время к нашему учителю словесности Владимиру Валерьяновичу Данилову, который неведомым образом связал нашу жизнь с Пушкинским домом.
ДАР СЕВАСТОПОЛЬСКОГО МОРЯКА. - Вечерний Ленинград, 28 апреля 1972 г.
Среди сокровищ Пушкинского лома есть интересная коллекция старинных рукописей, собранная в Архангельской области знатоками и энтузиастами изучения Севера — учеными Ксенией Петровной и Алексеем Германовичем Гемп. В этой коллекции — литературные и исторические произведения, естественнонаучные сочинения, деловые бумаги, повествующие о быте, жизни и хозяйственной деятельности крестьян северного русского края. Только что ценное собрание обогатилось еще семью рукописными книгами XVI-XIX столетий. Их прислал в дар Институту русской литературы моряк из Севастополя В.В.Беляев, в прошлом ученик К.П.Гемп.
В числе новых материалов — небольшая книжечка в переплете красного бархата, написанная несколькими почерками. Особенно примечательна включенная в нее тетрадочка. Принадлежала она, как свидетельствует запись, оставленная на одном из листов, первому из именитых людей Строгановых — Максиму, участвовавшему в снаряжении сибирской экспедиции Ермака. Есть в этой тетрадке и стихи-призывы периода так называемого Смутного времени и эпохи крестьянских войн начала XVII столетия. Это, возможно, древнейший список воинской поэзии.
Немалое значение имеет описная книга 1678 года известного в свое время Ненокского посада (на Архангельщине). Она содержит любопытные сведения о старинных архитектурных памятниках, произведениях древнерусской живописи. разнообразных предметах прикладного искусства, созданных народными мастерами. Интересен также сборник полемических статей против никонианской церкви, составленный, по-видимому, кем-то из местных крестьян.
...Позже мне довелось встретиться с Николаем на одной из юбилейных встреч в Нахимовском училище и в начале 1990-х годов (совершенно случайно) на Тихорецком проспекте в Ленинграде. Он жил неподалеку, и мы провели вечер у него дома. Больше мы не встречались.
Журавль в небе
Памяти Игоря Дубовиченко
С Игорем Дубовиченко мы учились в Нахимовском и в Дзержинке. В Нахимовском нас готовили, как будущих командиров кораблей, и предполагалось, что по окончанию училища все мы перейдем в командное Военно-морское училище имени Фрунзе. Однако с самого начала поступления мы с Игорем хотели стать корабельными инженерами. Очевидно потому, что отец Игоря был инженером-конструктором, и мои родители тоже были инженерами.
В последние годы обучения, когда ребята стали думать о своем будущем, мы попали в центр внимания, как отступники от общего дела. Нас называли «масленщиками» и «черной костью» (вспомните «Капитальный ремонт» Л.Соболева), но мы стойко переносили насмешки. В десятом классе неожиданно (для нас) оказалось, что в инженеры хотят человек восемь-девять. Стало слегка обидно...
Надо сказать, что путь Игоря в инженеры-кораблестроители оказался гораздо сложнее, чем у всех остальных.
На первом курсе в Дзержинке ему отказали в зачислении на кораблестроительный факультет и направили на дизельный, пообещав, однако, при возможности, перевести на корфак. Мы переживали за судьбу товарища, навещали его на «далеком» (расположенном в противоположном от нас крыле Адмиралтейства) дизельном факультете. Не сразу удавалось отыскать Игоря среди огромного, по сравнению с корфаком, количества первокурсников. Мы с волнением ожидали конца первого семестра в надежде на воссоединение с Игорем. Однажды я, по простоте душевной, обратился к начальнику факультета капитану первого ранга Николаю Евгеньевичу Гончарову с просьбой о переводе Дубовиченко. Для меня это прошло без последствий (Гончаров был хороший человек).
Перевод Игоря состоялся по окончании первого семестра. Однако, на четвертом курсе Дубовиченко за какие-то грехи списали на флот. Корфак он окончил позже, но - увы! - без нас. Служил в Ленинграде в аппарате Военного Представительства.
Ну а теперь, - о нашей жизни в училищах.
У Игоря был необычайно мягкий характер. Он был хорошим товарищем и никогда не отказывал в помощи окружающим. Хотя он и не утруждал себя занятиями, но машину, катер водил классно. Владел парусом, любил походы, зимой бегал на лыжах. К Игорю всегда тянулись, как к светлому лучику, и он никому не отказывал в своем внимании. У него была своя внутренняя жизнь, в которую он погружался, чтобы уйти от давления «системы» (так мы называли учебное заведение). Всегда где-то находились друзья. Он уходил к ним, и на время исчезал из поля зрения, как кот, «который гулял сам по себе».
Он выполнял все, что от него требовали, но уж очень дозировано и по минимуму. Да, зашкаливало, выпадал... Тогда прорабатывали, наказывали. Игорь винился, но не в содеянном, а в том, что причинил столько хлопот окружающим. Не помню, чтобы кто-нибудь на него обижался или всерьез злился. А его добрая смущенная улыбка говорила: мол, ну что уж теперь поделаешь, извини...
Становление и возмужание Дубовиченко состоялось еще в Нахимовском. Не представляю себе, где и когда он научился обращаться с мотором катера и автомобиля, уверенно управлять ими. Командование доверяло ему перевозки по Нахимовскому озеру и Невским протокам. А однажды, в 1948 году, во время морской практики на шхуне «Надежда», Игорь с честью выдержал испытание на прочность в штормовом море. Это было во время перехода Таллин - Порккалауд (военно-морская база рядом с Хельсинки). Шхуна, на борту которой находился начальник Нахимовского училища капитан первого ранга Николай Георгиевич Изачик, попала в шторм. Изачик назначил Игоря «впередсмотрящим», который должен был сидеть верхом на бушприте, держась за ванты. Было страшно смотреть, как худенький курсант то взлетал над уходящим из-под него бушпритом, то проваливался вниз, почти касаясь гребней беспорядочных волн (хорошо, что его привязали к снастям страховочным тросом). Шторм усиливался, и Изачик приказал снять пост «впередсмотрящего». С высоты своего роста Николай Георгиевич строго посмотрел на мокрого, обессилевшего Игоря и скупо похвалил его. Было заметно, что начальник училища доволен и гордится своим воспитанником. Оставшуюся часть перехода мы провалялись в холодном темном кубрике, перекатываясь по палубе бесформенной стонущей массой.
К концу нашего обучения в Нахимовском мы воспринимали училище как дом родной. Я имею в виду наш класс второго выпуска. В остальных трех классах ребята были постарше и восприятие у них, как и интересы, несколько отличались от наших.
Первый наш отпуск в Дзержинке мы с Игорем провели в летнем лагере Нахимовки на Карельском перешейке. Это мы здорово придумали. Там был и стол, и кров, и полная свобода перемещения по воде и по суше. Огромное озеро мы освоили под парусом вдоль и поперек, ловили рыбу, ночевали у костра или в шлюпке. На суше бродили по лесам. С бывшими нашими старшинами, которые охраняли лагерь, наведывались в гости к соседям. Мы отдыхали душой в этой идиллии братства от душной атмосферы первого курса Дзержинки с подчеркнуто уставными отношениями даже на индивидуальном уровне общения.
...Помнится такая сцена. Курсантский кубрик. Двухъярусные металлические койки. Дневальный объявляет «Подъем!». Одни курсанты, как и полагается, быстро сбрасывают одеяло - и вперед. Другие (спать ведь хочется!) медлят и снова погружаются в сон. Вот тут-то и вступает в действие «главный калибр» - старшина отделения курсант четвертого курса Юрий Попов. Его скрипучий и, как ему, наверное, казалось, командирский голос вползает в подсознание спящих. Наконец, процесс пошел. Устанавливается нормальный будничный ритм. Но... «Кто там шагает правой»?! На нижней койке, закутавшись с головой в одеяло, безмятежно продолжает спать курсант. Попов, который согласно уставу отдает команды по стойке «Смирно!», вытягивается в узком проходе между двухъярусными койками и, вибрирующим от негодования голосом, приказывает: «Курсант Дубовиченко, подъем!». Никакой реакции... Все с интересом наблюдают за происходящим... Попов переходит к решительным действиям. Он перегибается пополам, сохраняя при этом состояние «Смирно!», и стягивает со спящего одеяло... Такого Попову не могло присниться даже в кошмарном сне: вместо Дубовиченко под одеялом лежала свернутая из одежды «кукла»...
За рулем - Игорь Дубовиченко.
Запомнилась совместная поездка в Выборг в 1961 году. Игорь с отцом и сестрой собирались навестить там своих друзей. Меня пригласили составить компанию. Владимир Иванович Дубовиченко - известный в стране конструктор подводных лодок, долгое время работал главным инженером СМП в Северодвинске, а затем вернулся в Ленинград, в одну из закрытых проектных организаций (кстати, Владимир Иванович - один из героев повести Льва Кассиля «Швамбрания», - Вовка Лабанда, увлеченный математикой, и лихо читающий книги «вверх ногами»).
Игорь профессионально вел роскошный по тем временам автомобиль - черный ЗИЛ. Поездка была приятной. Удалось повидать город, о знакомстве с которым я всегда мечтал. Мы долго бродили по очень непривычным западноевропейским улицам, побывали в знаменитом Выборгском парке и, переночевав у друзей Дубовиченко, вернулись в Ленинград. Это была, пожалуй, наша единственная продолжительная и насыщенная впечатлениями встреча после окончания училища. А так хотелось, чтобы их было побольше!
Не так уж часто, как хотелось бы, вспоминается мне Игорь - друг, о котором я не могу сказать «мой», потому что привычное «лучше синица в руке, чем журавль в небе» здесь не работает...
Окончание следует
