В конце челночных перебросок холодным и белесым вечером Сун оказался под мостом быстрой и свинцовой реки Колымы где-то на окраине Дебина.
Река струилась у ног, погромыхивая на быстрине окатышами, бесцветная северная ночь ложилась на темные хребты гор. Заключенные и вообще весь живой мир исчезли. Не было ни птиц, ни всплеска рыб. Белесая тишина.
Лицо, шею и уши грызла невидимая и беззвучная мошка. Сун тупо глядел на темно-свинцовую быстрину течения, поминутно растирая липкую массу на шее и скулах. Суном овладело тупое равнодушие - к прошлому и будущему, виденному и неведомому. Ко всему.
«Сидеть. Костра не разводить», - предостерегал кто-то невидимый. А струилась. Сгущалась безмолвная ночь.
«Однако, пропадешь», - предупреждал тот же невидимый. - Встань. Двигайся».
Сун сбросил оцепенение, в очередной раз стер кровавую слизь с шеи, с усилием встал, охлопал карманы. Курева не было.
И он полез чахлым кустарником на насыпь моста. Наткнулся на что-то распластавшееся черное, сторожко обошел, цепляясь за кусты, и выбрался наверх. Ветра не было, мошка зверела.
Сун огляделся вокруг, увидел какой-то неблизкий костер, в очередной раз стер слизь и поплелся в сторону костра.
«Хоть от мошки избавлюсь», - равнодушно ко всему окружающему думал он.
У костра оказались... цыгане. И какой-то старик. Сун подошел и молча сунулся в дым. Присутствующие так же молча оглядели пришельца и отвернулись к огню.
- Слышь-ка. Курево есть? - наконец, бросил в сторону пришельца старик.
- Откуда? - возразил Сун. - Все искурил. Проклятая жрет.
- Жрет, - согласился старик, - гнус жрет. Всех, кроме этих.
И мотнул в сторону цыган. Цыгане курили и молчали. Мир для них не существовал.
- Откуда и куда? - глядя в , спросил старик.
- А... сидел под мостом, - равнодушно ответил Сун, - все равно идти некуда. Мошка выгнала.
- Это там, где зарезанный?
- Какой зарезанный? Лежит там что-то в кустах.
- А там, аккурат откуда ты шел. Со вчерася лежит, - констатировал непонятный дед. - И што ж ты по ночам тут бродишь?
- А в Якутию добираюсь. Как рассветет, пойду на трассу.
- Значит, в Якутию, - спокойно, как будто Якутия находилась за углом, утвердился старик. И внезапно встал. - А ну, пошли.
- Пойдем, - согласился Сун и поплелся следом.
- Я, мил человек, сторожу тут неподалеку. Заночуешь у меня. А то эти прирежут... Молчуны, мать их... - сплюнул в темноту старик. - Я ить сразу почуял, не здешний ты, через кусты прешь. Тут ходют цепко, не учуешь.
- Не учуешь? - оглянул темноту Сун: теперь темь становилась зловещей. - А тот, зарезанный, тоже не учуял?
- Ну, тот из бродяг. Беглый, значитца, - топал впереди старик, - не поделились. А у меня ты не бойсь. Я государственный. А вот курева нет, это плохо. Там в хибарке мох сушеный. Не табак, оно так. Што не што, а курево, мил человек.
.
- Курево, - согласился Сун.
Накурившись до тошноты сушеного мха, Сун повалился на предложенный загадочным стариком лежак и провалился в пустоту. Последнее, что он видел, засыпая, - сидящего у печурки лохматого деда, протянувшего узловатые клешни к огню. Страх куда-то пропал.
Проснувшись белесым утром от крысиных писков под топчаном, Сун вскочил, оцапал одежду и поклажу: все на месте. Высунулся из хибары. Невидимый дед топтался где-то за углом. Мошка исчезла. Мир обретал блеклые краски.
- Доброе утро, хозяин! - окликнул Сун.
- Доброе, доброе, - отозвался дед. - Я тут чайку сварганил.
- Вот хорошо! - обрадовался Сун и выложил из чемоданчика оставшуюся пачку печенья.
Почаевали. Дымнули толченым мхом.
- Ну, спасибо вам, дедушка, - поднялся Сун и, поколебавшись, протянул старику тридцатку. - Это на курево.
- Это ты, брат, зря! - отвел руку дед. - Это ты зря. А теперича топай вон туда, там трасса. А в Якутию тебе, значитца, налево будет...
С таким спокойствием, как будто эта самая Якутия находилась за ближайшим поворотом, а не в двух тысячах верст. Сун еще раз поблагодарил загадочного деда и потопал в страну Якутию.
Воистину, удивительная страна, эта Колыма!
И снова трасса. Суну удалось зацепиться за автобус, позади остались довольно-таки современный Сусуман, по-таежному опрятный Ягодный, где появились первые ели; опять повороты и мосты, растущие в высоту хребты гор. Впереди последний пункт колымской трассы - Ады-Галах. Далее трасса убегала на север, на неведомую Усть-Неру. А суновский маршрут - с поворотом на запад, на загадочную якутскую трассу.
В Сун был вытряхнут из автобуса и затоптался на развилке. Никаких указателей. Дорога мертва.
Шел нудный сеящий дождь. И Сун поплелся в ближайшее строение щелястого вида с распахнутой настежь сорванной с петель дверью. Внутри оказались штыбы угля. И внутри, и снаружи сквозь щели - ни души. Тянуло сыростью, дорогу закрывал хлябкий туман.
И впервые Сун скис: ему казалось, что он застрял в какой-то Вечности, откуда нет возврата назад и нет пути вперед. Сколько ждать? день? неделю?... год? Кого ждать - небесное чудо? попутный этап? группку шнырких уркаганов? Где привычная и теперь такая уютная Камчатка? Где неведомая Хандыга? На иной планете?
В кармане намокшего полушубка - мятая пачка «Примы», за пазухой - жидкая пачка отсыревших от пота десятирублевок.
Так Сун просидел остаток дня, вечер и серую бесприютную ночь. Наступило, судя по часам-«штамповке», сырое, моросливое, затянутое туманом утро. Сун оцепенело выглядывал сквозь щели сарая. А мир молчал.
И вдруг!.. Рев мотора. Мимо сарая с подбрыкивающим лязгом промчалась машина. Сун с отчаянием выскочил на дорогу и бросился махать руками. Опоздал! И Сун, срываясь всхлипами, ринулся туда, где в тумане растворилась машина.
Но Суну везло! Отчаянно везло! В туманной хляби и мороси он завидел стоящую и двоих, копающихся в моторе. Сун подбежал и с придыхом вцепился в борт самосвала:
- Хы... хы... во-возьмите!
Копающиеся в моторе выпрямились и недоуменно уставились на непонятного, со всхлипами дышащего догонщика, вытаращив глаза на морскую фуражку с подзеленевшим крабом, неуместный летом полушубок и обшарпанный чемоданчик:
- Ты кто такой? - это, судя по всему, старший.
- Лейтенант я, - выдохнул Сун.
- Лейтена-ант? - удивился старшой, старик явно лагерного вида. - Ты что, не с луны, лейтенант?
- Нет. Я с Камчатки, - скороговоркой зачастил Сун, - мне в Якутию надо! Возьмите, а?
- Куда, куда-а? - еще больше удивился дядя. — Ты думаешь, что мы в Якутию? Да до Якутии тыща восемьсот! А мы прямо и налево за угол, понял?
- Все равно! - испугался Сун: оставаться здесь ему казалось страшнее, чем очутиться в неведомом впереди, и он взмолился. - Все равно в ту сторону. Возьмите! Пожалуйста!
Шофер отер щетинистую физиономию, хмуро оглядел испуганного Суна, вытер той же ветошкой клешни рук и, наконец, буркнул:
- Здесь будешь сидеть, мошка сожрет. Или прирежут. Ладно. Ты тощий. Поместимся втроем. Лезь в кабину.
Второй, напарник шофера, молодой узкоплечий парень, судя по обличью - зэк, молчал. Сун обрадованно швырнул чемоданчик в кузов самосвала и вцепился в правую дверцу. Напарника шофер, похмыкав, вытряхнул-таки в кузов: «Стой там, держись за кабину».
Машина заурчала и пошла пожирать , отбрасывать назад лесистые кряжи, повороты и спуски. Выглянуло бледное солнце. На душе у Суна взыгрывала боязливая радость: солнце указывало -доедешь, доедешь!
Шофер хмуро смотрел вперед, вцепившись изуродованными клешнями в баранку, временами почему-то ощеривал беззубый, с двумя верхними клыками, шерстистый рот и искоса поглядывал на Суна:
- Слышь, голова. С Камчатки, говоришь? А чего там, в Якутии, ты не видел?
- Ага, с Камчатки. С подводной лодки, - с готовностью ответил Сун. - А собираюсь я в Хандыгу. Там сын у меня народился.
И виновато добавил:
- Так уж получилось.
Шофер слегка присвистнул, помолчал и неожиданно бросил, не глядя на Суна:
- Сынишка, говоришь? Ишь ты, первый вольняшка народился, значит! Не взял бы я тебя. Скажи спасибо своей форме. Я ведь тоже был моряк. Служил на «». Пограничник. Слыхал про такой корабль?
- Зачем слыхал. Видел. Он и сейчас плавает.
- Плавает, говоришь? Плавает, это хорошо, - потеплел в голосе шофер, - Служил я на нем. Мотористом. Так вот.
И снова замолчал, вглядываясь в дорогу и свое прошлое.
- А вы далеко ли едете? - осторожно вставил Сун. - Вы... это...
- Не бойсь, - усмехнулся шофер. - Я расконвоированный. Далеко ли, говоришь? Да... сотни три, а потом сворот. За формовочной землей едем. Для литья. А завод наш там (и он мотнул головой назад), около Кадыкчана. Да ты не знаешь. А я, значит, при машине. А тот, в кузове, еще мотает срок. Из придурков. А зовут-то тебя как?
- Меня? Анатолием, - ответил Сун.
- А меня Семен! - вдруг ожесточился шофер. - Семен Пулик. Познакомились, значит... До развилки тебя подкину. А там... добираться будешь, как повезет. Сотни три, а там... тыщи две. Но я настырных уважаю. Уважаю, лейтенант. Семеном меня зовут. А был я Семен Иваныч. Вот так.
- Судьба такая... - неопределенно протянул Сун: он осторожничал, инстинктивно опасаясь рвануть за душу незнакомого заросшего дядю.
- Судьба, - протянул дядя. - Как ты думаешь, сколько мне лет?
- Н-не знаю, - чистосердечно признался Сун. - Наверно, лет шестьдесят?
- Шестьдесят? - усмехнулся шофер. - Да мне, браток, еще и сорока нет. Тридцать девять мне. Куда, думаешь, зубы дел? Да повыбили их мне ...
И он мотнул куда-то назад, откашлянул и добавил:
- А отмотал я всего сроку тридцать пять. Десять и еще двадцать пять.
- Тридцать пять? - вытаращил глаза Сун. - Это как? Десять и двадцать пять?
Он поежился; почему-то захотелось выпрыгнуть из кабины.
Продолжение следует.
