Часто можно было видеть «спеца» где-нибудь у окна в коридоре, задумчиво и сосредоточенно бросавшим по одной картонке на подоконник и бормотавшим: «живете», «покой», «мыслёте» и т. п. Служили картонки и для иной цели: с их помощью изучали английский язык — язык, как известно, «морской». Я хорошо помню, что отношение к нему ребят было более чем уважительное, им занимались даже те, кто учился во взводах, изучавших, согласно распределению, немецкий. На одной стороне картонки писалось слово по-английски, на другой — по-русски. «Спец», таким образом, мог постоянно упражняться в переводе.
Отношение к языку прививалось, безусловно, преподавателями. Одного из них — Леонида Александровича Блитштейна — я хорошо знал. Еще довольно молодой, он всегда был бодр, жизнерадостен, подтянут. Никто б не мог и подумать, что у него на руках были старенькие родители и смертельно больная сестра. Его редко можно было видеть без книги или журнала на английском языке. Устроившись прямо в классе на стуле в ожидании, когда взвод придет на урок, он погружался в чтение.
Мне нравилось бывать на его уроках. И быть может, потому, что для меня недоступны были таинства английской речи (с четвертого класса я начал изучать немецкий), особенно рельефно выступали внешние признаки мастерства Леонида Александровича. Взвод все сорок пять минут на едином дыхании жил английским. Преподаватель поднимал с места одного, третьего, пятого... Сыпал вопросами, поправлял, сажал на место растерявшегося, чтобы в следующую минуту опять его поднять. Словарями он разрешал пользоваться только в самые безнадежные моменты. Когда напряжение достигало апогея, он опускал худые плечи, одергивал китель и давал классу расслабиться... В Ачинске, когда еще был жив отец, они подолгу спорили обо всем на свете, а однажды Леонид Александрович принес первую главу переведенного им с английского романа под названием «Гербовый щит». Прочел, началось обсуждение, прерванное радио,— передавали очередную сводку ; затем вновь взялись за «Гербовый щит»; потом отец читал свои записки о путешествии школы из Ачинска в село Большой Улуй...
Теперь, вспоминая те далекие годы, я не перестаю удивляться жизнелюбию этих людей. Суровая действительность не сломила их, не заставила сделаться хлюпиками или раздраженными пессимистами. Отец, например, хлебнул по горло беспризорного бытия и всерьез подорвал здоровье, едва дотянув до тридцати пяти. Но я никогда не видел его раздраженным, угрюмым, ворчавшим.
...Запомнился мне Блитштейн еще в спектакле по рассказу А.П.Чехова «Хирургия», где он выступал в роли фельдшера. Смешные сцены он разыгрывал с преподавателем математики Владимиром Николаевичем Заозерским. Тот был почему-то не очень доволен партнером, ворчал, но для учащихся и всех зрителей игра обоих была прямо-таки откровением.
Леонид Александрович выходил на сцену ленивой походкой, покашливал; подбросив сзади грязный халат, садился на стул и разворачивал газету (однажды ею оказался «Красный флот», повернутый к зрителям заголовком; это ужасно развеселило зал). Говорил он необычно медленно и гугниво, отклячивая губы и поплевывая на козью ножку, которой собирался лезть в рот Вонмингласову — Владимиру Николаевичу. Проделывал он все это уморительно.
...Владимир Николаевич Заозерский, помнится, потряс мое мальчишеское воображение тем, что во время первой мировой войны служил в старой армии.
Он первым показал мне, как определять расстояние до цели, манипулируя спичечным коробком, как отыскивать страны света при помощи ручных часов. «Точнее, точнее!» — учил он меня, когда я крутил в руках его часы, наводя часовую стрелку по направлению к солнцу.
Вообще точность была, очевидно, стержнем его натуры, жизненных правил, профессии — математиком он был, что называется, первостатейным. Во всяком случае, по отзывам учеников. Строевиком же не ахти каким. Однако во время его дежурства никто и никуда не опаздывал — жили строго по расписанию. Поглядывая на часы, он поднимал руку, чтобы, как махнет, я — дежурный сигнальщик — трубил или перерыв, или «Бери ложку, бери бак...», или общее построение...
Что же касается собственно строевиков, то есть командиров батальона (именно под таким названием числилась вся школа) и рот, то всех их отличал подлинный профессионализм.
Может показаться смешным, но командир роты лейтенант запаса Ю.Р.Похвалла долгие годы крепко ассоциировался у меня с командиром «Зари» Берсеневым из лавреневского «Разлома». (Кстати, в этой пьесе, поставленной в Ачинске, роль командира крейсера исполнял именно он.)
Высокий, стройный, слегка насмешливые, строгие, холодноватые глаза, аккуратные прямые височки, отутюженный китель — все это выдавало в Похвалле старого кадрового командира. Как знать, может, именно такими были в свое время адмиралы и (в прошлом сослуживец и товарищ боцмана Ф.Ф.Цисевича; однажды, еще до войны, он приезжал в спецшколу именно к нашему боцману!).
Главным в педагогической деятельности Ю.Р.Похваллы оставалась строевая подготовка (в 1932 году он окончил курсы командиров запаса флота). Это была не «игра в солдатики», а хорошо продуманная система воспитания военного человека. Позднее я вычитал у А.С.Макаренко, что строевой шаг, разбивка на подразделения, вообще военный дух очень благотворно влияют на подростков, отливаясь со временем в твердую привычку чувствовать плечо товарища, не разбрасываться в действиях и поступках, ощущать себя «единой силы частицей». И дело не в том, что ты виртуозно «тянешь носок» или выполняешь элементы поворотов «направо» — «налево», а в том, что твоя воля, устремленность, цель накрепко увязываются с волей, устремленностью и целью стоящего возле тебя товарища. Такое в конце-то концов приносит и малые, и великие победы...
Именно такой «увязки» и добивался Похвалла. Мне пришлось не единожды наблюдать, с какой четкостью и даже артистизмом проводились им вечерние поверки, разводы караулов. Деловитость в сочетании с некоторой, я бы сказал, парадностью вызывала мои безудержные мальчишеские восторги. Да и не только мои...
На всю жизнь запомнился первый «выход» школы в Куйбышеве. От вокзала она двумя ротами двинулась по улице Льва Толстого, на которой предстояло ей прожить около двух лет.
Выстроенные по ранжиру, в наутюженных синих «фланелевках», в бескозырках с золотыми надписями, «спецы» выглядели солидной воинской силой. А когда где-то на середине улицы вторая рота (впереди ее мерно и изящно печатал шаг Похвалла) вдруг сдержанно, но энергично запела: — прохожие останавливались и долго провожали взглядами наш строй.
В несколько ином ключе я бы рассказал о лейтенанте запаса Тимаеве. Если Похвалла был выразителем строевой, так сказать, культуры, то Тимаев иллюстрировал собой и своими делами то, что испокон веков называется техническим обслуживанием оружия и механизмов корабля. Парадности здесь нет никакой. Тут трудно постижимые тонкости и хитрости, требующие сноровки, сообразительности, опыта, наконец. Опытом и делился со «спецами» Тимаев.
Сам он, низенький, с добродушным лицом, ходил как-то «уточкой», переваливаясь с боку на бок, руки его вечно были в масле, при встрече он приветливо улыбался, дотрагивался до козырька старенькой фуражки, обязательно справлялся, как идут дела, приглашал, случалось, посмотреть новую матчасть, которую недавно получила школа. Был у него и определенный круг ребят — доки по части морского дела. В нашем взводе один из «тимаевцев» — Витя Рогов знал, например, все корабли Черноморского флота. Когда нам впервые довелось смотреть документальный фильм об обороне Севастополя (он только что вышел на экран), Витя потихоньку комментировал: «Это вот линкор «Парижская коммуна»!.. А это — «Красный Кавказ»...» Были у Тимаева и свои гребцы, и яхтсмены, и даже мотористы. На Поляне Фрунзе, на бонах возле крутого берега Волги, он «держал флаг», под которым были наши шлюпки и катера. Волга, конечно, не море, но романтики и здесь хватало. Трудно переоценить то чувство, с каким в первый раз подчиняешься команде Тимаева, сидящего «на румпеле» и густым своим баритоном тянущего: «Раз-два-а-а-а... Три!..»
Но душой морского дела был все же боцман Ф.Ф.Цисевич. О нем у меня впечатления скорее «книжные», чем почерпнутые, так сказать, из жизни. Почему-то, когда читаешь Станюковича и когда перед тобой встает боцман с какого-нибудь клипера «Ястреб», то в памяти возникает крепкая массивная фигура, передвигающаяся вразвалочку, с чуть растопыренными могучими руками. Чисто выбритые щеки, извилина тугих губ и строгий взгляд из-под мохнатых бровей. Не хватало разве что оловянной серьги в ухе.
Эстафета поколений: ученик спецшколы А.П.Михайловский (будущий адмирал) сдает рапорт боцману Ф.Ф.Цисевичу.
В своей «баталерке» Цисевич жил отшельником, вечно что-то мастерил, связывал, чистил. Но когда выходил на занятия, становился строг и даже чуть свиреп. Преподавал он «семафор». Стоял в коридоре на одном конце, а на другом замирал от страха испытуемый. Как-то раз боцман довольно медленно просемафорил слово «маскировка». Подсказывающий за его спиной показал на окно, на котором висели маскировочные шторы (шел второй год войны). «Окно!» — расшифровал неудачливый ученик. Тогда боцман, зажав в ладони флажки, пошел на него, от нетерпения дергая плечами: терпеть он не мог бездельников и лодырей, особенно тогда, когда дело касалось флотских премудростей. Помнится, на шлюпке он стал экзаменовать одного ученика по конструкции весла. «Что это?» — показывает на веретено. «Цевье!» — не моргнув глазом, ответил тот. Что-то прорычав, боцман выразительно потянулся за багром, а ученик от греха подальше выпрыгнул за борт.
В общении вне службы Цисевич любил поговорить, был очень смешлив...
В военно-морской спецшколе я, пожалуй, единственный раз в жизни видел такое трепетное и очень серьезное отношение ребят к учебе, причем не только к урокам, но и к самоподготовке. Это был стиль жизни спецшколы. Разумеется, не всякому все давалось легко, но в среде «спецов» очень мало было таких, кто пренебрежительно относился к делу. И когда, скажем, преподаватель истории С.М.Шпигельглас произносил в адрес нерадивого знаменитый свой «афоризм»: «Ты, парень, понимаешь, ничего не понимаешь!» — тому было стыдно не столько перед учителем, сколько перед товарищами. И это — готов поклясться! — не мой досужий вымысел.
В памяти и сейчас встают образы тогдашних ребят, к которым я питал глубокое мальчишеское уважение именно за то, что были они для меня образцом в учебе. Миша Краюшкин — математик и гимнаст, Юра Мессойлиди — наш помкомвзвода, Олег Козлов — старшина второй роты, Юра Кузнецов, которому я старался подражать, Борис Черных, Лева Денисов, Юра Катаев... Всех не перечислить.
Юрий Алексеевич Кузнецов, вице-адмирал, первый командующий 11-й флотилией атомных подводных лодок Северного флота.
Была и еще одна сторона жизни спецшколы, которую вряд ли уложишь в рамки педагогики, но которая, безусловно, играла немалую роль в воспитании. Я говорю о песнях. Это была своего рода стихия, мало кем управляемая, но сыгравшая, как кажется, благотворную роль. Я и сейчас ловлю себя на том, что иногда напеваю про себя что-нибудь из «спецовского» репертуара.
Разные были песни. Вот, например, строевые. Знаменитая или «Солнце опустилось за кормою, пропадали отблески зари, вместе с изумрудною волною уходили в море корабли...». Не всегда «героические», но под шаг они годились. Часто вечером над морозным Ачинском слышалось, как «спецы» идут из столовой в «кубрики» и над крышами далеко разносится: В «кубриках» вечерами под баян пели хором (и я, конечно, подгонял свой дискант под баритоны ребят) известную всем «Горит свеча дрожащим светом, матросы все по койкам спят...».
Вообще многие из песен — как я понимаю сейчас — имели свою историческую основу, хотя до широкой публики так и не дошли, считались, вероятно, не слишком художественными. Вот, к примеру, песня «Холодный норд-ост пробивался сурово...». Строчки из нее: «И вот, распрямив богатырские груди, два друга спускаются в трюм...» и «бесстрашные руки открыли кингстоны и хлынула в трюмы вода...» — это, в сущности, пересказ истории гибели «Стерегущего» во время русско-японской войны.
Откуда пришли в спецшколу эти произведения? Не знаю. Быть может, от отцов и старших братьев. Для «спецов» они были чем-то личным, удивительно задушевным и пелись без аранжировок и постановок голоса, просто так. И ведь здорово получалось!
Этот момент в жизни спецшколы мало пригоден для того, чтобы выводить из него педагогические постулаты, но я убежден: песни в 1-й морской способствовали тому, что в ребячьих душах закладывались благие понятия дружбы, товарищества, любви к морскому делу, патриотизма, наконец.
(ссылки для скачивания)
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
