— В 1970-х годах я был в зале Музыкального училища, где отмечался юбилей Екатерины Павловны. Что ты пела на этом концерте? По мнению сидевших в зале мне незнакомых слушателей из Музыкального училища и Консерватории, твоё пение произвело очень хорошее впечатление, которым они делились между собой в перерыве концерта. — Екатерина Павловна была опытным педагогом. Она окончила Ленинградскую консерваторию по классу профессора С.В.Акимовой в 1925 году и много лет работала под руководством своего учителя. Она была не только учителем, но и заботливым воспитателем, который любил своих учеников. Она неоднократно бывала у нас в доме на улице С.Перовской, хорошо знала нашу семью. Я пела два романса — «Сон» Э.Грига и «Бахчисарайскому фонтану» В.А.Власова. Аккомпанировала наш училищный концертмейстер – ещё одна наша училищная «мама» - Гита Соломоновна Сокольская. Могу добавить, что иногда у меня случались конфликты с Екатериной Павловной. Признаюсь, что я отказывалась петь некоторые произведения Моцарта. В частности, Е.П. настаивала на исполнении арии Барбарины (дочь садовника графа Альмавивы) из оперы «Свадьба Фигаро». Это связано с тем, что одно из произведений Моцарта входило в перечень обязательных номеров сольной программы на выпускных экзаменах. Педагоги выбрали арию Барбарины, которая «навязла в зубах», т.к. её пели все без исключения сопрано. При моём отказе на занятиях, Е.П. свирепела и кричала: «Убирайся вон». Я послушно выходила из класса, зная, что через несколько минут Е.П. остынет и пошлёт кого-то из учеников найти меня и вернуть на занятия. Так это и происходило неоднократно. Я уже упоминала, что на экзамене я пела арию Констанци (наложница турецкого паши Селима) из оперы Моцарта «Похищение из серали». Пела и другие произведения Моцарта как в училище, например, арию Памины из оперы «Волшебная флейта», так и в последующие годы. В конце первого года обучения в училище пела партию Первой дамы из этой же оперы. Это происходило на экзамене, где партию второй дамы пела одна из выпускниц Светлана Гольдман, а партию третей дамы - моя однокурсница Рита Янау. Собственно, экзамен держала только Света, а мы были на современном языке группой поддержки. Но в результате Рите и мне комиссия поставила высший балл, а выпускнице только «хорошо». — Уточни, какое, считаешь, у тебя сопрано, и какие партии предпочитала петь? — Лирико-драматическое. На всех училищных концертах с желанием пела Снегурочку, Царскую невесту и другие оперные сопрановые партии Римского-Корсакова. Особенно любила петь Волхову. Она была «царевна прекрасная, дочь молодшая и любимая царя морского Окиан-море из оперы-былины Римского-Корсакова «Садко». Эта эмоциональная партия трудна для исполнителя, требует большого дыхания, следуя музыке, которая переливается как бесконечная морская волна.
Недаром же композитор после окончания Морского корпуса совершил трехгодичное кругосветное плавание на клипере «Алмаз» и на себе испытал «музыку» морской стихии, которую гениально воплотил в своих сочинениях. И если эти беспрерывные музыкальные волны может исполнить оркестр или пианист-аккомпаниатор, то вокалисту надо не только петь, но и дышать. У меня проблем с дыханием не возникало благодаря моему деду, который учил меня играть на духовых инструментах. Этот оперный персонаж вдохновил известного поэта Всеволода Рождественского на создание стихотворного шедевра «Царевна Волхова».
Александра в Великом Новгороде у памятника «Тысячелетие России» (1862, автор проекта М.О.Микешин). 1990 (?)
Музыку Римского-Корсакова продолжала петь и в дальнейшей творческой работе, когда ездила с концертмейстером Капеллы Людмилой Богомоловой по городам и весям Ленинградской области, участвуя в праздниках, посвящённых этому замечательному композитору. Да и в Капелле при руководстве коллективом Ф.М.Козлова как-то была исполнена кантата Римского-Корсакова «Свитизянка» (на текст баллады А.Мицкевича), написанная для сопрано, тенора и смешанного хора. Пела дуэтом с тенором В.Трушиным под аккомпанемент двух роялей. Объяснялись в любви на сцене. Некоторый комизм ситуации заключался в том, что партнёр с очень хорошим голосом был маленького роста и нас развели друг от друга на значительное расстояние. В училище получала удовольствие от пения и других, особенно итальянских композиторов. К примеру, пела партии Мими и Мюзетты из оперы Джакомо Пуччини «Богема». А песенку Мюзетты исполняла и впоследствии в Эрмитажном театре под аккомпанемент концертмейстера Капеллы Людмилы Богомоловой. «Я хороша. Меня такой все знают. Я молода и красива. Всем сулю я любовь….» — Знаешь ли ты диапазон своих голосовых возможностей? — Во время специальных упражнений (распевка) мой диапазон голоса достигал трёх с половиной октав, от малой октавы (ниже первой), первой, второй и половины третей. Многочисленные произведения, которые я пела, обычно написаны не выходя за пределы трёх октав.
— Недавно прочитал («Наука и жизнь», 1976, №10), что самую высокую ноту «ре» четвёртой октавы берёт современная (1970-е годы) французская певица . Этой ноте соответствует частота звука голоса 2349 герц. Это рекорд? — Небезопасны и вряд ли нужны такие рекорды, так как обычный диапазон оперного певца охватывает две – две с половиной октавы. Важнее тембр голоса, который зависит главным образом от голосовых связок и строения горла певца. Если в обычной разговорной речи тембр голоса не является особенно существенным, то в искусстве пения это важнейшее свойство, составляющее главное богатство голоса. Тембр голоса называют окраской звука – «цветом» голоса, или проще, его красотой. — В 1961 году у нас в стране гастролировала знаменитая перуанская певица с необыкновенным голосом Има Сумак. — Я была на её концерте в Большом зале ленинградской филармонии. В первом отделении она пела перуанские и латиноамериканские песни. Её голос отличался особой окраской и широким диапазоном (более четырёх октав), который она демонстрировала во втором отделении концерта. Она вышла на сцену в костюме, напоминавшем оперение жар-птицы, и подражала пению экзотических птиц. Обычно аккомпанировал сопровождавший её в поездке гитарист, но в данном концерте ей была предоставлена группа оркестра филармонии, в которой играл на английском рожке мой дед – Евгений Александрович Елизаров. Насколько я знаю, певица поздно вышла на профессиональную сцену и за короткий срок стала мировой знаменитостью. С гастролями, началом которых стала поездка в СССР, она объехала все континенты. В нашей стране она пела в более чем сорока городах, по словам одного из обозревателей прессы, «ставя на уши публику своей песней «Девственница для бога Солнца».
— В одном из журналов прочитал: работа музыканта не менее тяжела, чем лесоруба и каменщика. Это выяснили сотрудники Австрийского института гигиены труда. Например, при исполнении симфонии Брамса частота пульса у музыкантов достигает 130 ударов в минуту. А как у певцов? — Знаю не понаслышке, какие эмоциональные нагрузки испытывает певец или артист, выходя на сцену. Неоднократно видела, как волнуются даже корифеи искусства в ожидании подъема занавеса сцены. Даже такие «звёзды», как Аркадий Райкин. На себе испытала повышение частоты биения сердца, когда выходишь на сцену переполненного зала, особенно при исполнении сольной партии. При длительном концерте не редкость и лишение нескольких килограммов массы тела. Кроме того, не только на музыкантов в оркестровой яме, но и на певцов оказывает влияние сила звука оркестра или хора, которая может достигать 120 децибел, что сравнимо с рёвом реактивного двигателя современного самолёта (на расстоянии 5 метров). Кстати, английские законы по охране труда на предприятиях ограничивают уровень шума в цехах 90 децибелами («Наука и жизнь», 1976, №6). И ещё, есть музыка, которая имеет не только повышенное эмоциональное, но и гипнотическое воздействие. Многие музыковеды и слушатели к такой музыке относят самое значительное произведение французского композитора Мориса Равеля «Болеро». Этому музыкальному произведению поэт Н.Заболоцкий посвятил своё стихотворение, которое заканчивается фразой «О, Болеро, священный танец боя!». Не совсем уверена, что этот танец сможет вдохновить воинов. Знаю, что история создания «Болеро» связана с именем талантливой русской танцовщицы Иды Рубинштейн. По её просьбе М.Равель написал для неё балет, который был поставлен в парижской опере в 1828 году. — Ты училась в Музыкальном училище и продолжала петь в самодеятельности? — В первые годы обучения я продолжала петь и в самодеятельности. Так, 8 февраля 1958 года участвовала в концерте – смотре художественной самодеятельности ВВМИУ имени Ф.Э.Дзержинского. Спела романс Антониды из оперы М.И.Глинки «Иван Сусанин».
Концерт на сцене Высшего военно-морского инженерного училища имени Ф.Э.Дзержинского. Режиссером литературно – музыкальной композиции «Героические страницы Военно-морского флота» в исполнении хора и чтецов в сопровождении духового оркестра была наша родственница Давыдова В.А. В свободные вечера через день бегала на спектакли в Малый оперный театр. Многократно слушала «Дон Карлос» Дж.Верди с Довенманом и Богдановой, «Царскую невесту» Н.А.Римского-Корсакова, «Джоконду» французского композитора А.Понкиелли. — В отдельной 19-метровой комнате в квартире Шуры стоял рояль, на котором иногда играл твой отец. Часто ли твои пальцы прикасались к клавишам инструмента? — Когда я училась в училище, этот рояль брали напрокат, но усердно заниматься мне было некогда. Ранее в этой комнате стоял большой прямострунный рояль Мазихина (муж мамы Шуры).
Получаю большое удовольствие, когда музицируем вместе с отцом – Пожарским Александром Григорьевичем, который блестяще владел роялем.
А теперь о последнем, самом трагическом, периоде жизни . В 1946 году с выходом в свет печально известного постановления ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» и стране началась очередная идеологическая кампания. Расправлялись с инакомыслящими, да и просто с мыслящими — в литературе, музыке, науке, кино. Казалось бы, чем это может угрожать адмиралам, руководившим флотом в только что победоносно закончившейся войне. Увы. так только казалось. Нашелся «борец за идею» и в нашей среде. Им оказался капитан 1 ранга В.И.Алферов, в прошлом начальник отдела Научно-исследовательского минно-торпедного института. А дело было так. В 1939 году на вооружение флота была принята 45-сантиметровая авиационная торпеда. В общем-то конструкция торпеды была итальянской, но ее приспособлением к высотному торпедометанию занимался В.И.Алферов. Торпеда так и стала называться 45-36 ABA — «Авиационная Высотная Алферова». Надо сказать, что эффективность ее оказалась низкой, и в годы войны она практически не применялась. В 1944 году по соглашению с союзниками об обмене военно-технической информацией торпеду 45-36 ABA передали англичанам. Об этом в 1947 году и вспомнил В.И.Алферов. Его доклад с непомерным превознесением боевых качеств торпеды и криком «об ущербе, нанесенном обороноспособности социалистической Родине», лег на стол Л.Берия. Трудно сказать, подтолкнул ли кто-нибудь В.И.Алферова на бесчестный поступок или сказалась общая обстановка разгоравшейся борьбы с «безродными космополитами, преклоняющимися перед иностранщиной», но донос состоялся. Встречен он был, судя по всему, с готовностью. К торпеде присовокупили документацию по артиллерийским системам, трофейной акустической торпеде T-V и карты, тоже переданные союзникам. В результате возникло дело адмиралов Н.Г.Кузнецова, В.А.Алафузова, Г.А.Степанова и Л.М.Галлера.
Льву Михайловичу инкриминировалась передача «за границу без разрешения Советского правительства» торпед 45-36 ABA, документации по артиллерии и торпеде T-V. Унизительное следствие тянулось с 10 ноября по 29 декабря 1947 года. В условиях разгоравшегося гонения на «раболепствующих и преклоняющихся перед иностранщиной космополитов» говорить о союзническом долге, о взаимных обязательствах в годы войны было бесполезно. В довершение ко всему в процессе следствия все свидетели, за исключением единственного — начальника МТУ контр-адмирала Н.И.Шибаева — отказались от своих показаний, которые они давали в пользу обвиняемых. И обвинение, и зашита в своих выводах были едины — бывшее руководство флота «нанесло серьезный ущерб боевой мощи ВМФ». Для Льва Михайловича это был удар. Зная многие годы почти всех свидетелей, он уважал их за высокий профессионализм, продвигал по службе, но главное — считал честными и порядочными людьми. Увы, одна лишь возможность служебных неприятностей заставила их не только дать показания против бывшего руководства флота, но и пойти против истины. Ни один из подследственных адмиралов не признал себя виновным в совершении «политических ошибок». Еще с 1930-х годов помнили, что политическая ошибка — это самое страшное. Признаешься —конец. Тем не менее Л.М.Галлер такое признание сделал. Он считал, что совершил именно политическую ошибку. Не мог он себе представить в годы войны такого политического выверта, когда сотрудничество с союзниками по антигитлеровской коалиции станет преступлением. Сколько подобных «политических ошибок» за свою долгую службу довелось совершать Льву Михайловичу! Не предавал друзей, не разоблачал, не бичевал, не произносил демагогических речей, не писал таких же статей. И все-таки почему-то уцелел. Увы, всякому чуду приходит конец. Первое заседание суда чести под председательством маршала Л.А.Говорова открылось 12 января 1948 года. В переполненном офицерами и адмиралами актовом зале Главного штаба ВМФ яблоку негде было упасть. Лев Михайлович сидел на сцене рядом с другими обвиняемыми. Для дачи показаний его вызвали первым. Внешне спокойный, он деловито объяснял суду мотивы передачи союзникам и торпед, и документации по артиллерии. Подчеркивал, что все делалось с его согласия. Признал, что совершил «политическую ошибку и неправильные действия». Как вспоминали очевидцы, создалось впечатление, что Лев Михайлович решил взять основную вину на себя.
(Н.М.Кулаков получил Золотую Звезду Героя Советского Союза в 1965-м году вместе с С.Г.Горшковым (), . Далее все шло по заранее разработанному плану. Со стороны обвинения особенно старались П.С.Абанькин, Н.М.Кулаков и, естественно, В.И.Алферов. Последний с явным удовольствием вспоминал, как в 1937 году удалось «раздавить гадов, мешавших создавать мощную советскую торпедостроительную промышленность». Непоколебимо стоял лишь Н.И.Шибаев. На вопрос может ли он привести случаи, когда адмирал Галлер принуждал дать информацию англичанам и американцам, отвечал: «Нет, не могу». При этом стоял твердо, несмотря на грубый нажим. Наконец судебный процесс подошел к концу и Л.А.Говоров объявил перерыв. Адмиралы-подсудимые ушли в комнату, примыкавшую к залу, нервы были напряжены до предела. Известно, что Л.А.Говоров уехал в Кремль согласовывать приговор со Сталиным. Через несколько часов зал вновь заполнился. Л.А.Говоров зачитывает постановление суда. Звучат слова: «угодничество», «низкопоклонство», «раболепие»... Но вот главное... «ходатайствовать перед Советом Министров СССР о предании виновных суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР». В зале наступает гробовая тишина. Люди встают и, не глядя друг другу в глаза расходятся. Что было дальше? Короткий суд под председательством не знающего пощады В.В.Ульриха и осуждение на 4 года, потом — тюрьма в Казани. Лев Михайлович долго болел, лежал в тюремной больнице. 12 июля 1950 года он скончался. Через три месяца после смерти И.В.Сталина его реабилитировали и восстановили в звании адмирала. Посмертно... Вот так трагически закончилась жизнь человека, с которым почти 70 лет тому назад судьба свела меня в заснеженном Петровском парке Кронштадта.
Шибаев Николай Иванович.
НАХИМОВСКОЕ УЧИЛИЩЕ
Нахимовских училищ в моей жизни было два—Тбилисское и Ленинградское. Осенью 1943 года, когда я учился в шестом классе, в село Федосеево Кировской области, где мы жили с сестрами в интернате для детей моряков Балтийского флота, а мама там работала, от отца из Ленинграда пришла телеграмма: «Есть возможность устроить Юрия Тбилисское военноморское химическое училище. Согласие телеграфируйте». Видимо, на телеграфе кто-то решил переделать слово «нахимовское» в более понятное «химическое». Впрочем, на семейно-интернатском совете разобрались, и вскоре в составе небольшой группы мальчишек с сопровождающим нас воспитателем я выехал сначала в Киров, а оттуда в Тбилиси. Не помню, были ли какие-нибудь экзамены, но в Кирове, где мы остановились при Военно-морской медицинской академии, какой-то отсев был. На Кавказе в то время еще шла война, и ехали мы окружным путем — через Сталинград и Баку. Развалины Сталинграда и вся сталинградская земля произвели на нас страшное впечатление. Насколько хватало взора — ни одного целого дома. Все буквально перепахано, искорежено, изувечено. Это было истинное лицо войны. По недавно восстановленному полотну поезд шел медленно. По обе стороны дороги виднелись таблички: «Мины!» За ними —трупы, наши или немецкие — не разберешь.
В Тбилиси приехали вечером. Город был полным контрастом увиденному по дороге — это был глубокий тыл, совершенно мирная жизнь. Дом на улице Камо, где разместилось училище, разыскали быстро. Собственно, училища еще не было. Оно только начинало формироваться. Первое время даже спали не на кроватях, а прямо на полу, на матрацах, правда, с бельем. Впрочем, порядок чувствовался сразу — с вокзала в баню, стрижка под нулевку, утром медосмотр. Надо сказать, что поначалу нас, гражданских, было мало. Большинство составляли ребята с флотов и фронтов — сыновья полков и кораблей. Щеголяли они в форме, многие с медалями и даже с орденами. Флотские отличались от нас широченными клешами. Но хвативших фронтовой жизни мальчишек в училище вскоре осталось мало — почти всех их отчислили, и с их уходом постепенно водворился порядок. Прекратились начавшиеся было на первых порах мелкое воровство, стычки между конфликтующими группировками и установленные ими бурсацкие порядки. Новый 1944 год встречали в актовом зале с елкой. Начальник училища контр-адмирал В. Ю. Рыбалтовский вручал каждому подарок - пакет со сластями: американский шоколад, печенье, конфеты и мандарины. Таких вещей я не видел давно и решил часть съесть, а часть оставить на потом. Утром, достав пакет из-под подушки, обнаружил в нем далеко не столь приятные веши. Впрочем, первое время бывало и похлеще.
И все же постепенно жизнь налаживалась. В спальном корпусе появились койки, в классах — столы. Местные школы делились с нами учебниками, лабораторным оборудованием, тетрадями. Вскоре нас обмундировали сначала в рабочее платье, а затем и в настоящую флотскую форму. Почему-то довольно долго ходили без погон. Они появились лишь весной 1944 года. И вот в один из солнечных воскресных дней распахнулись ворота, и училище, рота за ротой, в полном составе, офицеры в парадных мундирах, с большим шелковым военно-морским флагом, под оркестр вышло на свою первую строевую прогулку. Для жителей города зрелище было необычным. Тбилисцы тепло приветствовали маленьких моряков. Местные мальчишки бежали за нами толпой. Помню, как пожилые грузинки осеняли нас крестным знамением. С этого дни строевые прогулки по городу стали традицией. Приурочивались они, как правило, к очередной победе на фронте. Особое внимание в нашем воспитании уделялось дисциплине, военной выправке и уходу за формой. Следили мы за ней тщательнейшим образом: драили пуговицы и бляхи, гладили брюки. Естественно. все делали сами, но не без помощи старшин — помощников офицеров - воспитателей. Старшины были с нами постоянно, даже спали в кубриках. Одним словом, порядок в училище устанавливался военный, хотя и без какого бы то ни было солдафонства. Взрослые нас любили, любили по-отечески. Ни у кого из нас в Тбилиси не было ни родных, ни близких. Местные ребята стали появляться в училище позже, как правило, это были дети грузинского руководства. Долгое время мы жили довольно замкнуто, практически без каких бы то ни было контактов с внешним миром. Разве что на уроки танцев и бальные вечера из соседней школы приглашали девочек. Для нас училище было и домом, и семьей. Взрослые это понимали и делали все. чтобы мы не чувствовали себя лишенными детства.
Несомненно, главным источником заботы о нас являлся В.Ю.Рыбалтовский. Его квартира располагалась при училище, и был он с нами практически все 24 часа. Высокий, представительный, с добрым, умным, я бы сказал даже породистым, лицом Владимир Юльевич являлся душой и сердцем училища. Фамилия Рыбалтовских исконно морская. Русскому флоту она дала не одно поколение моряков. Увы, в 1917 году Рыбалтовские оказались по разные стороны баррикад. Владимир Юльевич принял новую власть и всю свою жизнь отдал советскому флоту. Приспосабливаться к новой жизни, наверное, было нелегко. Мама вспоминала, как Надежда Евгеньевна, жена В.Ю.Рыбалтовского, рассказывала, что однажды муж попросил ее поджарить макароны. Положив на сковородку неотваренные макароны, она долго ждала, когда они станут мягкими. Потом ей многое пришлось узнать и многому научиться, смеясь, вспоминала она. Доброта была свойственна не только Владимиру Юльевичу, но и его жене. Воспитанники младшей роты часто бывали их гостями. Зная меня по дому на улице Чапыгина, Надежда Евгеньевна приглашала и меня, но я стеснялся. В общем, начальника училища мы любили, пожалуй, даже обожали. Это было несколько странно, ведь обычно любят доброго, заботливого старшину, справедливого, разумного офицера-воспитателя, Даже командира роты, с которыми сталкиваются постоянно. Но чтобы обожали начальника училища — такое случается редко. Между тем именно так и было. В конце 1944 года В.Ю.Рыбалтовский получил новое назначение -- должность начальника училища им. М.И.Фрунзе. Предстоял отъезд в Ленинград. Училище приуныло. Но самое невероятное произошло в день отъезда. Поезд уходил поздно вечером, и по ротам пошел шепоток: «Проводим». Почти все училище, старшие и младшие, через ворота и щели в заборе ринулось на вокзал. Остановить созревшее решение было невозможно. Перед вагоном на платформе собрались почти все нахимовцы. Естественно, привокзальные клумбы остались без цветов. Еще помню, что мы ревели навзрыд, по-детски, размазывая слезы по щекам. Плакала Надежда Евгеньевна, да и сам всегда выдержанный В.Ю.Рыбалтовский украдкой смахивал слезу. В училище мы возвращались уже строем, под командой офицеров. Шли осиротевшие.
Вскоре в Ленинград перевелся и я. Разница между тбилисским и ленинградским училищами ощущалась сразу. В Ленинграде у большинства ребят были родители. В субботу не имевших двоек увольняли до вечера воскресенья. В Тбилиси о таком мы даже не мечтали. Естественно, у каждого были как бы две жизни - в училище и вне его. Впрочем, привыкнуть к этому не составляло труда. Было и еще два отличия. Во-первых, относительная территориальная свобода. В Тбилиси мы жили на строго ограниченной территории училища. В Ленинграде набережная Невы, площадь Революции, ныне Троицкая. часть парка Ленина и пляж Петропавловской крепости, по существу, являлись дозволенной территорией. Проводить здесь время после уроков и до начала самоподготовки не запрещалось. Во-вторых, близость воды. Шлюпочная база размещалась прямо напротив училища. Морская практика на веслах и под парусами была здесь в ходу. Впрочем, и мы повзрослели, стали крепче. В летнее время вместо вечерней прогулки обычно ходили на шлюпках. Нева, Фонтанка, Мойка являлись нашими традиционными маршрутами. Часто ходили самостоятельно, без офицеров и старшин. Признаться, грести я не любил, будучи вице-старшиной класса, обычно сидел на руле. Ходили на шлюпках купаться и на пляж Петропавловской крепости. Здесь между волейболом и девочками готовились к экзаменам. Разрешение на шлюпку давал дежурный офицер по училищу.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
