Говоря об учёбе нашего поколения и шире - о его воспитании, нельзя не остановиться более подробно на идеологических установках, которыми, благодаря упорной и целенаправленной работе партии, были буквально пропитаны упомянутые процессы. Без учёта этого фактора уже нашим внукам, не говоря о более отдалённых поколениях, будет невозможно уяснить - далее цитирую своего однокашника - «что нам втюхивали, как втюхивали», насколько глубоко мы это воспринимали. И соответственно: какими мы были, почему такими стали, что составляло основу нашего мировоззрения.
Советская школа, которую нашему поколению выпала судьба пройти от начала до конца, была официально устремлена компартией на формирование «нового человека - строителя коммунизма». Поэтому именно в ней, как ни в какой другой, уделялось максимум внимания воспитанию в учениках таких неотъемлемых для «нового человека» качеств как гражданская и общественная активность, самостоятельность (точнее - инициативность), моральная чистота.
Подобную устремлённость воспитательного процесса следовало бы только приветствовать, но, к сожалению, при этом слишком жёстко была задана извне колея, по которой он направлялся, и предельно
сужены рамки проявления указанных качеств. Колеёй служили партийные решения, отклонения от которых не допускались ни «вправо», ни «влево».
Рамками были провозглашаемые и последовательно осуществляемые во всех сферах жизни принципы: примат общественных (сиречь партийно-государственных) интересов над личными и право общества (опять же партии и государства) на этой основе контролировать и «направлять» как трудовую, так и личную (включая моральную и духовную стороны) жизнь каждого члена общества.
Программа средней школы, уже отработанная и просеянная сообразно этим идеям, в первую очередь по предметам, касающимся духовного мира ученика (литература), законов развития общества (история), естествознания (основы дарвинизма) и так далее, представляла собой монолит без единой щели, в которую возможно было бы проникнуть свежему воздуху сомнения или, тем более, просунуть лезвие критики. Всё, что было написано или сказано когда-либо «вождями», преподносилось как окончательная истина и являлось той от которой должен был «танцевать» любой учащийся.
Наши преподаватели
Хотя учебный процесс сам по себе вещь достаточно рутинная, скучноватая, и в отношении к нему ученика частенько преобладает желание «спихнуть» изучаемый предмет с наименьшими усилиями, а не получить прочные знания, нас учёба увлекала, и большинство ребят относились к ней серьёзно.
Этому способствовали не только реальная угроза лишиться увольнения за двойку, хотя для отдельных нерадивых это было по существу единственным эффективным средством как-то приохотить их к учёбе, но и высокий профессионализм (за очень редким исключением) педагогов, как правило, колоритных и интересных людей.
В своём большинстве это были мужчины солидного возраста с богатым опытом, уверенные в себе, способные без видимого напряжения твёрдо держать класс в руках.
Поскольку в результате войны мужской контингент школьных учителей очень сильно поредел и больше не восстанавливался, преподаватели такого уровня были большой редкостью. Наличие их у нас объясняется не столько блестящей работой кадровиков училища, сколько некоторыми материальными преимуществами, которые, благодаря опять же прозорливости высшего командования ВМФ, имели гражданские преподаватели училищ.
В частности, многие из них были одеты в морские офицерские кители, приобретаемые, надо полагать, преподавателями в вещевой службе училища по государственной цене, которая тогда была почти символической. Возможно, такой порядок распространялся и на другие предметы обмундирования, что в условиях тотального вещевого дефицита было немалым подспорьем.
Преподавали нам и женщины, в основном, «языковые» предметы. При этом учительницы русского языка и литературы (их было две-три) были все опытные и уже в возрасте, а довольно многочисленные «иностранки» - сплошь молодые и привлекательные.
Более конкретный разговор об учителях и изучаемых с ними предметах хочу начать с литературы. Именно этот предмет, наряду с историей, является, на мой взгляд, тем стержнем (и одновременно питательной средой), вокруг которого формируется и получает обильную пищу стремительно развивающийся духовный мир подростка. Это остаётся в большой степени справедливым и для нынешнего времени.
Современные реалии. Учебник не столько литературы, сколько поведения на экзамене по литературе. Да и не только по литературе. -
Разбудить душу подрастающего человека, наполнить её теплом и светом высоких идей, мыслей и побуждений, раскрыть красоту и величие личности, преодолевающей себя, остающейся наперекор всему благородной, честной и мужественной, стремящейся сделать лучше жизнь людей и окружающий мир, возможно, по моему убеждению, только на основе углублённого восприятия подростком лучших образцов классической литературы.
Именно эту литературу, созданную художниками блестящего мастерства и тонкого вкуса, проникнутую гуманизмом и верой в высокое призвание человека, должна использовать и умело, с необходимым тактом пропагандировать школа, имея своей главной целью «воспитание чувств» подростка и лишь затем - его обучение. Выбирая при этом произведения, соответствующие возрасту и доступные пониманию ученика, созвучные его жизненному опыту и психологическому настрою.
Вернусь, однако, в 1946-й год, на урок литературы нашего 132-го класса. Ведёт его преподаватель Купрессов, тема - древнейший русский литературный шедевр «Слово о полку Игореве».
Классное помещение наше находится на третьем этаже правого (если смотреть с плаца) крыла главного здания, выходящего на 12-ю Красноармейсую. Первая дверь с правой стороны узкого полутёмного коридора, разделяющего попарно четыре аудитории.
Помещение типично школьное. Через него до нас, видимо, прошло немало поколений учеников. На стороне противоположной входу три широкие окна, выходящие на внутренний квадратный двор. Парты установлены в четыре ряда. В рядах у стенок по четыре парты, в средних рядах (они плотно сдвинуты) по три, перед ними стоит стол учителя.
Довольно массивная филёнчатая входная дверь со световым окном в коридор расположена близко от правой стены, на которой висит классная доска. Перед дверью, между партами, доской и окнами свободное пространство примерно в четверть площади класса. Чуть слева от входа, посредине между дверью и учительским столом с потолка вертикально уходит в пол дюймовая водопроводная труба, назначение которой и причина такого диковинного её расположения так и остались нам неясными (года через два трубу убрали).
Я и Серёжа Никифоров сидим в самом углу, на последней парте первого от двери ряда, перед нами Саша Гамзов и Рэм Гордеев, рядом во втором ряду парт - Лебедев и Потоцкий, встык с ними в третьем ряду - Олег и Дима Кузнецовы.
В классе тепло, светло и в целом довольно уютно. Негромко звучит размеренный голос Купрессова. Изучение мы уже завершаем, и сегодня идёт разбор наших сочинений на соответствующую тему. Тональность преподавательского монолога периодически переходит от выспренно-торжественной, когда речь заходит о высоких достоинствах самого произведения и таланте его безымянного автора, до плохо скрываемой пренебрежительной, которую, как он даёт нам понять, только и заслуживают жалкие результаты наших «литературных» потуг.
Рассуждения Купрессова мы слушаем вполслуха. В первую очередь нас интересуют оценки. Очень много троек, лишь несколько четвёрок. Краткой, но достаточно веской похвалы удостаивается только одна работа: преподаватель отмечает, что в сочинении Юры Клубкова слог более всего соответствует лирическому настрою, а содержание - патриотическому духу «Слова». Процитированные при этом выдержки из сочинения своим возвышенным стилем очень напоминают речи самого Купрессова.
Юра, без сомнения, заслуженно получил пятёрку, независимо от того, был ли он по-настоящему искренен в выражении своего отношения к «Слову», или просто смог удачно сымитировать пафос преподавателя. Думаю, что скорее первое, но, тем не менее, это не уберегло Юру от иронии Саши Гамзова. Всем было ясно, кого он имеет в виду, когда, изобразив постную мину и возведя очи горе, время от времени патетически восклицает:
- О, Русская земля, ты уже за холмом!...
Надо сказать, что у нас, подростков, именно лиризм и возвышенность авторского языка «Слова» не находили в душе отклика. Соответственно своему возрасту мы воспринимали, прежде всего, фактическую сторону сюжета. Князь Игорь, проигравший сражение, оказавшийся в плену, своей бесславной судьбой не вызывал у нас особой симпатии. А все сопутствующие этому трагические обстоятельства, глубокие переживания героев и сам высокохудожественный образный строй повествования, мы ещё не были в состоянии как следует прочувствовать и осмыслить. Мы просто не доросли до уровня, позволяющего оценить этот шедевр по достоинству. Однако, благополучно «пройдя» его в соответствии со школьной программой, получали основание считать, что знакомство со «Словом» состоялось в достаточном объёме. В то же время сложившееся в школе представление об этом произведении, по сути весьма поверхностное и искажённое, отнюдь не способствовало желанию вернуться к нему в последующем.
К сожалению, по указанным причинам сходная участь постигала большинство изучаемых в школе выдающихся литературных произведений. Составители школьных программ, похоже, следовали в этой области не требованиям и возможностям возрастной психологии, а гораздо более удобному и простому хронологически-валовому принципу. В результате получался, с моей точки зрения, просто абсурд, когда глубинно-философских Достоевского и Толстого мы «проходили» гораздо раньше, чем, к примеру, плакатно-прямолинейных Николая Островского и Александра Фадеева.
На втором курсе Подготии (9-й класс школы) литературу у нас вела М., по нашим меркам уже довольно пожилая женщина. Высокая, стройная, несмотря на возраст, с правильными чертами лица, впечатление от которого несколько портили длинные и слегка выдающиеся вперёд зубы. Она, несомненно, была опытным и добросовестным преподавателем.
В соответствии с программой на её долю пришлись все русские классики XIX века, исключая, кажется, ранее пройденных Пушкина и Лермонтова, - как раз наиболее доступных и интересных нам не только своим блистательным талантом, но и романтической судьбой. А произведения писателей, составляющих великую когорту «критического реализма», с их интересом к «маленькому человеку», «лишним людям», повествующие о пустоте и трагизме обыденности окружающего бытия, в силу понятной ограниченности жизненного опыта не очень затрагивали нас. К тому же в глубине души (не без влияния, пожалуй, официально провозглашаемой точки зрения) мы считали, что всё, о чём писали классики, ушло в прошлое и к нам, живущим совсем в другой, социалистической эпохе, уже не имеет прямого отношения.
Очевидно, чтобы пробиться через эту корку непонимания и предубеждения, разбудить у нас интерес к классикам в той мере, какой они заслуживают, от преподавателя требовались немалое мастерство, сила убеждения, даже душевный жар. Как раз последнего у М. явно недоставало: уроки она вела ровно, без эмоций, сугубо в рамках учебника и, как следствие, довольно скучно.
В результате у большинства ребят интерес к литературе резко упал, а внешняя сухопарость М., усиленная сухостью преподавательской манеры, с неизбежностью определили и её прозвище: «Вобла».
В то же время М. обладала и несомненным достоинством: у нее не было «любимчиков», ко всем она подходила с одинаковой долей строгости и требовательности. Однако этого было недостаточно, чтобы уберечь М. от проявлений нашей антипатии, сделавшей возможным инцидент, о котором речь пойдёт ниже.
В соответствии с программой по литературе, нам полагалось выучить наизусть больше десятка стихотворений, и по мере готовности сдавать их М. Факт сдачи каждого стихотворения отмечался в классном журнале соответствующей оценкой. Уберегая свой мозг от столь тяжёлой нагрузки, наши лентяи, ведущее место в их числе принадлежало, естественно, Рождественскому, избрали другой путь: пользуясь тем, что журнал на перерывах между уроками часто оставался в классе, они принялись выставлять себе оценки сами.
Поначалу всё было тихо, и лентяи ликовали: - «Вобла» ничего не замечает!».
Тогда не устояли перед соблазном и некоторые вполне хорошие ученики (помню, что в их числе был и Саша Гамзов).
Однако у М. имелся свой учёт, и в один прекрасный день обман был раскрыт.
На ближайшем уроке все любители «лёгкой жизни», невзирая на лица, получили хорошую вздрючку и вдобавок по жирному «гусю» (двойке) на месте каждой фальшивой оценки. У некоторых, особо отличившихся, их набралось до полудюжины.
Попытка Миши Рождественского сбить М. с толку
- Я вам сдавал! - натолкнулась на её спокойный ответ:
- Ну что ж, идите и прочитайте стихотворение ещё раз. Сразу сбавив тон, Миша проворчал:
- Ну вот ещё, буду я их помнить после того, как сдал.
Надо сказать, что в те времена, когда по существующему порядку ответственность за успеваемость учеников преподаватель нёс едва ли не большую, чем сами ученики, поступок М., недрогнувшей рукой выставившей в журнал по своему предмету сразу больше двух десятков двоек, свидетельствовал о твёрдости как её принципов, так и характера. Но мы, в первую очередь те, кого эти достойные уважения качества непосредственно задели, были ещё не способны воздать им должное.
«Пострадавшие» жаждали отмщения, и оно не замедлило последовать.
В кабинете «Основ дарвинизма», которые вёл у нас упитанный ироничный жизнелюб С.Ф. Аброскин, в застеклённых шкафах стояло множество разнокалиберных склянок с заспиртованной «живностью». Появившийся однажды в нашем классе на преподавательском столе небольшой заполненный прозрачной жидкостью цилиндрический сосуд был явно «позаимствован» из этого кабинета. В сосуде вместо прежнего экспоната плавала продолговатая бумажка, на которой был изображён рыбий скелет с чёткой надписью внизу: - «Вобла».
Можно только вообразить, что почувствовала М., придя на урок и увидев это на своём столе. Ибо на лице её не дрогнул ни один мускул. Оба урока она провела в своём обычном стиле — строго и суховато, хотя эта гадость так и оставалась маячить перед ней.
Думаю, что многие ребята, как и я, в душе сочувствовали учителю и ощущали стыд за эту злобную и трусливую выходку, но ни у кого из нас не нашлось, к сожалению, мужества преодолеть ложное чувство ученической солидарности и убрать склянку. Хотя сознание того, что поступить по велению совести решимости не хватает, ещё больше усиливало чувство стыда.
В связи с этим позволю себе отступление.
Подобный жгучий стыд я уже испытывал в школе в 7-м классе на уроках физики. Во внешнем облике преподавателя Афанасьева - мужчины слегка за тридцать с приятным добрым лицом и неторопливого в движениях - не было заметно никаких изъянов, но что касается его характера, то это был именно тот случай, когда достоинства, превосходя всякую меру, становятся недостатками.
Мягкий, деликатный, терпеливый (каждый из этих эпитетов хочется предварить словом «сверх») он абсолютно не мог постоять за себя, одёрнуть зарвавшегося нахала, поддерживать в классе хотя бы видимость порядка.
Не буду описывать творившийся на его уроках бедлам. Это легко представить, поскольку уроки отличались от перерывов лишь тем, что «Афоня» среди общего гвалта сначала пытался кого-то «опросить», а затем как-то объяснить новый материал. Ученики при этом переговаривались, почти не снижая голоса, некоторые свободно перемещались по классу и так далее. Преподаватель лишь изредка бросал на них кроткий, больше недоумевающий, чем осуждающий взгляд. При этом казалось, что даже такое проявление недовольства давалось ему нелегко.
Этот взгляд вызывал у меня острую смесь стыда, жалости и сочувствия. Я с душевной болью ощущал, как незаслуженно страдает доброта только из-за того, что не способна себя защитить.
Однажды, когда физик особенно натерпелся, мои переживания достигли такой силы, что, встретив его после уроков в школьной столовой, я подошёл к нему и попросил прощения «за наше безобразное поведение». Он изумлённо посмотрел на меня и ничего не ответил.
Что было в последующем с этим человеком, не осталось в моей памяти.
Не в пример «Афоне», М. обладала сильным характером, и самообладание, с которым она, казалось, игнорировала злосчастную склянку с «воблой», заронило во мне надежду, что эта реакция здорово разочарует, а то и посрамит инициаторов недостойной проделки.
Но женская душа всё-таки не выдержала, и после окончания уроков М. разразилась кратким, но страстным монологом, в котором кипели негодование, горечь, обида и недоумение, смешанные с надеждой, что мы сможем всё же понять несправедливость нашего к ней отношения:
- Думаете, вы только сейчас дали мне понять, каким прозвищем меня наградили? Да мне достаточно пройти мимо любой группы воспитанников, чтобы услышать вслед: «Вобла, Вобла»! Неужели вы не понимаете, что так себя вести - это не только дурное воспитание, это - позор! Ведь я вам в матери гожусь! Да и чем я заслужила такое отношение? - Обычно ровный и бесстрастный, сейчас её голос дрожал от волнения.
Мы слушали М., затаив дыхание, но боюсь, что у тех, кто это затеял, крик её души вызвал скорее злорадное удовлетворение, чем угрызения совести. Ибо, к сожалению, далеко не всем присуща эта, наверно ниспосылаемая свыше, способность. Тем не менее, в последующем наши отношения с М. стали более корректными. Однако стиль преподавания у М. не поменялся, соответственно не повысился и наш интерес к классикам. Утешает то, что эту очевидную потерю каждый из нас имел полную возможность самостоятельно восполнить в течение последующей жизни.
Продолжение следует
