Это была знаменитая Краснопресненская пересыльная тюрьма.
Для размещения нахимовского полка было отведено несколько казарменных зданий, принадлежащих то ли мобилизационному пункту, то ли полку внутренних войск и конвойной стражи. Все помещения были заблаговременно оборудованы: двухъярусные койки, постельные принадлежности.
Переместившись с невской набережной, занятия парадного полка проходили теперь на бетонном поле московского Центрального аэродрома, как ныне официально именовалась печально знаменитая Ходынка. Места тут доставало и для других парадных расчётов. А потому на пустынном и унылом Ходынском поле доминировал цвет хаки и царил тяжёлый общевойсковой дух. Общий контроль за шагистикой осуществляли столичные гарнизонные службы. Шутки в стороны: отныне строевые занятия становились главным содержанием и смыслом пребывания в столице, для того и ехали. К тому же нахимовцам ежедневно требовалось ещё и отбыть положенные по расписанию уроки, что осуществлялось в специально арендованной школе, находившейся неподалёку от городского ипподрома, как раз где-то посредине между тюрьмой и Ходынкой. Чтоб было удобно.
Авторы скульпторы и ее муж Иосиф Козловский. И даже была заказана скульптура "Купание коней". Фонтан по каким-то причинам решено было не ставить, а скульптуру поставили.
Классу, где учился нахимовец Протопопов (первый батальон, восьмая шеренга, десятый справа) досталось учебное помещение, оборудованное настолько маленькими, попросту миниатюрными партами, что они могли сгодиться лишь первоклашкам. Рослым участникам главного парада страны впору было садиться на них верхом, но кое-как, боком, нахимовцам всё же удавалось умещаться и за ними. Ничего не поделать – командировочные издержки.
- Какая всё-таки должна быть тяга к знаниям, чтоб шесть уроков отсидеть за такими столами! – притворно восхитился дежуривший по классу нахимовец с официальной фамилией Войлоков, а в просторечии – Сукно.
Начиналась перемена, и Сукно подошёл к окну, открыл его настежь.
- Закрой, холодно!
- Проветриваю. Понял? Согласно инструкции.
Войлоков навалился грудью на подоконник и так, свесившись, стал рассеянно смотреть вниз, с высоты третьего этажа. На улице не было ровным счётом ничего интересного, на чём можно было бы заострить внимание. А Войлокову в тот день почему-то хотелось его именно заострить.
И вдруг удача: он увидел, как внизу, вдоль школьной стены, под самым окном, идёт полковник в серой бараньей папахе.
- Эй, полковничек! – развязно окликнул Сукно офицера и плюнул вниз.
Полковник в недоумении остановился, поднял взгляд кверху и в этот самый момент плевок попал ему точно в лицо.
В ужасе Войлоков отпрянул от окна, поспешил защёлкнуть шпингалеты.
- Ребята! Я только что полкана какого-то обхаркал. Сейчас прибежит, начнёт вонять!
- “Рцы”! “Рцы” сними! – советовали одни.
Сукно сорвал с левого рукава сине-белую повязку “рцы”, отличительный знак дежурного.
- Да не надо! Он твоих “рцов” и не видел! – говорили другие.
- В этой Москве полковников – куда ни плюнь…
В это время в класс уже входила историчка. Хоть и с несколько трясущимися губами, Войлоков встретил её, тем не менее, положенным рапортом: “Товарищ преподаватель! На занятиях по истории присутствует двенадцатый класс. По списку двадцать, налицо – двадцать. Дежурный по классу нахимовец Войлоков”.
- Здравствуйте, товарищи нахимовцы!
Преподаватель истории Т.П.Булгакова во время занятий с воспитанниками училища. 1965 г. Фото
Начинался очередной урок. Преподавательница уже во всю развивала основную тему занятия: “Мальчишки! И вот, когда на примере братской Монголии мы с вами можем видеть пример непосредственного перехода от феодализма к социализму минуя капиталистическую стадию, всё прогрессивное человечество...” – в класс вломился оплёванный военачальник. Он был неподдельно взбешён. Казалось, даже сияющие сапоги его излучали праведный гнев. Слюны на лице не было: видимо, успел утереться.
- Меня только что вот из этого окна нагло оскорбил какой-то моряк! – заорал он с порога. – Он назвал меня полковничком!
Про плевок обиженный офицер промолчал, видимо, не желая казаться смешным.
- В чём дело, товарищ полковник? Вы не видите, что здесь занятия? – невозмутимо произнесла историчка. Этот полковник был для неё никто. Как представительница общественных наук, она привыкла свободно общаться не только с начальником политотдела, но даже и с самим контр-адмиралом, начальником училища.
Бакарджиев Вячеслав Георгиевич, контр-адмирал, начальник Ленинградского Нахимовского училища в 1963-1971 гг.
- Я полковник Генерального штаба Щукин! – продолжал орать тот. – И какой-то краснофлотец мне, полковнику...
- Ничего не знаю. Здесь идёт урок истории. И я попрошу вас не срывать мне занятие!
- Я не сорву! Я только вот сейчас его найду, и мы вместе уйдём!
Щукин пристальным взглядом, лицо за лицом, осматривал присутствующих. Сукно сидел белый как снег, но взгляд поруганного полковника скользнул по его лицу не задержавшись. Сердце сжалось у всех: Щукин запросто мог “опознать” любого, и что-либо доказать было бы уже невозможно.
- Сейчас я его узнаю... – приговаривал он. – Вот вы, матрос. Встаньте!
Всё поплыло перед глазами Протопопова: полковник впился взглядом именно в него.
- Нахимовец Протопопов, товарищ полковник, – произнёс он, на нетвёрдых ногах поднимаясь из-за кургузой парты.
Повисла тягостная пауза.
- Нет, не он. Я того по голосу... Ну ладно, – с угрозой произнёс Щукин, – я всё равно это дело так не оставлю! Я доложу об этом вопиющем случае маршалу! Командир вашей части вверх тормашками полетит! Морячки, ети вашу!.. – он, кажется, уже готов был перейти на чистую матерщину. – Я вас всех с говном смешаю!
- Прекратите выражаться! – в свою очередь закричала возмущённая историчка. – Я, если хотите, могу сообщить о вашем безобразном поведении самому Леониду Ильичу! Вы хам, товарищ полковник! Немедленно уходите вон!
Преисполненный полковничьей ярости, Щукин с силой грохнул дверью и покинул класс.
- Вот, что значит Москва! – глядя вслед, заметила историчка.
- Да-а... – поддержали её из аудитории. – Это точно... Москва – скобарий город. Большая деревня! Вот Питер...
- Нет, нет, что вы, мальчишки! Так тоже нельзя! Москва – столица нашей родины, здесь живут и работают руководители партии и правительства. Но и такие типы здесь часто встречаются. Мужлан на мужлане! Просто безобразие... Даже женщины не стесняется! – вновь стала возмущаться учительница. – Уж эти мне солдафоны! Подумаешь, полковничком его обозвали, – она лукаво посмотрела на присутствующих. Все, кроме Войлокова и Протопопова, заулыбались. – Он и на сержанта по уровню своему не тянет!
- Сукно! – по окончании урока обратились товарищи к Войлокову. – Ты завязывай такие дела. А если бы этот полчара Иа-Иа опознал? – так в классе называли Протопопова. – Тогда что?
- Тогда бы пришлось сознаться, – ответил Войлоков. – Я уже готов был встать.
- Сейчас легко говорить... За такие шутки могут и вытурить!
Как бы то ни было, но курьёзный эпизод этим был исчерпан. Но Протопопова ещё дня три поколачивало при воспоминании о столь драматических событиях. Если бы Войлоков не сознался, то за ужасающе грубую выходку из училища отчислили бы его, Протопопова. В этом не могло быть ни малейшего сомнения.
Но с непрерывностью процесса получения знаний в столице возникали проблемы организационного свойства, в результате чего учебные занятия в классах случались не каждый день. В порядке вещей на утреннем построении могло прозвучать объявление такого рода:
- Товарищи нахимовцы! Сегодня учебные занятия отменяются. После утренних тренировок обед, а далее все следуем на экскурсию в
Впрочем, и сами преподаватели понимали, что учёба здесь, в Москве, в период подготовки к параду – дело второстепенное, а потому никто из них обычной требовательности не проявлял и двоек нахимовцам не ставил. Все осознавали особенность момента.
- ... сегодня учебные занятия отменяются. Все организованно следуем в Горки Ленинские...
- ... учебные занятия отменяются. Отправляемся на представление в Московский цирк.
- ... занятия отменяются. В четырнадцать часов экскурсия в Третьяковскую галерею.
- ... отменяются. Все идём в Центральный музей Вооружённых Сил.
И далее, и далее – музеи, театры, выставки, включая ВДНХ. Какая уж тут Монголия, со своим феодальным коммунизмом! Обождут и пустыня Гоби, и народы Тибета, а заодно и всё остальное прогрессивное человечество.
По выходным предусматривались вечерние увольнения в город: автобусы отвозили увольнявшихся к там нахимовцев распускали, а около десяти часов вечера на том же месте, возле “Динамо”, их собирали и везли назад, на пересылку. Нахимовцев из числа москвичей частенько отпускали домой на ночь, в том числе, и в будни.
Вообще, среди нахимовцев тех лет москвичей было много, едва ли намного меньше, нежели ленинградцев. Но если последние в подавляющем большинстве являлись сыновьями и внуками морских офицеров и, изредка, адмиралов, то московские ребята, как правило, были детьми столичных военных и гражданских чиновников среднего (работники министерств, главков) и высокого (министры, трёхзвёздные генералы и адмиралы) звена, но иногда, случалось, и высшего, вплоть до Политбюро. Они уже в семьях своих были приучены помалкивать о размерах папиного портфеля, умели не по-юношески уклончиво отвечать на неудобные вопросы.
Но, к примеру, был среди московских ребят и сын мичмана. Да, простого мичмана. Яркий пример советской демократии, отповедь тем, кто норовил лишний раз подмигнуть двусмысленно, с намёком, что, мол, всё не просто так, что все тут у вас, дескать, детишки крупных пап. Тут намекай сколько угодно, а факт фактом: у нахимовца отец – мичман, самый что ни на есть обыкновенный сверхсрочник, незатейливая, без извилин, широкая полоса вдоль погона. И был-то он – всего лишь шофёр! Вот так! Шофёр! Мичман! Шофёр-мичман, личный водитель Главнокомандующего Военно-морским флотом Советского Союза, исправно служивший родине и на рабочей чёрной “Волге”, и на известной всем флотам белой главкомовской “Чайке”.
Но мичман – это ещё что! Вот удивительный пример, где замешан вообще самый что ни на есть простой матрос. Не тот, конечно, матрос, каким угораздило стать учителя физики, а взаправдашний матрос, хороший. В семнадцатом году, ещё до наступления советской власти, в Моонзунде состоялось морское сражение с германским флотом, в ходе которого совершил подвиг некий матрос Самончук: в лучших традициях русского флота он бросил факел в пороховой погреб своего потерявшего ход и расстрелявшего боезапас миноносца “Громъ”, чтоб тот не достался врагу. То, что отчаянный моряк чудом при этом выжил, выяснилось лишь в пятидесятые годы, и спасшийся герой за свой сорокалетней давности подвиг был награждён орденом Красного Знамени. Внук же его Женя, тоже Самончук, был питоном-семилетчиком и в описываемый момент, как и все его друзья-нахимовцы, усердно готовился к параду. Героический дедушка-матрос в известном смысле не уступал и некоторым прославленным дедушкам-адмиралам, даже, быть может, и таким как Иван Иванович Байков или даже сам, страшно вымолвить, всеобщий флотский “дедушка”, он же главнокомандующий Военно-морским флотом Сергей Георгиевич Горшков, чьи внуки – известный Димка и знаменитый Петя – доставляли немало хлопот командованию Нахимовского училища. Учились в питонии и целые семейные плеяды: три брата Сарычевых – нахимовцы Саша, Миша и Вася, два сына адмирала Головко, четыре сына адмирала Бекренёва – Арнольд, Женя, Лёня и Виталий, братья Позняки, отец и сын Барышевы, близнецы Елагины.
От редакции.
"Основное внимание автор (Пикуль В.С.) уделил Моонзундской операции октября 1917 года. Германский флот пытался захватить острова Моонзундского архипелага в Рижском заливе и прорваться в Финский залив к Петрограду. Ранее это историческое событие не находило полного отражения в художественной литературе, и сведения о нем хранились в архивах и отчетах военно-морского ведомства. Впервые этот роман был выпущен Ленинградским издательством «Художественная литература» в 1973 году небольшим тиражом, всего 30 тысяч экземпляров. Героями Моонзундского сражения стали матросы и офицеры минной дивизии под командованием контр-адмирала Г.К. Старка.
Книга сразу стала бестселлером. Со всех уголков страны В. Пикулю стали поступать восторженные отзывы читателей. Особый резонанс роман вызвал в среде флотских офицеров. О нем говорили в кают-компаниях, матросских кубриках, на читательских конференциях. Книга настолько понравилась читателям, что потребовалось несколько переизданий, чтобы удовлетворить возросший спрос. Среди писем автору оказались отзывы родственников - участников сражения. Интересное письмо пришло от одного из главных героев романа, по сюжету погибшего во время боя. Им оказался Федор Самончук, гальванер с эсминца «Гром», которого давно считали погибшим.
В романе он выведен как Трофим Семенчук. Во время боя на эсминце «Гром» возник пожар, и с наполовину погрузившегося в воду корабля эсминец «Храбрый» снял его личный состав. В последний момент назад на «Гром» прыгнул матрос Федор Самончук. Когда один из германских миноносцев подошел к «Грому», чтобы взять его на буксир, Самончук выпустил по вражескому кораблю торпеду и взорвал его. Взрывной волной Самончук был выброшен за борт, но чудом остался жив. Спустя много лет Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 июля 1955 года Ф.Е. Самончук за мужество и героизм, проявленные в бою с германскими кораблями на Каесарском плессе Моонзунда, был награжден орденом Красного Знамени.
В. Пикуля всегда интересовали дальнейшие судьбы героев его книг и их потомки. По просьбе Валентина Саввича, я разыскал в Севастополе сына Ф.Е. Самончука, капитана 2 ранга в отставке Павла Федоровича Самончука и внуков Сергея и Евгения Самончуков - офицеров Краснознаменного Черноморского флота.
Самончук Павел Федорович. Выпускник Ленинградского Нахимовского училища 1960 года.
Самончук Евгений Анатольевич. Выпускник Ленинградского Нахимовского училища 1970 года.
Сидят: Я.Е.Минин, профессор Е.И.Истомин, капитан 1 ранга А.В.Давыдов, профессор Н.М.Груздев, доцент А.П.Зверев (Выпуск ЛНВМУ 1966 года); стоят: Ю.В.Субботин, капитан 2 ранга В.Б.Шариков, капитан 1 ранга А.А.Завгородний, Э.А.Немирова, капитан 2 ранга С.П.Самончук, капитан 1 ранга А.Б.Анисифоров, капитан 2 ранга М.О.Килнас.
"Безусловно Моонзундская операция заслуживает отдельного серьезного исследования, так как наряду с весьма достоверной работой А.М. Косинского эти события обросли легендами и откровенными вымыслами. Чего стоит, например, история эсминца "Гром" и "подвиг" Ф. Самончука во время боя на Кассарском плесе. Обстоятельства гибели эсминца "Гром" до конца не выяснены, но официальная версия (см. "Флот в первой мировой войне", под ред. Н.Б.Павловича т.1 стр.293), утверждающая, что Ф. Самончук взорвал эсминец "Гром", по ряду обстоятельств не выдерживает никакой критики."
Колодяжный В.А.
В редкие будничные вечера, когда не случалось спектаклей, экскурсий и увольнений, те, кто оставался в тюремных краснопресненских казармах, были предоставлены сами себе. Кто подшивал подворотничок на суконном, носимом под шинель, так называемом галстуке, в просторечии именовавшемся “сопливчиком”, кто утюгом отпаривал форму, кто просматривал тетради (крайне редко), кто просто в полудрёме валялся на койке. Над нахимовцем, собиравшимся впоследствии поступать в военно-медицинскую академию, традиционно подшучивали, рассказывая медицинские анекдоты и разные случаи из врачебной практики – так, как их понимали сами рассказчики:
- Слушай, слушай, Вавила. Самый короткий анекдот: окулист – гинекологу, обиженно: “Ну что ты заладил: глазник да глазник...”
Все дружно смеялись, в том числе, и сам Вавила, будущий военврач.
Небольшая группа собралась в уголке вокруг гитариста, негромким хором исполняла известную питонскую песню, мелодией и словами напоминавшую тюремную, что, впрочем, соответствовало реальной обстановке:
В детстве раннем с друзьями я по улицам бегал,
И не знал, и не ведал, той судьбы, что ждала...
Ненаглядная мама, чем я так провинился,
Что меня ты так рано в ЛНУ отдала?
Незнакомые дяди грубо брали за ворот...
В казарме было тепло, и игравший на гитаре нахимовец позволил себе обнажиться до пояса (на утренних пробежках это называлось “форма одежды голый торс”); на его левом плече виднелась татуировка: якорь, обвитый змеёй в бескозырке, на лапах якоря – три буквы: "ЛНУ”, аббревиатура “Ленинградское Нахимовское училище”.
Снова еду я в отпуск, пахнут сосны и ели.
Посторонние люди улыбаются мне.
Пролетят незаметно эти дни и недели
И опять загрущу я по родной стороне.
Мама, милая мама, я тебя не ругаю,
Ты всегда мне желала одного лишь добра.
Но теперь я с друзьями в жизнь другую вступаю -
Жаль, прошла незаметно золотая пора!
Из окон казармы открывался невесёлый вид на высокий бетонный забор, поверх которого на выносных металлических штангах в несколько рядов укреплена была колючая проволока. И поскольку крепилась она на белых керамических изоляторах, возникало обоснованное предположение, что через проволоку пропущен электрический ток. А дальше – ещё один такой же забор, и ещё. За заборами виднелись корпуса самой тюрьмы – каменные коробки, окна которых были полностью забраны металлическими листами.
- ... И вот один день он смотрит, – слышался негромкий рассказ в междукоечном пространстве, – второй… И каждый раз в одно и то же время, после нашего обеда, её выводят из ворот, и она ломом, лопатой или скребком начинает убирать снег со льдом у проходной. Или просто метлой орудует. Так, ничего себе девочка, в ватнике, в платке до бровей. И, главное, тоже так посматривает в его сторону. А конвоиры – те каждый день разные. Но вот как-то он замечает, что с сегодняшним конвоиром он, вроде, знаком, по вечерам в столовой рядом сидят, кино смотрят. Подходит он к ним, заговаривает, а приятель-конвоир и не запрещает, наоборот, смеётся, знакомьтесь, говорит, коль влюбились. Ну, туда - сюда, действительно, познакомились, адресами обменялись, и зэчка ему ещё и говорит, что ей сидеть совсем немного осталось. И вот проходит год или полтора, уже в Питере дело происходит, он спокойно выпускные экзамены сдаёт, как вдруг вызывают его на КПП.
- Где? Уже у нас, в питонии?
- Ну! Невеста, говорят, пришла. Он спускается из роты вниз… А там!.. Дежурный в рубку забился и амбразуру опустил, оттуда на визитёршу поглядывает. А на лестнице стоит она, зэчка эта, отсюда, с Красной Пресни – невеста, значит. Представляешь? В питонию приволоклась, нашла! А дело-то летом происходило, она в лёгком платье. Вся исколотая, живого места нет, даже на лбу что-то написано. И все татуировки – сплошные половые органы и матерные слова. Ну, атас… Она ему с ходу: вот я, любимый, отчалила своё, из мест заключения освободилась и приехала, милый-дорогой, женись, говорит, сука, коль обещал! Не то прирежу... До самого выпуска его прятали. Она и к спальному корпусу, на Пеньковую, вечерами, бывало, нажрётся и придёт. До ночи орала, пока однажды дежурный милицию не вызвал. Тот питон с трудом выпуска дождался, пока, наконец, не уехал в Севастополь... А познакомились как раз здесь, на параде!
- Да ну, Волобуев, брось. Не так дело было. Ерунда всё это.
- Как ерунда? Да ты и сам того питона знаешь, из шестой роты парень, отличник, он ещё в прошлую зиму стал победителем на математической олимпиаде. “Ерунда”! Просто нас тогда в питонии уже не было, мы ж в Кронштадте, корабельную практику проходили.
Все замолчали. Кто старался припомнить несчастливо влюбившегося победителя олимпиады, а кому на память пришло плавание на балтийском крейсере.
- Да-а, – словно подводя итог услышанному, произнёс один из присутствовавших, долговязый, с острыми чертами лица сухощавый нахимовец, носивший романтичное киплинговское прозвище Питон Каа, произнёс протяжно и тоскливо, как много поживший и много повидавший на своём питонском веку, и резюмировал свои ощущения следующими поэтическими строками, объемлющими всю суть уже в избытке накопленной флотской мудрости:
Кто видел море наяву, не на конфетных фантиках,
Кого скребли, как нас скребут - тому не до романтики!
Предварительные процедуры.
В тот день на Ходынке наблюдалось столпотворение. Там проходила генеральная репетиция.
Собственно говоря, ноябрьскому параду предшествовала не одна, а целых две генеральные репетиции: дневная на поле и ночная на Красной площади.
Первая, ходынская, отличалась от каждодневных строевых тренировок только лишь присутствием министра обороны и нарядной раскраской военной техники – танков, бронетранспортёров, ракетных, артиллерийских установок на колёсной и гусеничной тяге. А в остальном всё как обычно: тот же пустынный пейзаж, та же повседневная одежда.
Из высших военно-морских училищ в тот год на параде шла вооружённая карабинами Дзержинка, также прибывшая из Ленинграда. До начала репетиции курсанты-дзержинцы, из числа питонов, подходили к нахимовскому полку, приветствовали мичмана Буденкова, знакомых училищных офицеров, бывших командиров и преподавателей.
Репетиция протекала нормально, своим чередом: и поздоровались с маршалом вместе с суворовцами стройно и дружно, и троекратное “ура!” прокричали как следует. Суворовский полк также состоял из двух батальонов, в первом из которых шли московские кадеты, во втором – калининские. Московский батальон был шумный и весёлый, по команде “С мест не сходить, можно курить!” (последние слова команды к суворовцам и нахимовцам не относились) кадеты толкались, смеялись, сходили, конечно, с мест и тайком покуривали. Калининцы же стояли мрачной чёрно-красной коробкой, не шевелясь, словно по колени вколоченные в бетон. Армейские офицеры в сапогах и серых шинелях с портупеями орали на них, непонятно почему. А впрочем, понятно: в отличие от москвичей, записных строевиков, калининский батальон маршировал неважно и тем самым портил общее впечатление от кадетского полка. Начальство ругало командиров, а те, в свою очередь, почём зря третировали замученных тверских суворовцев.
(Фотографии со знаком РИА из
Министр обороны Гречко оказался крупным, хрящеватым, носатым мужчиной. Выглядел он гораздо старше, нежели на портретах и плакатах, изображавших его в числе прочих высоких руководителей. Согласно отработанному годами ритуалу, маршал объезжал выстроенные на поле войска, стоя в открытом автомобиле, и был при этом хорошо виден всем, стоявшим в составе полков. Вытянувшиеся в парадных расчётах, конечно, обратили внимание на то, как маршал держит правую руку при отдании воинской чести: пальцы его не были вытянуты прямо, а торчали вразнобой.
Всё шло заведённым порядком, пока не началось прохождение. Невесть с чего под ногу Нахимовскому училищу оркестр, вместо исторически положенного марша, исполнил некую бравурную невыразительную мелодию.
- А где питонский марш? – недоуменно кричали в шеренгах.
- Питонский марш давай!
По окончании репетиции, когда по аэродрому уже прокатилась гусеничная и колёсная техника, с вопросами обратились к училищному дирижёру, чей оркестр входил в состав парадного сводного:
- Тащ-щ майор, ну что это такое!? Откуда взялась эта белиберда?
- Н-ну, вы знаете, друзья мои, – пытался прояснить ситуацию майор Евсюков, известный военный дирижёр, носивший звание заслуженного деятеля искусств. – Каждый год репертуар обновляется. Вот мы в этом году и встречный марш немного по-другому играем.
- Встречный – это пожалуйста! Встречный – сколько угодно. А нам вы что за какофонию играете? Идти невозможно!
- Для нашего полка исполняется не какофония, – наставительно произнёс Евсюков, несколько обиженный таким отзывом о музыке, – и не белиберда. А, наоборот, очень хороший русский военный марш. Старинный. Это марш лейб-гвардии конного полка...
Громкий хохот покрыл последние слова заслуженного музыканта.
- Конного! Дожили! Тётя, я сейчас описаюсь! – доносились голоса.
- Н-н-но! – кричали одни.
- Тпр-р-р-ру! – потешались другие.
- Я лично под эту лошадиную симфонию гарцевать не собираюсь!
- Питонский марш давай!
Больше всех возмущался маленький, коренастый и очень широкоплечий нахимовец из десятой шеренги второго батальона. Он имел крайне любопытную кличку – интересную не только тем, что она, без сомнения, была самой длинной в училище, но и тем, что в неё составной частью входила и сама его подлинная фамилия. Этого нахимовца называли “Махортов-С-Дубиной-Страшнее-Танка”. Он так настойчиво и громкоголосо требовал питонский марш, что утихомирился только тогда, когда Ефремов пригрозил ему дисциплинарными карами.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. К 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Для поиска однокашников попробуйте воспользоваться сервисами сайта
nvmu.ru.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
