- У кого один-один? - продекламировал старшина трюмных Юла, потеснив противников и схватив пригоршню костяшек. - Фи, какой вы некультурный, товарищ Юла! Такие стишки в благородном обществе читать... - вступил Колчак. - Ничего подобного, товарищ замполит. Это пели девчата в Воздвиженке Приморской губернии, когда шли из клуба. А я только слушал, - возразил Юла, пряча костяшки от заглядываний противников. А в первом отсеке - матросская травля. Каждый с нетерпением ждет, стремясь не упустить очередь и ввернуть словцо. - И вот, братва, еду я в отпуск. Иду по вокзалу, подметаю пол клешами. А девки так и стреляют, - разбежался в сладостных воспоминаниях рулевой-сигнальщик Котя. - Да уж, стреляют. В такого конопатого, - подбросили реплику из-за торпеды. - Брысь! - отпарировал Котя. - На завистников не обращаю внимания. Стреляют. Иду, значит, а сам слегка «в балде». А тут патруль! Пехота. Во главе - старлей. Стой, говорит. Пройдемте, товарищ ефрейтор. Ну, я бы пошел. А тут - ефрейтор! А я ему в ответ: «Я не ефрейтор, а ! А это, если хотите знать, все равно, что сухопутный полковник». Старший патруля разобиделся: «Я покажу полковника! - Построжал: - Пройдемте». А солдаты меня за микитки, а девчата смотрят! Прыскают! Ну, не обидно? Я вырвался и... деру! А патруль за мной, вот-вот воротник оторвут. Кричу: «Не подходи, а то торпеду взорву!» А сам руку в кармане держу. Но подставили подножку, пересилили герои армии страхи, сгребли. Привели к помкоменданта. «Где, - говорит, - торпеда, которой ты хотел вокзал взорвать?!» Обыскали, нету. Ну, отсидел сутки. Получаю документы.
Смотрю в отпускной. А там: «Задержан за терроризм пассажиров. Грозился взорвать торпеду. При обыске торпеды не обнаружено». - Гы-гы-гы! Га-га-га! - заржали от удовольствия подводнички. - Ну, и загибать ты, брат, мастер! - Ну, как хотите, - притворно поджал губы Котя... - Центральный! Прослушан горизонт. Шумов кораблей нет. Рядом стая дельфинов и еще какая-то тварь. Треск и вопли - это доклад акустика. - Акустик! А ну-ка выведи на звуковой диапазон и дай на трансляцию, - скомандовал Неулыба. - Есть, на трансляцию. По отсекам разнеслась настоящая какофония - вопли, писки, улюлюканье, тональные рулады и хрусты. Море жило, как одесский Привоз. Явственно выделялась возбужденная болтовня близких дельфинов. - Между прочим, все понятно, - комментировал Неулыба. - Плывет семейка дельфинов. Вот пищат детки, им любопытно, что за ржавая штука плывет. А это папаша ворчит: «Подумаешь, и не такое видывали». А это мамочка: «Подальше, детки, оцарапаетесь об эту бяку». ...Прошли сутки спокойного, без противников и неожиданных вводных, плавания. Подводная лодка, выполнив погружение на гидрологический разрез, медленно всплывала с глубины 120 метров. Прослушав на глубине 30 метров горизонт и выполнив ритуальные действия по боевой тревоге, лодка всплывала под перископ. Подходило время выхода на опорный сеанс радиоприема. Неулыба, а он это любил - оглядывать переход из черной в светло-зеленую толщу воды, медленно поворачивал перископ. И вдруг почувствовал, как холодеет сердце и наливаются чугунной тяжестью ноги. Навстречу, прямо в зрачок перископа, хищным оскалом «лоб в лоб» сближалась, зловеще пошевеливая носовыми рулями, неизвестная подводная лодка. Тридцать, двадцать, десять метров. Еще мгновенье и... врежется в корпус. А в носу торпеды. Неулыба задеревенел, не в силах подать никакой команды, и с ужасом смотрел на приближающуюся смерть. Еще пара секунд, удар, скрежет, распорет корпус и тогда буль-буль! Даже, если не взорвутся торпеды. А под килем два километра. Поразительно четко просматривались волнорезы торпедных аппаратов и даже швы и заклепки, ракушки и волнующаяся борода водорослей.
Но... что-то неуловимо знакомое, как сон из детства. Боже! Да это своя же родная коломбина! Неулыба вытер пот и криво улыбнулся стоявшему рядом командиру Леве: - Ну, брат, и штука! Отражение от зеркальной поверхности моря. Полнейший штиль. За 20 лет такого не видел. Командир, ну тебя к аллаху, становись сам к перископу. Чуть в штаны не наложил. -Записать в вахтенный журнал. Всплыли на перископную глубину для сеанса связи. Горизонт чист. Облачность ноль. Штиль.
5
Подводная лодка скромненько и тихо вошла в бухту Витязь. Так приказано с берегового КП. Видимо, дальновидные начальники пришли к решению: подержать лодку в отдаленной бухте, дабы подводнички не выбросили по случаю прибытия в базу какую-либо «козу», вроде массовой пьянки в честь Великого Октября. На календаре было 6 ноября. Лодка стала на якорь. Тишь и спокойствие. Неулыбины полномочия кончились, за ним пригнан .
- Ну, бывай, командир, - тиснул Левину руку Неулыба и соскочил в соляровый дым торпедолова. Тот взревел и рванул на выход из бухты... Прошло двое суток. Отмытая и подчищенная от ржавчины и ракушек выше ватерлинии, но с изуродованной рубкой подводная лодка вошла в базу. Стихия, прозевав в чужих морях, настигла-таки лодку, и на последнем, пустяковом по понятию подводников, прибрежном 20-мильном переходе обрушилась ураганным напором и искорежила до неузнаваемости мостик лодки. Торжественных построений не было. Оркестров и поросят тоже не было. Заурядный, рядовой поход завершен... Команда потопала в казарму, собирать бельишко - и в баню. Высшая радость пропахшего всеми мыслимыми запахами и протухшего подводника. А Лева и Неулыба пошли стряпать срочное донесение за поход. Состряпали. - На, командир, тащи к своему любимому комбригу. Пусть порадуется, — закончил шифровку в адрес комфлота Неулыба. - Дерзай. Потей. Процедура представления шифрованного донесения иерархична: сочиняет командир лодки, докладывает комбриг, подписывает командир эскадры. Прочитав проект донесения, комбриг Пся крев взревел и ринулся к командиру эскадры. Тот взорвался: Губанова ко мне!
Неулыба прибыл, козырнул: «. Вот он я!» Насупился и молчал, ждал, когда начальство произнесет свою коронную фразу: - Вы, е-к-л-м-н, что тут наворотили?! Провал! Лежка на грунте! На бывшем минном поле! С ядерным оружием на борту! Кто вам дал такое право?! Раскомандовался! Под трибунал захотел? - метал громы и адмиральские грохоты Мишка Квакин. - Докладываю, - начал со спланированным спокойствием Неулыба. - Подводная лодка была подготовлена к походу с грубейшими нарушениями РБС. В походе имели место аварийные поломки, которые были бы выявлены, если бы контрольный выход лодки не был выполнен с преступной халатностью. А за это несут ответственность командир бригады и его штаб. Лодка ложилась на грунт вынужденно. Без вертикального руля еще никогда и никто не плавал. И потом в боевых документах нигде не сказано, что лодке со спецоружием запрещена покладка на грунт. И если на то пошло, я поставлю вопрос о назначении специальной комиссии и расследовании всех обстоятельств: и предпоходовой подготовки, и наших действий в походе. Опасаюсь, что под трибунал пойдет кое-кто из здесь присутствующих. Так, товарищ комбриг? - заглянул в налитые кровью глаза Душкевича Неулыба. Пся крев грыз свисающий ус. Комиссии не было. Трибунала тоже. Перебрав все наставления, адмирал уяснил: запрещение покладок на грунт касалось только атомных лодок. Сор из избы выносить не принято. Лодка в базе. Флагмех Черма способен устранить все мыслимые и немыслимые неисправности. Через неделю в штабную комнатушку Неулыбы пришли офицеры, затоптались у двери: приглашаем в обмыть плавание. Желательно с супругой.
- Ладно, ребятки. Спасибо за приглашение. Приду, - скупо улыбнулся Неулыба... Шумело застолье. Разрумянившиеся жены и побуревшие в некотором поддатии офицеры смеялись и пели. Лева и Колчак, зацентровав стол, орлиными взорами окидывали общество. Все были братья, все были сестры. Неулыбина супруга, компанейская дама, пыталась овладеть вниманием и перевести его на геологическую романтику:
А путь и далек и долог, И нельзя повернуть нам назад...
Неулыба молчал. В присутствии молодых женщин он всегда чувствовал себя мешком. - Внимание! Внимание! Дамы и господа! Прошу внимания! - встал и застучал по фужеру Симпатенок. - Дорогие вы мои друзья! Дорогие и милые женщины! Вы можете пить за что угодно, это ваша воля. Но я предлагаю поднять тост за наших ветеранов-подводников, за нашего командира, который своим мужеством и хладнокровием показал нам, какими надо быть в чрезвычайной обстановке... А еще я предлагаю поднять тост за нашего учителя, того человека, благодаря которому мы остались живы и сидим за этим застольем. Того, кто вывел нашу подводную лодку из критических положений. Который своей волей привел лодку в базу. Пьем вот это вино! Зал притих. Неулыба закряхтел, опустил лицо и полез за носовым платком. И ему стало вдруг страшно. Он мысленно представил этих молодых симпатюшек, раскрасневшихся и блестящих глазами жен (бабенок, как выражались подводники), представил их в ином обличье - черном, захлебнувшихся в беспамятстве. И вспомнил чьи-то стихи:
Подводному отдали кораблю Дань местные народные умельцы. А женам их собрали по рублю, Так на Руси сбирали погорельцам...
. Застолье всплеснулось вновь. И восторженные бабеночки полезли к Леве и Неулыбе. С рюмками и... целоваться. Как принято на Руси. И Неулыба ушел прочь от застолья на берег моря. А море шумело... Под шум моря текут воспоминания. О людях, которых, может быть, уже нет. О событиях, которые не повторятся. О делах, когда-то ярких, но повыцветших, забытых и живущим уже неинтересных. Кроме моря. Которое помнит все.
ЭПИЛОГ
А море шумело. Тяжелые и мерные волны накатывались на осклизлые глыбы мола и, приглушенно рыча, отступали назад. И набрасывались с новой силой. Так же, как год, и сто, и тысячу лет назад, Только в те времена не было ни мола, ни набережной, ни города. Ни там и там загорающихся огней. А были, наверное, одни косматые пращуры с непременными дубинами, которые, опасливо озираясь, выходили на полусогнутых во-он из той пещеры на берег, хватали и с хрустом пожирали моллюсков. Ибо вечный голод не располагал к блаженной дремоте. Или тащили собранную добычу в расщелину и, щурясь от дыма, терпеливо ждали, когда от жара начнут трещать и распадаться створки невероятно вкусных раковин. Древние умели ждать. Море всегда было и враждебной, и кормящей стихией. А неуютно и холодно было во все времена. Осень. Набирающий силу норд-вест вовсю гулял и гудел уже где-то там, а здесь, ослабленный мысами, пока что вел себя благопристойно. И только временами норовил врезать хорошей порцией секущих соленых брызг. Как говорят, «в морду». Зябко и вон той, приткнувшейся у парапета, фигурке. Ежится вполоборота к ветру и прибою, но не уходит. Что ее держит? Попытка ли под шум волн «воспарить душой» и вымучить пару поэтических строк? Или ожидание затерявшегося в мрачных просторах любимого, единственного? Или просто отчаяние одиночества? Кто узнает? Наверное, так надо. Пусть померзнет, помокнет. Зато уйдет с очищенной и приобщенной к вечному простору душой. Таково уж свойство моря... Возвращаясь в этот город, Неулыба всегда стремился сюда, к морю. На набережную. Посидеть у клокочущей воды. Вдохнуть соленого и холодного воздуха. Послушать извечный шум волн. Представить, как они накатывались на этот берег тысячелетия назад. Присутствие людей мешает. Их место там, на освещенных улицах, в квартирах и ресторанах. Под шум волн текут воспоминания. О людях, которых, может быть, уже нет. О событиях, которые не повторятся. О делах, когда-то ярких, но повыцветших, забытых и живущим уже неинтересных. Кроме моря. Которое помнит все.
. : "Были в ВМФ такие адмиралы и офицеры: Голосов Рудольф Александрович, Берзин Альфред Семенович, Штыров Анатолий Тихонович, Громов Борис Иванович, Давыдович Борис Глебович; капитаны 1 ранга Храптович Альберт Иванович, Семенов Аркадий Иванович, Вдовин Виктор Владимирович, Гонтарев Валерий Павлович, Людмирский Исаак Иосифович, Гнатусин Федор Иванович - проживающие ныне в Москве и Санкт-Петербурге, Обнинске, Владивостоке. Они не стали Командующими флотами и командирами соединений по одной причине: называли вещи своими именами, вызывающими дискомфорт у начальников, были профессионалами с большой буквы, уважали людей, горячо болели за флот."
Императрица Александра Фёдоровна подошла к нему. Он разгладил усы, гордость имени Императрицы Александры Фёдоровны (старшей), и затаил дыхание. Августейшей особе нравилась её охрана, уланы все как на подбор, но этот вахмистр запомнился ей ещё с прошлого года, когда она ввела в правило на Пасху христосоваться с командным составом её Уланского полка. Она видела, как высокий красивый младший чин замер, очарованный её величием и красотой. Она любила робость в мужчинах, но у этого, внешне оробевшего, в глазах не было страха, наоборот, она видела, она чувствовала, что с этим героем опасно было бы остаться наедине, более того, она ощущала будто какое-то поле притягивает её к нему. Поэтому она и запомнила его. "Как зовут тебя, герой?" - "Афанасий, Ваше Величество!" - "Христос Воскрес!" - "Воистину Воскрес!" Александра Фёдоровна ласково с удовольствием трижды поцеловала улана, пошла дальше, а он всё ещё вдыхал аромат её духов и медленно приходил в себя. Это был мой дедушка, Афанасий Степанович Касатонов, основатель известной морской династии Касатоновых.
Его сын, адмирал Флота, Герой Советского Союза, Владимир Афанасьевич, 1910 года рождения, единственный в СССР адмирал, который командовал всеми флотами – Балтийским, Черноморским, Северным, а на Тихоокеанском флоте был первым заместителем командующего, начальником штаба флота. Внук, Игорь Владимирович, стал трёхзвёздным адмиралом, был первым заместителем командующего Северным флотом, командовал Черноморским флотом в самое тяжёлое время раздела флота с Украиной. Оба этих адмирала, отец и сын, закончили морскую службу в Москве, в должности Первого заместителя Главнокомандующего Военно-морским Флотом СССР и России соответственно. Добрая дюжина морских офицеров, потомков Афанасия Степановича, честно служили и сегодня служат Родине, в том числе его правнук, Володя Касатонов, контр-адмирал, командир атомного ракетного крейсера "Пётр Великий", флагманского корабля Северного Флота.
Но вернёмся к молодому улану Касатонову, в трагический 1914 год. Слова царицы насчёт героя оказались пророческими. Через год, когда они последний, третий раз, похристосовались, началась война с германцами, первая мировая война. Афанасий Степанович воевал в полковой разведке. Проявил недюжинные способности в добывании вражеских "языков". Каждый поход через линию фронта заканчивался для него успешно. Когда ходили другие разведчики, были неудачи, гибли люди. Ему же везло. "Незнающий страха",- говорили о нём. Да, он был смел, но смелость его была результатом тонкого расчёта, предусмотрительности и глубокого знания обстановки. Немногословный и уравновешенный, он имел природный ум и развитую практическую смекалку. Видимо, как гласит семейная легенда, далёкие цыганские корни, когда его предки ловко воровали лошадей и безнаказанно уходили от погони, проснулись в нём в суровых условиях военного времени. Командующий русской армией, вручая ему третий Георгиевский крест, золотой, и видя два серебряных на груди стройного кавалериста, высказал пожелание улану стать полным кавалером ордена святого Георгия. Скоро такой случай представился. Готовилось наступление. Согласно диспозиции уланский полк занял своё место в широкой лощине. Офицерский состав был вызван на последний перед боем инструктаж, но в это время немцы начали убийственный огонь по лощине. Немецкая разведка не дремала. Люди, лошади, взрывы снарядов, стоны, крики, рёв животных. И никаких команд. Вахмистр Касатонов Афанасий Степанович, нарушая все воинские уставы и субординацию, громко скомандовал: “Полк, рысью за мной, марш!” И увёл весь полк из утверждённого диспозицией места в безопасный лесок за близлежащими холмами. Он, вахмистр эскадрона, в сложной боевой обстановке не растерялся и, взяв на себя невероятную ответственность, спас элитный полк. А немцы ещё долго долбили лощину, в которой недавно находились уланы. За этот подвиг ему вручили золотой Георгиевский крест с бантами.
Полный Георгиевский кавалер, ! Но самой лучшей наградой для фронтовика был отпуск домой, в город Новый Петергоф, под Петербургом, где квартировал уланский полк в мирное время. Здесь вахмистр Касатонов имел квартиру при казарме. Квартира состояла из огромной комнаты (свыше сорока метров) и кухни. Высокие потолки (метров пять) и каменные полы. Я, младший внук Афанасия Степановича, хорошо помню казармы Уланского полка, потому что там в сороковые-пятидесятые годы двадцатого века находился городской кинотеатр. Настолько качественно строили наши предки, что казармы выдержали две мировые войны, гражданскую войну, послевоенные разрухи, и долгое время служили жителям Петродворца (так стал называться Новый Петергоф после Великой Отечественной войны) местом, где они познавали важнейшее из всех искусств – кино. Дни, проведённые дома на побывке, остались в памяти у Афанасия Степановича, как самые лучшие дни его жизни. И не столько потому, что офицеры первыми отдавали ему воинскую честь, у него не было тщеславия, а прежде всего потому, что он полностью отдался семейным заботам и делам. Моему отцу, Фёдору Афанасьевичу, в 1916 году было три года; будущему Адмиралу Флота, Владимиру Афанасьевичу, шесть лет. Старшему сыну, Василию, было уже тринадцать лет, он был опорой матери и во всём помогал ей по хозяйству и, наконец, единственной дочери, Софье, было четыре года. Раньше люди были без комплексов. Полный Георгиевский кавалер, имея хорошую крестьянскую закалку, и поскольку дело было в начале лета, взял в руки лопату и привёл в порядок огород, с которого кормилась вся большая семья.
Моя бабушка, Матрёна Фёдоровна, часто вспоминала, что помощь деда спасла семью от голода, который ощущался уже с конца 1916 года. Через девять месяцев после отъезда героя на фронт в семье Касатоновых в марте 1917 года родился ещё один сын, Яков. Первая мировая война продолжалась. Если “на Западном фронте без перемен,” то на Восточном - неудачи преследовали русские армии. Военные запасы истощились, резервов не было, а в стране началась революция. Армии разваливались, солдаты бросали оружие и уходили домой. Удача перестала сопутствовать и вахмистру Касатонову. В феврале 1918 года он получил тяжёлую контузию и, мне кажется, воспользовался этим, чтобы демобилизоваться из армии “по чистой.” Его беспокоила обстановка дома. Боевой фронтовик, прибыв домой, быстро разобрался в обстановке. Вместо неотапливаемых и запущенных казарм семья переехала жить в дом бывшего домовладельца Волкова, в квартиру из четырёх тёплых и уютных комнат, где были все удобства – водопровод, канализация, электрическое освещение. Он быстро устроился на работу в гарнизонные склады, а затем в земельный отдел Городского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, где проработал много лет. Неоднократно избирался депутатом Горсовета. Царские награды, полученные им в боях, пришлось спрятать. Время было такое, что за них можно было поплатиться головой. В стране свирепствовал голод. Афанасий Степанович привлёк всю семью, как сказали бы сейчас, к подсобному хозяйству. Картофеля и овощей собирали со своего огорода на весь год. Потом появилась корова, надо было пасти её, заготавливать сено, ухаживать за ней. Часть этих обязанностей была поручена детям. Выжили. Сами себе чинили обувь, валенки. Верхнюю одежду носили от старшего к младшему до полного износа. Постепенно семья выбилась из нужды. Но жили экономно. Помню по рассказам бабушки, мясо она готовила только по выходным дням. В будние дни суп заправлялся луком, поджаренным на подсолнечном масле.
С 1929 года Афанасий Степанович стал работать уполномоченным в Ленинградской конторе Главвторчермета, где он проработал до 1955 года. Дети росли, поочерёдно уходили из дома, заводили свои семьи. Жизнь, однако, готовила новое испытание – началась война. Уже 17 сентября 1941 года немцы заняли Петергоф. На следующий день в квартиру пришли немецкий офицер с автоматчиком и переводчик. Офицер распорядился, чтобы хозяева покинули Петергоф. “ Дня на два, пока не возьмём Ленинград.” Только через долгих четыре года возвратились они в Петергоф. Несколько месяцев после выселения скитались в окрестных районах, пока не осели на несколько военных лет в маленькой деревушке Замошье, насчитывающей 12-14 домов в Осьминском районе. В конце лета 1945 года с огромными трудностями с помощью своих сыновей вернулся Афанасий Степанович в родной город, верный своей крестьянской жилке, выкопав картошку и овощи со своего огорода в Замошье. Всё было в развалинах, не сохранился и их дом. Усилиями своего сына, контр-адмирала Владимира Касатонова, он получил возможность жить на чердаке двухэтажного дома. Сразу же пошёл работать на старое место – в контору Вторчермета, благо ржавого металла после войны имелось повсюду в большом количестве. Я помню стволы немецких пушек, валявшиеся на берегу Финского залива, длиною в 20 мальчишеских шагов. Из этих дальнобойных орудий немцы обстреливали корабли, курсирующие в период блокады между Ленинградом и Кронштадтом. Помню страшные развалины Большого Петергофского дворца, который был подожжён перед приходом немцев местным милиционером. Меня поразило, что ограда балконов в некоторых местах сохранила позолоту. Золото и ржавое железо, искарёженное огненной пыткой!
Моя семья в 1941 году.
Поскольку из всей большой семьи Афанасия Степановича погиб в годы войны только мой отец, Фёдор Афанасьевич, поэтому к нам с братом Виктором дедушка с бабушкой относились особенно внимательно. Дедушка помогал нашей матери деньгами. Каждое лето во время каникул мы жили у них на чердаке. Местом наших игр были Верхний и Нижний парки Петродворца. В Нижний парк осенью 1941 года был высажен матросский десант. Все погибли. С трёхлинейкой против немецких танков – слишком неравный бой. После войны мы, мальчишки, нашли тетрадь одного десантника, там были посмертные стихи: “Живые, пойте о нас!” Теперь я понимаю, какие парни погибли. В парках в чаши фонтанов я учился плавать. Дважды тонул, но плавать научился. И, когда на Севере упал за борт подводной лодки в ледяные воды Баренцева моря, умение хорошо плавать спасло мне жизнь. Дедушка любил пошутить со мной. Спрашивал, бывало: “Когда вырастешь большой, купишь мне торт?”- “Да, конечно, куплю.” Но, так и не купил. Он умер в возрасте 88-ми лет после неудачной операции аппендицита. Последние 18 лет он жил один (бабушка умерла в 1950 году). Сам готовил, очень любил похлёбку из кефира и чёрного хлеба. Сам ухаживал за собой. У него всю жизнь были красивые уланские усы, которыми он очень гордился. Дети приглашали его к себе жить, но он говорил, что не хочет никого стеснять. Работал у себя во Вторчермете до 75-летнего возраста. Все послевоенные годы был на общественной работе в правлении парков Петродворца. Пользовался в городе большим авторитетом, со всеми здоровался, все его знали. До конца жизни к своим детям обращался на “Вы”, что меня, мальчишку, чрезвычайно удивляло. У него всегда были в кармане конфеты и он с удовольствием угощал всех встречных детей. В 1967 году наша большая семья собралась в Ленинграде, у Софьи Афанасьевны отмечали юбилей Якова Афанасьевича. Был и дедушка Афанасий Степанович. Неожиданно появился Адмирал Флота Касатонов Владимир Афанасьевич; адмирал Чурсин Серафим Евгеньевич, большой друг семьи Касатоновых; сын Владимира Афанасьевича Игорь, в то время капитан-лейтенант. Дети обращались с отцом очень уважительно. И, хотя Афанасию Степановичу было уже 87 лет, он вёл себя за общим праздничным столом очень культурно и интеллигентно. Откушав понемногу всё, что положено, выпил рюмочку кагора, напился чаю и, поблагодарив всех, стал собираться домой. Адмирал Флота еле уговорил отца подождать военную машину, на которой он отвезёт его домой. На прощание я сфотографировал дедушку. Это была последняя фотография. Он сидит задумавшись, видимо, вспоминая свою жизнь. И на лице у него спокойствие и уверенность, что жизнь прожита не зря. Похоронили Афанасия Степановича на , в Петербурге, рядом с бабушкой, с которой он прожил почти 50 лет. В эту же могилу позже захоронен после кремации прах его дочери Софьи Афанасьевны и сына Якова Афанасьевича. В прошлом году мы с братом похоронили там нашу маму, которая совершила подвиг, сохранив нам жизнь в годы блокады Ленинграда. А поскольку наш отец пропал без вести и не было его могилы и места, где можно было поклониться ему, брат вмонтировал в поминальную доску с фотографиями родственников, находящихся в вечном покое, фотографию отца, Фёдора Афанасьевича. И теперь, когда я бываю в Петербурге, мы ходим с ним на могилу нашей семьи, нашего клана. На могилу, где дети воссоединились с родителями, а жена с мужем, которого она ждала с войны 60 лет, так и не дождалась.
Спите спокойно! Мы вас помним и любим. Пусть земля будет вам пухом!
Продолжение следует. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
