Главное в нашей быстротекущей жизни – не мечтать и не задумываться, а то мигом схлопочешь. Отпиявят здесь такого мечтателя за милую душу, и это будет справедливо, поскольку, когда весь парадный полк – две батальонных коробки по двести голов в каждой – готовится к ноябрьским торжествам, имеющим, согласно заведённой традиции, состояться на Красной площади столицы, то важнейшая задача – успевать поворачиваться, слушать внимательно команды и выполнять их правильно, чётко и одновременно. Тут тебе не до погружений в лирические размышления философского характера.
– Пара-а-а-д... Равняйсь! Смирно! Для встречи слева... На кр-р-ра - ул!!! – команды, подаваемые капитаном второго ранга Ефремовым и усиливаемые мегафоном, именно в силу хрипловатого усиления звучали особенно убедительно, даже когда сменялись разъяснениями обстановки, произносимыми в более спокойном, повествовательным тоне:
- И вот дальше вы должны помнить: министр обороны с командующим парадом направляются к правому флангу, объезжают, значит, объезжают полки и приближаются к нам справа. А за это время, что я тут перед вами распинаюсь, всем головы уже вправо, вправо держать! Вправо! Кому сказано, в третьей шеренге! Весь полк, выполняя равнение, сопровождает, подбородочки выше! сопровожда-ает министра вот до места, где я сейчас стою, как раз напротив Петра Афанасьевича. Всё! – Ефремов вздрогнул и замер с мегафоном перед знамённой группой. – Стоять и не ше-ве-ли-ть-ся!.. Отрабатываем приветствие. Отвечать как маршалу Советского Союза... Здравствуйте, славные суворовцы и нахимовцы!
Ефремов А.А. Буденков П.А.
Суворовцы тут замешаны не случайно: на Красной площади министр обороны обращается с приветствием сразу к двум полкам – суворовцев (в военном просторечии "кадетов”) и нахимовцев. Соответственно и тренироваться надо словно бы вместе с суворовцами, поскольку всё должно быть как на площади, всё – как в столице, всё – как на настоящем параде. Вот и разносится над набережной и Невой:
- Здравия желаем, товарищ маршал Советского Союза! – четырьмястами молодых голосов ответил полк.
- Поздравляю вас с пятьдесят второй годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!
- Ура-а-а... Ура-а-а... Ура-а-а...
- Вольно... – прозвучало уже не командой, а неким укором, и сам голос Ефремова отзывался страданием и безысходностью. В отчаянии он даже махнул левой, не занятой мегафоном, рукой. – Всё плохо. Ни в какие ворота. Вы что, может, думаете за счёт суворовцев выехать? Думаете, что они громче вас крикнут? Не надейтесь! И потом – вы же моряки! Ваш ответ как шум волны должен идти по нарастающей, максимум звука должен приходиться на “союза!” Вот так: “сой-юза!!!” А у нас что получается? – бу-бу-бу... бу-бу. И скисли.
Все стояли, слушали в большинстве своём равнодушно, поскольку подобные назидания и укоры звучали не в первый раз. К тому же все были уверены, что, когда потребуется, всё сделают отлично, с высшим шиком.
- И что это за “ура” у нас такое? Где вы такое слышали? В пожарной команде на Мичуринской? Должно греметь бодрое лихое флотское громогласное “ура!” А у нас тя-янется как на панихиде. Ещё раз!
Пожарная часть (каланча) на Мичуринской ул.
Обязательные трёхчасовые строевые тренировки парадного полка, вплоть до убытия его в Москву, проводились в Нахимовском училище ежедневно, кроме разве что выходных, как раз на Петровской набережной, что неподалёку от бело-голубого здания.
Это очень хорошая набережная. И вообще, надо прямо сказать: лучшего места для строевых занятий, чем здесь, в природе быть не может, и во всём, наверное, Ленинграде такого нет. Московский парад – это не просто так, это тонкий синтез строевого искусства и военной науки. И теперь можно воочию убедиться, что недаром всё-таки в этих именно краях организовали когда-то целую академию наук. Отличный в результате получился плац. Идеально прямой участок: от поворота к “Авроре” до домика Петра почти что ровно четыреста шагов, при ширине проезжей части в двадцать два шага – то что надо, если учесть, что вся-то Красная площадь, от Исторического музея до Покровского собора, длиною лишь в триста шестьдесят строевых шагов, из которых основной парадный прогон, отрезок, на котором проходящий маршем полк находится в поле зрения телевизионных камер, составляет всего шагов сто - сто пятьдесят.
В общем, подходящая набережная, очень нужная, полезная.
Жители соседних домов – элитного “Петровского”, где жили знаменитые в ту пору чемпионы Белоусова и Протопопов, или уцелевшие политкаторжане и ссыльнопоселенцы из одноимённого дома, или обитатели монументального, эпохи расцвета сталинского классицизма, здания, увенчанного соцреалистической скульптурной композицией – все они за многие годы привыкли к регулярным строевым экзерцициям и уже почти не обращали на них внимания. Но случайные прохожие или иногородние посетители домика Петра – те, заслышав барабан и звуки военного оркестра, непременно замедляли шаг и даже останавливались, с растерянной улыбкой смотрели на чёрный морской строй, не понимая, почему этот офицер обращается также и к суворовцам, которых здесь вроде бы нет, и жадно искали глазами, стараясь высмотреть, кого же здесь называют маршалом? Где выдающийся полководец?
- Пара-а-ад!.. Р-р-равняйсь!.. Отставить! Р-равняйсь!.. Выше! Выше подбородочки! Отставить! Р-равняйсь!.. Подбор-р-р-родочки выше, товарищи нахимовцы! Правое ухо выше левого! И видеть грудь!.. Четвёртого человека... считая себя первым! Смир-р-рно!!! – кричал в мегафон Ефремов, и голос его разносился надо всей набережной.
А этот подтянутый командир-то, наверное, очень требовательный, строгий – вон как громко и решительно отдаёт военные команды; те, кто в строю, слушаются с полуслова и даже, быть может, боятся его.
И не догадывается досужий прохожий, что вовсе не этого строгого офицера как огня опасаются стоящие в парадных коробках, не требовательного, перетянутого пистолетным ремнём командира, а всего-навсего направляющего, правофлангового своей шеренги – такого же в сущности нахимовца, как и они сами.
Такого же – да не совсем.
- Фамилия, с-с-с..!
- Н-на-нах-химовец Харченко.
- Ты что, карась, оборзел, с-с-с?.. Кто голову по команде “на кра” поднимать будет? Уже запитонился? Я тебе, Харченко, харю набок до хруста сверну – да так, что всю оставшуюся жизнь у меня кого-нибудь будешь слева встречать! Запомни, с-с-с...
Педагогическое воздействие такого рода приносило результаты воистину чудесные. Строевая дисциплина росла и крепла на глазах, поскольку не только лишь один Харченко усваивал такой урок, да и не к нему одному всё сказанное относилось.
В таком же приблизительно ключе работали со своими подопечными и другие правофланговые, для отличия носившие на правом рукаве повязки (первый батальон – красные, второй – зелёные) с оттрафареченным номером шеренги.
В восьмой шеренге первого батальона направляющим являлся нахимовец Савельев. Приятели запросто называли его Серега, но чаще ему приходилось откликаться на прозвище Сава, которое, похоже, нравилось ему больше родного имени. На погонах шинели, чуть выше шитой золотистой нитью фигурной буквы “Н”, Сава носил две лычки, что означало – вице-старшина второй статьи. На левом его рукаве виднелись три красных суконных шеврона – курсовки, но их количество могло ввести в заблуждение лишь совсем неосведомлённых, поскольку всем прочим было известно, что Савельев относится к малочисленной когорте семилетчиков, тех могикан, что последними в новейшей истории поступили в Нахимовское училище в одиннадцатилетнем возрасте, по окончании четвёртого класса школы. К описываемому времени таких, как Сава, во всём училище насчитывалось около сорока человек. Это были ребята, которые обладали высшим статусом, воплощаемом в коротком и грозном слове “питон”.
Правда, к почётному классу рептилий относились также и те, кто, нося три красных галочки, и в самом деле учился третий год, кто поступил в училище после восьмого класса и должен был заканчивать училище вместе с семилетчиками, но они были питонами не совсем настоящими, скороспелыми, имевшими авторитет главным образом лишь перед новобранцами, презрительно именуемыми “карасями”.
Чем хорош карась? – да тем, что его всегда можно в охотку отпиявить. Ни на что иное он, кажется, и не годен. Пиявка – это не больно, зато унизительно. Этот, в сущности своей, щелбан, наносимый с оттяжечкой средним пальцем при упоре указательного и безымянного в голову воспитуемого, особенно хорош и сочен, когда с характерным щелчком ложился именно на стриженную под ноль карасью голову. Но, тем не менее, это не больно, нет. Правда, некоторые из питонов для усиления эффекта любили надевать на средний палец металлическое колечко, но, в общем, такое случалось редко. Перед процедурой, как правило, карасю подавалась команда вроде: “Обнажи плешь”, “Заголи репу” или же, при более высоком уровне вежливости наказующего, “Сними прибор”.
Промежуточной категорией являлись обладатели двух нарукавных красных шевронов: они имели определённое верховенство над первогодками-карасями, вроде бы имели законное право их пиявить, но полной властью над ними не обладали и сами при случае могли оказаться в качестве третируемых со стороны питонов.
Вот такая сложная структура сформировалась на исходе шестидесятых годов в Нахимовском военно-морском училище – питонии, как обычно её именовали сами нахимовцы.
- По парадному расчёту становись!
Питон Савельев имел вид пожилого юноши. Усталость и разочарование этой опостылевшей военно-морской жизнью проступали во всей его внешности и во всём поведении.
- Ефремов учит тут нас, разоряется в свой матюгальник, а сам карась карасём, впору пиявить, – говаривал Сава, с проверкой наличия обходя подопечных перед началом тренировок, – всего лишь в третий или в четвёртый раз в Москву готовится. А я, ребятушки, уже на девятый парад еду... Кто Протопопов?
- Я!
- Так, ты здесь... Десятый, отмечаю... Меня сам маршал Малиновский, – продолжал Савельев, – в шестьдесят пятом году перед майским парадом часами “Юность” наградил... На приёме в Музее Вооружённых Сил... Здравствуйте, Кирилл Юрьевич! – вдруг громко поздоровался Савельев, увидев фигуру мужчины, неспешно шедшего вдоль гранитного парапета.
Известный артист Кирилл Лавров, часто гуляющий по невской набережной, слегка поклонился и приветливо, по-соседски улыбнулся нахимовцам: “Здравствуйте, здравствуйте, ребята”. Лавров жил именно в том самом сталинском, что фасадом своим выходит на Петровскую набережную доме, с могучей скульптурной группой на крыше.
с высоты своего положения из года в год наблюдающий за парадными тренировками, заслуживает отдельного описания.
Кто, собственно, там изваян – снизу не сразу-то и разберёшь. Точнее, так: революционного матроса в расстёгнутой, не по-флотски длинной, до пят, шинели, с патронным подсумком и с винторезом у ноги, по одной только лишь бескозырке можно опознать тот час и безошибочно. Может быть, это даже знаменитый анархист-матрос Железняков, если вообще не свой брат, парадник! На груди-то у него вон – боцманская дудка! Совсем как в нахимовском полку, у шереножного направляющего. А кто составляет герою морей-альбатросу пару, установить сложнее. По виду этот второй – то ли сталевар, то ли монтажник, во всяком случае, под его распахнутым плащом видна спецовка рабочего кроя. Но держит он в левой руке не кувалду и не крюк, а какой-то свиток, вроде того, с каким в славянских странах изображают Равноапостольных Кирилла и Мефодия. Этот-то свиток и выдаёт в изображённом советского интеллигента. К тому же между фигурами помещёно нечто наподобие носа римской пентеремы, что в данном случае должно аллегорически представлять судостроение. Так постепенно прорезается замысел создателя надолба: его творение символизирует кораблестроительную индустрию, где один (умный, с бумажкой) творит и строит корабли, а второй (с дудкой и винтовкой) защищает на них родину. У обоих воплощённых вполне каменные – и в прямом, и в переносном смысле – выражения лиц.
- А правда, Сава, что твоя фотография в музее есть?
- Да, имеется. Но там не только я один, там Дима Свинцов, Лёня Бекренёв, Никола Дубровин, ещё несколько ребят... С комиссаром Белышевым на фоне “Авроры”. Мы тогда ещё поверх формы-три пионерские галстуки носили. Заставляли по особым случаям повязывать.
Питончики-пионеры. Набор 1963 г.
- Так что ты, можно сказать, музейный экспонат, – угодливо произнёс нахимовец по кличке Киля, две красных птички на рукаве.
- Да уж, это точно. Экспонат. Седьмой год пашу, и горизонта не видно: ещё пять лет во Фрунзе предстоит корячиться.
- Это правильно, правильно, – согласились с Савельевым из шеренги, – все настоящие питоны идут только во Фрунзе.
- Настоящие питоны идут в Ленком, – возразил вдруг какой-то питон-трёхлетчик – резко, словно его кто-то обидел. – Фрунзе – тюрьма народов, – он презрительно сплюнул сквозь зубы. – А Ленком – вторая питония.
- Равня-яйсь! – команда прервала завязавшуюся было дискуссию о достоинствах и недостатках различных военно-морских вузов, куда после выпуска распределяли выпускников-нахимовцев.
- Смирно! Вольно! Бескозырки надеть по-парадному прямо, два пальца от бровей. Командирам шеренг и батальонов доложить наличие личного состава.
Начинались очередные строевые занятия.
- Савельев! Серёжка! – офицер с погонами капитана третьего ранга, увидев направляющего, широко улыбнулся и с деланным недоумением развёл руками. – А что это за презерватив у тебя на голове? А ну-ка – немедленно убрать!
- Ой, извините, товарищ капитан! – Савельев произнёс: “тащ-щ - тан”. В питонии почему-то не было принято старших морских офицеров, то есть, офицеров, имевших ранги, именовать полным чином. – Сейчас всё будет по-парадному прямо.
Савельев действительно появился на набережной в такой бескозырке, белый чехол которой был искусно изготовлен, словно вылеплен, в форме “гриба”, где пружина чехла была пущена ниже канта. Подобный фасон считался шиком, вследствие чего жестоко преследовался начальством. “Заделать хорошего гриба” считалось искусством, это не у всех и не сразу получалось, не говоря уже о первогодках, для которых справиться с чехлом после обычной стирки была целая проблема. Но Савина бескозырка имела откровенно, особенно вызывающий вид: сзади чехол её свисал чуть ли не ниже околыша, опускаясь к плечам.
- Сейчас всё будет прямо, тащ-щ - тан! Как два пальца обсосать...
Под уважительными взглядами новичков отработанным за годы движением рук Савельев в секунду поставил пружину на положенное место, чем привёл свой головной убор в вид, несколько напоминавший уставной.
- Смотри у меня! – шутливо сдвинув брови, офицер погрозил Савельеву пальцем.
Тот изобразил на лице радостную молодцеватость и, преувеличенно вытянувшись и щёлкнув каблуками, лихо откозырял в ответ: – Есть!
Тех немногих, кто поступил в питонию ещё мальчиками, едва не детьми, многие офицеры, служившие в училище давно, любили, знали и называли по именам; на прегрешения своих любимцев они, как правило, всерьёз не реагировали, старались не взыскивать строго. Так и сейчас дело закончилось шуткой, тогда как никто иной, кроме натурального закоренелого питона, и вовсе не осмелился бы появиться на строевых занятиях в “грибе”.
Занятия обычно начинались с совершенствования одиночного строевого мастерства, затем под сопровождение ротного и большого полкового барабанов – пятьдесят пять ударов в минуту – отрабатывалось движение полушеренгами (по десять человек), полными шеренгами и, наконец, парами шеренг. На этом этапе занятий направляющие со всеми вместе не маршировали. Они наблюдали, насколько хорошо справляются с поставленными задачами их подчинённые (“Выше! Выше ножку!”). Во время движения шеренг они, бывало, шли сбоку, контролируя равнение, бывало – перед шеренгой, пятясь, оценивая поворот голов, бывало – сзади, проверяя синхронность и амплитуду отмашки рук. Во втором батальоне направляющий пятой шеренги любил ходить сзади вооружившись тонким прутом и больно стегал отстающих по икрам. Офицеры смотрели на это с пониманием, даже, пожалуй, с молчаливым одобрением.
Знамённая группа тренировалась отдельно. Знаменосцем Нахимовского училища на протяжении последних лет являлся Пётр Афанасьевич Буденков – представительный пятидесятилетний мичман, обладатель исключительных усов, таких, которые иногда называют боцманскими. Благодаря выдающейся внешности Пётр Афанасьевич неизменно привлекал внимание разного рода корреспондентов и операторов, в результате чего фотографиями Буденкова украшались предпраздничные номера газет, на нём задерживались телевизионные объективы и кинокамеры. Большой портрет Буденкова в качестве рекламы украшал витрину фотомастерской на Седьмой Линии, в компании с фото лётчика-космонавта Шаталова. Можно определённо сказать, что, почти как космонавт, знаменосец единственного в мире Нахимовского училища был известен если не всей стране, то, как минимум, обеим столицам.
После зачётного прохождения шеренг, причём некоторые из них, не проявившие строевого рвения, прогонялись перед начальством и два и три раза, организовывался контрольный марш обоих батальонов во главе со знамённой группой, иногда и под оркестр. Тут правофланговые шли уже на своих местах, но не равняясь, как все прочие, направо, а гордо держа голову прямо, высоко подняв подбородок и глядя в затылок направляющему предыдущей шеренги. Вроде бы, всё красиво.
Но начальство выражало неудовольствие.
- Вы шёпотом идёте! – недоумевал Ефремов. – Понимаете? Не слышно шага! Будто это не парадный полк, а кордебалет какой-то из цирка. Тут что, я не пойму, первый раз все собрались? По несколько парадов за плечами! А идёте бесшумно. Нет, в жизни так не ходят, – заключил он. – Придётся вас, как солдат, подковать.
Так ни разу ещё не пугали. Обычно начальство стращало нахимовцев неким полковником Бузачёвым, московским чиновником, курировавшим питонию из столичной канцелярии. Вот, дескать, прибудет полковник Бузачёв – и тогда... Однако никто из нахимовцев страшного полковника толком ни разу и не видел: стоило ему появиться в училище, непременно случалось так, что там никого не оказывалось: либо выпадал воскресный или праздничный день, либо все находились в театре, либо личный состав находился в отъезде, на параде, как раз именно в той самой Москве, откуда и полковник.
Что же касается того, чтобы “подковать” – то да, армейские полки действительно приколачивали к подошвам сапог металлические пластины, чтобы лучше “звучать” на парадной мостовой. Но справедливо будет заметить, что так поступали не только пехотинцы, но и некоторые моряки. В частности, на одном из ленинградских парадов однажды подковали умных и тонких курсантов-электроников из петергофского военно-морского училища имени Попова. По окончании торжественного марша парадный полк флотской интеллигенции погнали по Дворцовой набережной в сторону Кировского моста, где курсантов ждали грузовики до Петергофа. Как всегда, на переходе – заторы, пробки, остановки, простои. И вот картина: на подходе к мосту весь полк стоит в положении “штык в землю”: курсанты штыками карабинов отковыривают от подошв жестяные пластинки.
Чего только не случалось на парадах!
Но это на парадах. А здесь, на набережной, пока что звучало:
- К торжественному маршу! Побатальонно!.. На одного линейного дистанции...
Pro forma номер три.
В одно из сентябрьских утр нахимовцы, прильнув к окнам, наблюдали с этажей любопытную картину: внизу, на Петроградской набережной, прямо напротив училищного фасада тренировался парадный офицерский батальон военно-морской академии. Жалкая картина развёртывалась перед юными зрителями. Парадный расчёт академиков напоминал гурьбу. Готовясь к местному параду на Дворцовой, академики отрабатывали движение данной оравой, то бишь, батальоном, туда и обратно, туда и обратно.
Оставались минуты до начала классных занятий. Наблюдаемое оживлённо комментировалось. Все зрители чувствовали себя искушёнными знатоками.
- Ништяк, ништяк хиляет дом престарелых...
- За ними, как за военнопленными, надо поливальные машины пускать! Чтоб песок смывали.
- Инвалидная команда! Их что? – только вчера отранжировали?
- Смотрите – кто в кителе, кто в тужурке... А ходят-то как?.. Ноги нет. Равнения нет. Чему их там учат? А ещё академия!
- Им бы нашего направляющего Шуру Некрасова на недельку дать. Он бы их...
- Не надо ля-ля! Среди них тоже питоны есть. Видишь, у того каплея, в первой шеренге, на кителе питонский знак?
Питонский знак – выпускной значок Нахимовского училища, одна из нечастых удач в медальерном искусстве: якорь на лавровом венке, звезда, профильное изображение Нахимова. Питоны в широком смысле – это вообще все нахимовцы, в том числе, и бывшие. Даже прежде всего бывшие, ибо нынешний может ещё и не доучиться, поскольку выгоняют из питонии довольно решительно, не слишком-то оглядываясь на погоны папы. Например, за то же курение: пойманного в первый раз стригут наголо, во второй раз – выгоняют! Но зато тот, кто закончил, выпустился – тот питон навек. Так уж необъяснимо сложилось в военно-морском флоте, что само словосочетание “бывший нахимовец” трудно произносится, во всяком случае, в рамках флотской лексики. А потому так и говорят, уважительно, про седовласого и изрядно к тому же проплешивевшего капитана первого ранга: “А-а, так он нахимовец!” Или про тех инертных курсантов, что откровенно нехотя, что называется, без огонька разгружают мороженные говяжьи туши: “А на хрена им задницу рвать? Они ж всё-таки питоны!” И звучит это слово – “нахимовец” или “питон” – не менее гордо, чем в устах булгаковского профессора: “Я – московский студент!”
Это само по себе так получилось, что нахимовец, питон – категория вечная!
- А что этот адмирал как мандавошка по мостовой скачет? Гадами по проезжей части стучит как последний карась. Стал бы, например, солидно в кузов грузовика или, как наш Ефремов, на ящик и поливал бы их всех через матюгальник.
- Наш Ефремов – капитан второго ранга, а с целым полком справляется!
Ефремов, помимо того, что успешно справлялся с командованием полком, то есть, считай, со всем училищем, по основной своей должности к строевой деятельности формального отношения не имел, поскольку являлся начальником предметной комиссии физики.
А с физикой в питонии было связано много чего интересного.
Надо отдать должное: один из преподавателей – его звали Фёдор Фёдорович – преподавал физику поистине блестяще. Сказывалось свободное владение предметом и любовь к нему. Однако убрали его из Нахимовского училища, уволили. А уволили-то потому, что ещё свободнее данный педагог владел русской бранью, без употребления которой, складывалось впечатление, он не смог связать и простых двух слов, не говоря уже о сложных физических выкладках. Методика, дидактика, педагогика – всё прекрасно ложилось на нецензурную основу и приобретало на столь необычной базе особый неповторимый блеск. Чем сложнее была тема, тем затейливей коленца заворачивал учитель. Преподанный с помощью трёхэтажных построений закон Ома для переменного тока довёл обучаемых до смеховых конвульсий. От законов Кирхгофа, изложенных на основе площадной терминологии, класс лежал впокатку. Расчёт же электрических цепей методом пропорций представлял собою просто энциклопедию ненормативной лексики. Быть может, педагог-новатор полагал, что до военных, хоть и маленьких, всякое матерное доходит как-то лучше? Трудно сказать. Но физику, в итоге, нахимовцы знали, задачи щёлкали как орешки. Но результат был, увы, таков: уволили, убрали Фёдора Фёдоровича от подрастающих моряков, которые, по правде сказать, любили его, существенно к тому же укрепив познания не только в предмете, но и в изящной словесности. И, тем не менее, физика из училища прогнали: начальство, должно быть, дозналось.
И взамен велеречивого Фёдор-Фёдорыча прислали нового учителя. Им оказался неопытный молодой человек, вчерашний студент, мешковатый полноватый парень, которого велено было именовать Михаилом Петровичем. На фоне колоритного предшественника новоявленный очкарик явно не смотрелся: физику-то, быть может, он тоже знал, но внятно объяснить, изложить материал доступно, в привычном стиле, он был не способен. К тому же Михаил Петрович весь был соткан из безудержного научного полёта, только этим полётом он, кажется, и жил, голова его была переполнена аномальными физико-математическими завихрениями, для заведений военного типа вредными.
- Знаете, ребята, такие задачи весьма остроумно решаются через круговой интеграл. Вот так, смотрите, – дробью сыпались стуки мела по доске, мел крошился и сыпался на пол, – и так. О! Красиво вышло, не правда ли?
И он заливался радостным весёлым смехом – тем смехом, что случается у ребёнка, ловко запустившего в воздух бумажного голубя.
Однако класс, не находя в сгустке формул ровным счётом ничего остроумного, угрюмо молчал, не разбираясь ни в сути задачи, ни, тем более, в красоте её решения. Доска была испещрена причудливыми загогулинами, буквами греческого и латинского алфавитов.
- Н-да... А вы что, по математике ничего из этого ещё не проходили? – новый физик стоял, весь обсыпанный мелом. – Нет? Что ж, ещё интереснее! Давайте тогда вместе подумаем, как тут можно по-иному решить?.. Как воспользоваться известным вам аппаратом?
Но думать, решать и пользоваться аппаратом никто не желал, ибо полюбившийся всем широко известный аппарат навсегда покинул аудиторию вместе с предшествующим педагогом. Равно, как и всякое остроумие. И вообще, по отношению к физике начало проявляться падение былого интереса. Успеваемость по предмету пошла вниз.
И тут случилось необыкновенное.
В один из дней Михаил Петрович заявился на занятия облачённым в морскую форму номер три. Синий верх. Чёрный низ. На фланелевке – погончики с буквами “БФ”.
Матрос!!! Ничего себе! Преподаватель физики – матрос Балтфлота! Полноватая фигура, очки, привычки и манеры, да и сам статус педагога совершенно не вязались с матросской формой: с полосатым тельником, с синим воротником, с ремнём и бляхой. Сказать, что во всём этом физик-новобранец выглядел нелепо и смешно – не сказать ничего.
На традиционное приветствие в начале занятий: “Здравствуйте, товарищи нахимовцы!” класс довольно нетрадиционно, но с радостью ответил:
- Здравия желаем, товарищ матрос!
- Ну, ну, – добродушно рассмеялся Михаил Петрович. – Тоже скажете – матрос! Ха-ха! Обрадовались! Нет, вы уж, друзья мои, пожалуйста, будьте столь добры официально обращаться ко мне по-прежнему – «товарищ преподаватель», а не матрос какой-то. Матрос! Может, ещё захотите, чтоб я тут перед вами “Яблочко” станцевал?
- Так что всё-таки с вами случилось, Михаил Петрович? Вас забрили?
- Да нет, конечно, как видите, волосы целы. Что касается всего этого, – он потрогал фланелевку, – то это так, временная формальность. Камуфляж.
- Почему камуфляж?
- Ой! Тут всё просто, – физика самого одновременно и смущало, и веселило новое его положение. – Понимаете, в нашем институте, когда я учился, не было военной кафедры. Волей-неволей, рано или поздно пришлось бы служить, а здесь всё так удачно получилось. Через знакомых вышли на начальника вашего училища. В общем, удалось устроиться с одним важным условием. Работу преподавателем мне зачтут вместо службы. То есть, я отслужу здесь якобы, сколько полагается – так, pro forma. Недельку-другую похожу в казённом, и снова – как прежде. Пока меня, правда, – по лицу физика пробежала лёгкая тень, – разместили в кадровой команде, но пообещали каждый день домой отпускать. Тем более что и живу я здесь рядом, на Куйбышева.
Кадровая команда была небольшим училищным подразделением, укомплектованным матросами срочной службы под руководством мичмана-сверхсрочника. Предназначена она была для выполнения различного рода хозяйственных работ. В повседневной жизни нахимовцы с матросами пересекались мало, но даже со стороны можно было заметить, что основу команды составляли отпетые оболтусы, установившие внутри коллектива сильнейшую годковщину (военно-морской аналог армейской дедовщины).
- Так, ну всё! Заболтались. Протопопов! Пожалуйте к доске.
- Есть!
Нахимовская бескозырка 1960-х гг.
Через недельку физик пришёл на урок в грязной синей робе, в криво сидящей на голове уродливой бескозырке с неумело надетым мятым чехлом. Выглядел он заметно потерянным, так и сел за учительский стол не сняв бескозырки.
- Михаил Петрович, – с вежливым сочувствием поинтересовался один из нахимовцев, – что ж это вы в робешнике? В гадах?
Последнее слово означало рабочие матросские ботинки, обувь грубую и тяжёлую, в отличие от лёгких выходных ботинок, так называемых “хромачей”.
- Да та-ак... – мрачно глядя поверх лиц, словно нехотя отозвался физик и пояснил: – Уголь грузил.
- А-а-а... – с пониманием дела откликнулись ученики. – Уголь – это конечно... Уголь в сукне грузить не годится... Это правильно...
- Да к тому же у меня тут форму-три и хромачи Усмангалиев отобрал, – хмуро добавил Михаил Петрович. – Заставляет у постели край одеяла, знаете, так вот интересно, с помощью табуретки выравнивать... У меня пока ещё не очень хорошо получается... Старшина, не помню, какой именно он статьи, с тремя полосками, сказал, что пока я за сорок секунд вставать и, как он выразился, отбиваться не научусь, в увольнение не пойду. А я, знаете, вообще-то привык просыпаться довольно рано, мне это не трудно, но нужно немножко полежать, выбраться, так сказать, из объятий Морфея. Что поделать – привычка. А Хасан в меня за это ботинком кинул. “Каму спышшь, говорит, ставай, бараний морда. Падъём ещё биля!”
Ещё неделей позже матрос-физик явился на занятия не просто растерянным, но и каким-то душевно надломленным. Он устало опустился на стул, охватил голову руками и молча посидел с минуту. Затем он провёл ладонями по лицу – так, как это делают люди во время умывания, поправил очки и тихо произнёс:
- Меня заставили выступить на комсомольском собрании.
- Поздравляем, Михаил Петрович. Вы растёте на глазах. А какая повестка?
- Что? – словно очнулся физик. Выглядел он так, словно над ним свершилось надругательство.
- Ну, по какому вопросу выступили в прениях?
- А-а... Отчёт о прохождении курса молодого бойца.
Он снова сделал паузу, тяжело вздохнул.
- Молодой боец – это я, – педагог сделал полушутовской поклон. – Прошу любить и… Мне в этом году в аспирантуру предлагали. И место для меня держали, и тема кандидатской у меня готова, и даже часть уже написана. Но армия эта чёртова! Я здесь, ребята, что-то не пойму. Вот сегодня, например. Захожу в учебный отдел. Дверь не успел отворить, как мне говорят: “Постучитесь и зайдите, как положено. И впредь имейте в виду, я вам не Владимир Сергеевич, а товарищ капитан-лейтенант!” Плюют в лицо! Плюют... Какая-то фантасмагория... Чувствую, опускаюсь на глазах... А мичман пригрозил, что если я и дальше буду, по его выражению, “залупаться”, то меня вообще на “Аврору” могут перевести. Представляете? А там, Хасан рассказывал, годков человек десять! Звери! Шкуру, говорит, живьём с меня сдерут. Потому как я – молодой, “салабон”, как они называют меня на своём языке. Сами мальчишки, сопляки, моложе меня на три - на пять лет, а молодой, тем не менее – я! Но мне кажется, что по вопросу перевода меня на “Аврору” даже сам Усмангалиев будет возражать – они, говорит, меня уже все полюбили, кличку дали хорошую, душевную. Называюсь я теперь наподобие конфеты – “Мишка Толстожопый”! А иногда и попроще: “Вставай, говорят, на завтрак, профессор, дерьмо для тебя уже замесили”. После всего этого я, честно сказать, уже морально готов к тому, чтобы сплясать “Яблочко”. Из балета «Красный мак»… Во всяком случае, не исключаю такой возможности.
- Эх, ребята, ребята... – продолжил он, вздохнув после краткого раздумья. – Счастливые вы, что не знаете всех этих годков, салабонов.
- Ну как же не знаем, Михаил Петрович. Отлично знаем. Только у нас это немного по-другому. У нас семилетчики, трёхлетчики. Их именуют – “питоны”. Тоже гоняют, воспитывают. Случается.
- Питоны? Тьфу ты, чёрт! А я-то никак не мог в толк взять, почему мои матросики всех вас “бидонами” зовут. Но вас-то чего гонять? Вы – нахимовцы... Белая кость… Как это ещё говорят? Внуки “Авроры”, да? В общем, гордость страны. А эти... Они ведь, друзья мои, бог знает откуда понаприехали, сплошной уголовный жаргон, плюс местные диалекты – я половину из того, что они говорят, не понимаю. А серые... А тупые... А безграмотные-е-е...
- Да ладно, Михаил Петрович! Не расстраивайтесь так. Да снимите, наконец, беску и дайте мне на минутку, я вам её быстро в порядок приведу. У вас там пружин насовано...
Вот такая физика. С матюжком-то – как бы и не доходчивей?!
- А насчёт того, чтоб загнать меня на "Аврору”... Как думаете – могут?
Поплавок.
Смешное кондитерское имя незадачливого матроса-физика, присвоенное ему товарищами по кубрику, не шло ни в малейшее сравнение с теми кличками, которые носили некоторые из училищных офицеров.
К глубокому своему огорчению, командир третьей роты носил воинское звание “подполковник”. Он ходил, конечно, в чёрной флотской форме, в данном отношении всё было в порядке, но вот звание... одним словом, что и говорить – подкачало. Огорчительным этот факт был не только оттого, что вот – офицер, казалось бы, военно-морского флота, а имеет армейский чин. Дело в том, что, как и все обретавшиеся в питонии командиры и преподаватели, подполковник имел прозвище.
Уже без каких-либо деликатных намёков на конфету или пирожное, его звали просто, коротко и грубо: “Жопа”. И, в конце концов, ладно, пусть и так, всё бы ничего, да только его изобретательные подчинённые, помимо, в общем-то, безобидных куплетиков типа: “Опа, опа, подполковник ...”, взяли обыкновение таким же точно именем приветствовать его и в строю. “Здравия желаем, товарищ Жопа!” – нагло глядя в глаза слаженным хором кричала рота своему командиру. Ну, что за безобразие! Правда, надо сказать, разболтанные нахимовцы произносили эту кличку не выговаривая обидное словцо полностью, чётко и ясно, но звучало оно хоть и скомканно, но, тем не менее, довольно разборчиво.
А вот был бы ротный, скажем, капитаном второго или даже пусть, ради такого случая, третьего ранга, подобный фокус у них уже вряд ли бы прошёл: благородное морское звание заменить короткой ругательной кличкой было бы попросту невозможно. Это именно к сухопутному всякая дрянь липнет!
Что делать! Приходилось командиру делать вид, будто он не замечает издёвки.
Вот и сейчас, построив роту во дворе, возле гаражей, подполковник Жопа проверял наличие, готовясь вывести дерзких подчинённых на очередные парадные тренировки.
Вид улицы Пеньковой.
Первая нахимовская рота норовила ходить всюду только с песней. Вот и сейчас её строй направлялся на полковое построение, горланя на всю Пеньковую:
В нашем кубрике с честью, в почёте две заветные вещи лежат,
Это спутники жизни на флоте - бескозырка и верный бушлат.
Командир первой роты, капитан третьего ранга по имени Иван Иванович, на таинственных дорогах предшествующей, ещё до прихода в питонию, флотской службы всем сердцем полюбил строевое песнопение и теперь усиленно насаждал его среди юных подчинённых, отдавая предпочтение ископаемым, античным образцам:
До бровей бескозырку надвинув, бить без промаха белых вояк
Маркин шёл, и Сладков, и Мартынов, и матрос-партизан Железняк!
Спальный корпус на Мичуринской улице.
Несколько нахимовцев первой роты опоздали на построение. Догоняя мелодично поющих товарищей, они вольной группой, без строя шли скорым шагом по Пеньковой, от учебного к спальному корпусу, как вдруг завидели приближающуюся к ним нескладную фигуру в мятом, поношенном кителе. Это был недавно прибывший с флота немолодой сверхсрочник, старшина первой статьи, которого начальство назначило в хозяйственную службу, заведовать водопроводом и канализацией, вследствие чего он сам себя стал с нескрываемой гордостью называть: “Король говна и пара”. Старшина частенько появлялся в своём королевстве под хмельком, нередко ночевал прямо на боевом посту, в подвалах, среди тёплых труб, отчего постоянно имел вид затрапезный. Он слыл записным трепачом и в силу данных обстоятельств никем всерьёз не воспринимался, в том числе и молодыми воспитанниками.
- Ваньку поприветствуем? – со смехом спросил друзей один из нахимовцев.
- А как же! По полной форме, – поддержал другой, и когда группа сблизилась с Ваней, нахимовцы демонстративно перешли на строевой шаг и, задрав подбородки, приложили руки к бескозыркам. От этого им всем сделалось очень смешно.
В недоумении старшина посторонился, удивлённо ответил на приветствие, но затем, остановившись, окликнул шутников:
- А ну-ка, ребята, постойте.
Все остановились, радостно ожидая от Короля чего-нибудь забавного.
- Вы зачем так делаете? – спросил старшина первой статьи Ваня, обводя взглядом лица юношей. – Зачем? – повторил он.
Нахимовцы молчали, улыбки постепенно уходили с их лиц.
- Посмеяться надо мной захотели? – продолжал старшина. – Позабавиться? А вы бы лучше поздоровались со мною по-человечески, по-людски, просто сказали бы: “Здравствуй, Ваня”. Мне бы приятно было. А так что: увидели маленького человека – и давай насмехаться? Так, что ли?
Никто не отвечал, все стояли, понуро глядя под ноги.
- Как вам не стыдно! Что ж вы за люди будете, если сейчас, когда вы ещё по сути мальчишки, уже такие жестокие. Сердца, что ли, у вас каменные? Это ведь страшно представить, какие из вас командиры вырастут! Вам же на флоте, с живыми людьми служить придётся! Ладно, ступайте своей дорогой. И подумайте... Подумайте, как следует.
Иной раз и так воспитывали.
Не только офицеры, занимавшие штатные должности “воспитателей”, и не только высокообразованные педагоги.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. К 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Для поиска однокашников попробуйте воспользоваться сервисами сайта
nvmu.ru.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
1964 г.
1964 г.
