Ночная репетиция на оцепленной милицией и войсками Красной площади начиналась, строго говоря, не ночью, а поздним вечером. Встреча министра на площади приурочивалась к бою Спасских курантов. В отличие от предыдущей, на ночную тренировку приказано было облачиться в парадную форму – новые шинели и бескозырки, белые ремни и белые перчатки. Кое-кто поспешил натянуть перчатки ещё на пересылке, до отъезда на репетицию, и так щеголял по простреливаемой зоне.
- Ну-у-у... Это пиж-жоны, – увидев, бросил Ефремов. – Пиж-жёны. Обрадовались! Так вот: белые перчатки, молодые люди, носят только лакеи и официанты. А ну-ка, снимите немедленно, построение объявят – наденете. И запомните, у моряков так: чем скромнее, тем лучше. У флотского офицера белыми должны быть кашне, бельё и рубашка. Всё остальное чёрное. И рубашка, между прочим, должна быть повязана не галстуком, нет! – а женским чёрным чулком, да так, чтобы самый строгий командир не смог заметить!
- А белые-то ремни, вроде, как и ничего, – послышалось чьё-то суждение, высказанное при посадке в автобус. – Носить можно...
- Можно, – охотно согласился с товарищем нахимовец Мессойлиди, из второго батальона, сын профессора военно-морской истории. – Можно и с белым унитазом на голове ходить. Если б эти ремни хоть кожаными, по крайней мере, были. А то клеёнка! Ещё и кривые какие-то, словно их пьяный мичман ножницами от куска линолеума отрезал. Барахло! – заключил он категорически.
Направляющий Савельев с непривычно блестящими буквами на ленте, в широкой долгополой шинели при никелированной боцманской свистульке на груди, выглядел уже не тёртым, как раньше, питоном, а обыкновенным рядовым юношей-нахимовцем. То есть – тем, кем он, собственно, в свои семнадцать лет и был.
- Сава! Ты выглядишь как карась! – говорили ему в шеренге те, кто имел право так шутить.
- Да! Не узнать, видуха у тебя донельзя задроченная!
Любому неискушённому гражданскому человеку красивая парадная форма, щедро усыпанная позолотой, могла только понравиться. Помимо обычных элементов, как это именовалось, некрашеной металлической фурнитуры, звёздочки на бескозырках были окружены золотистым орнаментом (вскоре такие кокарды стали повседневными); на непривычном правом, чтоб смотрелось с высоких трибун, рукаве были пришиты золотистые шевроны (у участников первого батальона три, у второго – два), выше которых укреплялся крупный алюминиевый позолоченный якорь.
Но самим нахимовцам эта мишура не нравилась.
- На себя погляди, – с непривычно смущённой улыбкой отвечал Савельев. – У тебя тоже на репе хорошая сковорода. А вообще, народ дал – народ пусть и смеётся, – огласил он известную военную мудрость.
Некоторым желающим Савельев милостиво разрешил посвистеть в блестящую дудку; вопреки предположениям, она оказалась не бутафорской, а вполне настоящей.
Начинающим нахимовцам, не имевшим предшествующего парадного опыта, маршировка по Красной площади показалась делом тонким. Непривычно было вместо петровского асфальта или ходынского бетона ощущать под ногами неверную скользковатую брусчатку. Кроме того, сама площадь оказалась неровной, какой-то кривой. Но самое главное, невозможно было сразу взять ногу: музыка двоилась, троилась, дробилась, теряя жёсткий маршевый ритм. Так проявляли себя, накладываясь на музыку сводного оркестра, эхо, отражаемое Кремлёвской стеной, и эхо от здания ГУМа. Быть может, поэтому самим шедшим тренировочное прохождение не показалось удачным. Но и маршалу Гречко оно не пришлось в тот вечер по вкусу, вследствие чего он распорядился немедленно прогнать парад ещё раз.
- Ты поначалу не музыку слушай, – советовали бывалые новичкам при повторном заходе, – а смотри на первые шеренги, и по их движению лови шаг. А на подходе к Мавзолею эха уже нет, там нормально, оркестр чётко слышен.
Второй раз прошли вроде бы лучше.
Назад, в краснопресненские казармы, автобусы увозили участников репетиции уже ночью. Нахимовец Бороздин, по причине пребывания в первой шеренге также украшенный боцманской дудкой на цепочке, сев в автобус, извлёк из-за пазухи портативный радиоприёмник, включил его. Послышался сладкий голос певца Ободзинского:
Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег -
Я в подъезде...
- Я в параде, в первом ряде как мудак стою! – заглушая модного солиста, громким хором подхватил, смеясь, весь автобус.
По ночам в тиши я пишу стихи...
Письмо нахимовца из Москвы в Ленинград.
Здравствуйте, дорогие папа, мама и сестрёнка!
Прежде всего, поздравляю с днём рождения папу и желаю ему крепкого здоровья, успешной военно-морской службы и хорошего проведения праздников. Приеду домой я, видимо, 7-го вечером, так как нас сразу после парада отпускают. Время здесь летит незаметно. На занятия обращается мало внимания, больше шагаем и осматриваем Москву. Недавно были в панораме Бородинского сражения, позавчера ходили во Дворец Съездов, а вчера в театр Ермоловой, спектакль назывался “Теория невероятностей”, неплохая вещь. А во Дворце Съездов был хороший концерт. Забыл сказать, что ещё были в доме-музее Л.Н.Толстого. В Москве много нового: новая “Волга”, милиция тоже одета в новую форму: серые пальто с маленькими погончиками, серые фуражки или шапки. Была генеральная репетиция. Пробовали ходить по Красной площади: плохо; во-первых, булыжное покрытие, а во-вторых, музыка троится: первоначальная, эхо от ГУМа и эхо от Кремлёвской стены. Пишу это письмо ночью, так как днём совершенно нет времени. Зайду ли к дяде Феде, не знаю.
Привет всем тем же; если встретите, то школьным ребятам.
Мой адрес прежний: Москва, Д-7, Красная Пресня, Нахимовское училище.
Целую.
Ваш Н. 30.10.69.
Парадный расчёт.
Приближались ноябрьские торжества. На один из дней в Кремлёвском дворце съездов было назначено торжественное собрание участников парада. Но перед этим, согласно установившейся традиции, парадные полки посещали Мавзолей.
Снег падал крупными хлопьями на обнажённые стриженые головы нахимовцев. Справа и слева от входа в Мавзолей стояли знамённые группы, основная и резервная, так, что все, шедшие к праху вождя, сначала проходили меж двумя склонёнными к самым ступеням военно-морскими флагами. От Нахимовского училища к стене Мавзолея был возложен венок.
Специальные сотрудники, стоявшие на каждом повороте внутри усыпальницы, бегали по мальчишеским лицам цепкими глазами, подгоняли посетителей негромкими, но властными голосами: “Быстрее. Проходим. Быстрее. Не задерживаться”.
Тело Ленина, облачённое в чёрный, при галстуке, костюм, покоилось под стеклянным колпаком.
- Я помню его ещё в зелёном френче, – вспоминал Савельев, – вроде как в том самом, в котором его и хоронили.
- Ещё скажи, что живым его помнишь, – негромко отозвался кто-то.
- Каждый раз одно и то же ощущение, – рассуждал другой. – Кажется, спускаешься, спускаешься, спускаешься вниз, глубоко под землю, а на три ступеньки поднялся – и вышел!
Как и положено, по выходе из Мавзолея все прошли вдоль Кремлёвской стены, осмотрели могилы подле стены и дощечки в самой стене. Слева от Мавзолея лежала присыпанная слоем снега плита.
- А это, ребята, могила Сталина, – потихоньку сообщил окружающим мичман Буденков. – Вообще-то на плите надпись была… Или сейчас под снегом? А памятник или бюст, как другим, не поставили, и потому непонятно, чья могила. Словно брошенная.
По окончании официальной церемонии, на Васильевском спуске, перед посадкой в автобусы каждому из участников мероприятия вручили пригласительные билеты следующего содержания:
В стеклобетонном здании Дворца съездов собирался весь парад, от барабанщиков до генералов. Сначала, конечно, был доклад, с которым перед военнослужащими выступил командующий войсками Московского военного округа. Он призвал всех присутствующих проявить на параде высокую дисциплину и образцовую строевую выучку. После этого состоялся большой концерт: выступал Краснознамённый ансамбль, патриотические песни исполнял Иосиф Кобзон, юмористические сценки перед зрителями разыграли Ольга Аросева и Борис Рунге, известные по телевизионному кабачку “Тринадцать стульев”, очень тогда популярному.
Наконец, наступило седьмое ноября.
Парад начинался в десять утра, поэтому подъём на Красной Пресне был сыгран ещё затемно, в пять. После завтрака, на построении перед посадкой в автобусы, при свете тюремных прожекторов, освещавших подходы к железнодорожным путям, батальонам зачитали праздничный приказ министра обороны.
В полдевятого полк нахимовцев был доставлен автобусами на улицу, примыкающую к гостинице “Россия”.
- По парадному расчёту становись!
К девяти утра, за час до начала торжеств, оба батальона уже стояли на своём месте, перед собором Василия Блаженного, спиной к нему и к памятнику гражданину Минину и князю Пожарскому. Знаменитые фамилии спасителей Отечества были хорошо известны в питонии ещё и потому, что в пятой роте состоял нахимовец с фамилией Минин, а в шестой – однофамилец князя. Сейчас же оба они, Минин и Пожарский, стояли рядышком, один подле другого в четвёртой шеренге первого парадного батальона.
Роту резерва отвели на улицу Куйбышева, ей определено было стоять там, неподалёку от основного полка.
- Никаких болтаний и шатаний! – покрикивали офицеры, стараясь, тем не менее, делать это не в полный голос. – Гости уже собираются на трибунах, смотрят на нас. А через несколько минут включат телекамеры, а часть из них прямо позади, на крыше собора. И всё ваше безобразие будет как на ладони.
Подмораживало.
В шеренгах начали потихоньку перетаптываться, разминать пальцы рук. Опытные питоны сами надели и другим рекомендовали надеть белые перчатки поверх шерстяных, но не все последовали такому совету. Теперь же кое у кого от холода стали неметь кисти рук. Пробирало.
- На, держи, – Савельев вручил Протопопову стеклянную ампулу. – Нашатырный спирт. Ещё у меня три. Кому вдруг плохо, сразу ломай и давай нюхать. Слушайте все! – он шёл вдоль фронта восьмой шеренги. – В середине шеренги и у меня ампулы с нашатырём.
На трибунах послышались аплодисменты, на трибуну Мавзолея поднялся партийно-государственный синклит во главе с генеральным секретарём Брежневым. Правда, от было трудно разобрать, кто из них кто.
Без пяти десять командир первого полка, генерал, начальник академии имени Фрунзе, встретил рапортом командующего парадом. Войска не шевелясь стояли на брусчатке в ожидании начала.
И вот – действо началось!
Вместе с раскатом десятичасового боя Спасских курантов над Красной площадью разнеслось:
- Пара-а-ад... Смирно!!! Для встречи слева... на кра-а... ул!!!
Грохнул прикладами карабинов полк моряков-дзержинцев. Огромный сводный оркестр заиграл встречный марш. Из Спасских ворот на площадь выехал автомобиль министра обороны. Маршал Гречко стоял в роскошном лимузине, за рулём которого сидел офицер с погонами чуть ли не полковника.
Министр принимал парад. Навстречу ему двигался точно такой же, сверкающий лаком, никелем и хромом открытый автомобиль командующего парадом.
Автомашины военачальников встретились и остановились в строго назначенной точке, перед Мавзолеем.
Оркестр резко прервал игру.
- Товарищ маршал Советского Союза! – послышались слова рапорта. – Войска московского гарнизона для парада в ознаменование пятьдесят второй годовщины Великой Октябрьской социалистической революции построены! Командующий парадом генерал-полковник Ивановский!
Снова встречный марш, и автомобили отправились объезжать с приветствием парадный фронт.
- Здравствуйте, товарищи! – это Гречко к офицерам академии имени Фрунзе.
- Здравия желаем, товарищ маршал Советского Союза!
Хм. Так себе ответили академики, средненько. Впрочем, офицерские полки всегда поругивали на репетициях. Через несколько минут маршал подъедет к нам. И тогда…
- Ура-а-а... Ура-а-а... Ура-а-а... – многоголосо разносилось над площадью.
Но вот автомобили остановились возле знамённой группы нахимовского полка. Внушительная фигура министра возвышалась над ровным чёрным полем фуражек и морских бескозырок.
- Здравствуйте, товарищи суворовцы и нахимовцы!
- Здравия желаем, товарищ маршал Советского Союза!
О-о... Неплохо, кажется, получилось, даже очень. Не напрасно Ефремов старался! И крики “ура!”, заглушаемые встречным маршем, тоже вышли очень стройными и звучными.
Объезд войск заканчивался. Под перекатывающиеся от батальона к батальону протяжные крики троекратного “Ура!” министр взошёл на трибуну Мавзолея. “Вольно! К но-о – ге!” – гулко раздалось над площадью и сразу вслед за этим прозвучал сигнал “Слушайте все!” Маршал Гречко, надев очки, начал читать речь, праздничное обращение к войскам.
И в тот момент, когда министр произносил: “... и дать достойный отпор любому агрессору”, послышался бряцающий звук упавшего на булыжную мостовую карабина. У левофлангового первой шеренги полка дзержинцев вдруг подкосились ноги, и он – лицом вниз – рухнул на брусчатку вслед за своим карабином. Сказались волнение, переутомление, морозец. К упавшему курсанту тут же подбежали два офицера, дали нашатырь, поставили на ноги и осторожно повели в сторону, за Лобное место, по случаю праздника украшенное букетом из флагов союзных республик. Через минуту на месте выбывшего уже стоял другой курсант, вытребованный из резерва. Вот для того-то резерв и нужен.
И для того же – нашатырный спирт. Для таких как раз случаев.
“Да здравствует великий советский народ и его доблестные Вооружённые Силы! – без особого воодушевления, постным голосом Гречко заканчивал чтение речи. – Да здравствует пятьдесят вторая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции! Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза – организатор и вдохновитель всех наших побед! Ура, товарищи!”
Протяжное, перекатывающееся от полка к полку, троекратное “ура!”, перемежающееся со звуками государственного гимна и с орудийной пальбой из Кремля, наполнило площадь от Исторического музея до собора.
Но вот приближается и главное:
- Пара-а-ад... Смирно! К торжественному маршу!
Послышались мерные чёткие звуки, это начали движение линейные. Шаг их постепенно учащался. Стучали приклады карабинов. Ну, вот сейчас… самое важное!.. Самое-самое... То, ради чего, собственно, все два последних месяца...
- ... Равнение направо... Шагом... марш!!!
Началось! Пошли, двинулись! Выше ногу! Отмашку! Отмашку!!! Взлетают руки в белых перчатках. Застоялись… Надо разминать тело. Долго, с остановками и обозначением шага на месте продолжалось захождение вдоль длинного, завешенного праздничными транспарантами ГУМа – на исходную позицию, к Историческому музею. Выше ногу, питоны! Отмашку, юные нахимовцы!
Ну, вот и всё! Дождались! Раздались напоминающие цокот копыт звуки конного марша.
Наша военно-морская музыка...
- Прямо!.. Счёт!!!
- А-р-р-раз, два, три-и?!?!?!!! Раз!!! Два-а... Р-раз!!!
Всё ближе и ближе Мавзолей. И в это время откуда-то из первых шеренг вылетел совершенно неуставной выкрик:
- Пит-тония, родная!!! Ножку дай!!!
Это бодрит. Хорошо пошло! Хорошо пошли!
Впереди был виден высоко поднятый Буденковым большой бело-голубой военно-морской флаг.
На Мавзолее во всю ширину гранитной трибуны стояли рядком пожилые люди в однотипных шапках-москвичках. При подходе нахимовского полка они приложили руки к меховым головным уборам. Приветствуют. Но какие же у них, однако, загорелые, просто коричневые лица. Ага, вот и Брежнев. Рядом Косыгин, тоже в своём роде питон, поскольку ещё до революции учился в том самом Петровском доме… Подгорный, Суслов, кто там ещё? Наверное, все недавно с юга, из отпусков. Только один лишь маршал Гречко, стоящий в самом центре трибуны – бледнолицый, так он им весь этот парад и готовил, устраивал репетиции и на Ходынке, и здесь, на площади.
(Фотографии со знаком РИА из
Но что это? Как? Неужто уже Василий Блаженный? Так быстро? Да, именно так, за считанные секунды и прошли под потусторонним взглядом высоких руководителей.
Парад окончен!
- Вот всегда так! – говорили в шеренгах. – Месяц в Питере сношаешься, потом в Москве – и р-р-раз! – минута, и всё кончено! Ради одной всего лишь минуты столько беготни!
Вновь полк выстроили у стен “России”. Но это построение уже последнее, завершающее.
- Сава! Сава! Что ты думаешь, как мы прошли? – спрашивали в восьмой шеренге своего направляющего, обращаясь к нему как к высшему авторитету.
- Да, кажется, нормально протопали. Не зря уродовались. Я и по шагу чувствовал, и почти что весь батальон перед собой видел, – Савельев в последний раз обходил свою шеренгу, пожимал руки и раздавал подопечным красиво оформленные памятные открытки.
- Ампулу гони, – обратился он к Протопопову. – Хорошо, не понадобилась. А ты, – Сава положил руку ему на украшенный нахимовским вензелем погон, – вообще-то ничего, молодец!
Протопопов, не предполагавший похвалы, с удивлённой робкой улыбкой смотрел на грозного направляющего.
- Ты теперь, после парада, настоящий, кондиционный карась. Поверь мне, это немало. Скоро и сам направляющим станешь, будешь натуральным тигровым питоном. А сейчас ты хоть и карась, но уже такой, змеевидной, формы.
- Ты теперь - карась тигровый!
Хорошо протопал ты! -
Похвалил правофланговый
Сашу Протопопова.
Протопопову очень не хотелось быть карасём, ему казалось, что вот после такого парада он уже не карась, а... А...
- А для меня, ребята, это последний парад, – заметно было, что Савельев слегка расстроен.
- Это в питонии – последний, – успокаивали его из шеренги. – Ты, может, ещё в составе Фрунзе сюда приедешь.
- Фрунзе, не Фрунзе, или что другое – всё это будет уже не то! Питония есть питония!
Всем тоже стало немного грустно – так, как это случается после долгого, кажется, такого надоевшего неприятного дела, когда оно вдруг заканчивается. И тут становится ясно, что оно-то, именно это опостылевшее дело и составляло, оказывается, главное содержание твоей жизни на каком-то, пусть даже очень коротком, её отрезке.
И этот московский парад тоже вот – завершился!
Только сейчас Протопопов опустил глаза на вручённую ему открытку и прочёл:
Перед парадным строем появился начальник Нахимовского училища контр-адмирал Бакарджиев, только что проведший своих питомцев перед Мавзолеем.
- Товарищи! Мы сегодня с честью справились с возложенной на нас ответственной задачей. Мы с вами только что хорошо прошли по Красной площади. Вся страна смотрела на нас... Что вы говорите? – с улыбкой обернулся он назад. – Вот товарищ Ефремов поправляет меня, говорит, что прошли отлично...
- Лучше всех, тащ-щ - мирал! – добавил радостный Ефремов, выглядывая из-за адмиральской спины.
- Ну, уж не знаю, лучше ли всех, – продолжал Бакарджиев, – товарищ Ефремов стоял на трибунах, ему виднее, – рассмеялся он, – но комендант Московского Кремля успел сообщить мне, что действительно наш полк, как всегда, будет отмечен министром обороны в числе лучших.
И обращаясь в последний раз к своему парадному полку, который, выполнив свою миссию, в сущности уже прекратил существование, адмирал вскрикнул:
- Благодарю за службу, товарищи нахимовцы!
Полк в последний раз стройно ответил:
- Служим Советскому Союзу!
__________
“Ай, бросьте! Ну, какая там ещё служба? Нет, нет, нет! И ещё раз нет! Что бы вы мне ни говорили, а это правильно, справедливо. За что им ещё такие льготы? За то, что в этой их разгильдяйской-раздолбайской нахимовской питонии, как вы её тут называете, им попку припудривали, блинчиками с вареньем потчевали? Молочком поили? Ну, и что же, что адмиралы? Адмиралы и из нормальных, хороших ребят вырастают, не только из хвалёных ваших нахимовцев. Нет! Тут верный государственный расчёт. Правильно, что им время, проведённое в нахимовском, не засчитывают в срок службы. Ну, какая это, в самом деле, военная служба? Смешно! Я так вам скажу: если по уму, то с них бы надо эти годы ещё и вычесть. За питание, за обмундирование, за испорченный нос царя. Понимаете? Везде необходим точный финансовый расчёт. Так что, всё делается верно! А иначе пришлось бы им по три года к выслуге добавлять! Представляете? А кому и семь! Нет, тут мудрый расчёт: чтобы лишнюю пенсию не платить. А то, если платить – где ж тогда наше государство на всех ваших питонов средств наберёт! Нет и нет! И не говорите. Как бы то ни было, а это самый правильный, самый надёжный, самый справедливый и самый честный расчёт!”
Но если задуматься – а сколько, собственно говоря, этих самых питонов во всей нашей бескрайней стране? И не только в нашей, но и в некоторых других, в том числе, даже в заокеанских? В первые лет двадцать - двадцать пять своего существования Нахимовское училище выпускало человек по пятьдесят, по шестьдесят в год, не многим более. А то и менее. Затем, в силу сокращения срока обучения, выпуски увеличивались человек до двухсот. Примерно. Затем вновь уменьшались до ста пятидесяти, до ста. Но, несмотря на то, что приводимые цифры носят оценочный, приблизительный, с большой степенью обоснованности можно полагать, что на протяжении почти что шестидесяти лет питония выпускала для высших военно-морских училищ страны, в среднем, ежегодно по сто - сто сорок курсантов. Если условно, статистически принять гарантированно живущими последние пятьдесят выпусков, то получится цифра в шесть - семь тысяч одновременно здравствующих питонов. Пусть даже десять.
Ничтожно малое в масштабах любой, и не только нашей, страны число.
Существовало в Нахимовском училище и так называемое “кладбище питонов”. В своё время тыльные, дворовые стены спального корпуса, того, что на углу Пеньковой и Мичуринской, представляли собою простую кирпичную кладку. И на этой самой стене нахимовцы перед выпуском выцарапывали свои фамилии – аккуратно, в каждом отдельном кирпичике одна фамилия. В семидесятые годы уже почти вся стена была исписана именами выпускников, даже на высоте, для обычного человеческого роста не доступной. Вот бы почитать! Вот бы посчитать! Однако в восьмидесятые годы спальный корпус, в том числе, и тыльные его стены, был хорошенько отштукатурен и выкрашен, и “кладбище”, таким образом, исчезло.
Послесловие.
Если представить себе, вообразить на минутку, что после описанных событий прошло ещё, скажем, двести сорок четыре года…
В том интересном месте Петербурга, где раздваивается Нева, где под прямым углом от основного русла ответвляется мощный рукав, там уж всё по-другому. Быть может, даже и зданий древних, начала и середины двадцатого века, уже не осталось, не сохранилось ни одного. Крейсер “Аврора” давно развалился и затонул прямо у места стоянки, поскольку и вообще ничто на белом свете не может быть вечным, а ненастоящее, искусственное – в первую очередь.
А более подменного, чем на скорую руку, дабы поспеть к юбилею революции, сваренная и свинченная “Аврора”, наверное, и во всём тогдашнем Ленинграде не было. Она и до восьмидесятых годов ХХ века была не совсем настоящей, во всяком случае, орудия были сплошь не те. Подменённым было и так называемое историческое шестидюймовое баковое, из которого совершался знаменитый выстрел. То в числе всех прочих ещё до войны или в самом её начале было с крейсера снято, и то ли увезено на Воронью гору, что под Дудергофом, то ли установлено на бронепоезде “Балтиец”, то ли вообще отправлено на формировавшуюся тогда военную флотилию на Чудском озере, сведения разнятся. Известно лишь, что все те орудия были немцами разбиты, а когда после войны возникла необходимость превратить корабль в музей, на места прежних авроровских пушек были поставлены другие. И начищенная бронзовая доска: “6-дм баковое орудие, из которого произведен исторический выстрел 25 октября 1917 г. в момент взятия Зимнего Дворца”, мягко говоря, лукавила. А уж к семидесятому юбилею революции построили полностью новый “крейсер”, который, в отличие от прежнего, уже и кораблём-то не был, а исходно так и замышлялся как музей. Там разместили экспозицию из числа снятого со старой, настоящей “Авроры”, с музыкой отбуксировали к набережной у Нахимовского училища, а подлинную без почестей и лишней огласки вывели на скалистую банку посреди Лужской губы – в качестве, как писали впоследствии, волнолома. Ещё сколько-то лет после этого рабочие ждановского завода приторговывали авроровскими сувенирами: маленький, размером со спичечный коробок, фрагмент тиковой палубы с вделанной в него бортовой заклёпкой. Должно быть, в домах некоторых ленинградцев и поныне хранятся такие брусочки.
Зато Домик Петра, тот за прошедшие века сохранился в целости, ничего не поменялось, и на мемориальной доске по-прежнему начертано: “сооружон”. И не то чтобы руки у музейщиков не дошли поправить, просто за последние два века в видах улучшения и облегчения родного языка отменили ещё кое-какие буквы, а из оставшихся сложили такие правила орфографии, что именно это-то слово и являлось нынче грамотным, едва не единственным во всей остальной надписи.
А на самой Петроградской стрелке, где сходятся набережные – там, спустя два с половиной столетия, раскинулся общественный сквер или даже парк со столетними липами. И вот на одной из аллей, на невысоком гранитном пьедестале бронзовый почерневший памятник: большой якорь, обвиваемый крупной змеёй в грибообразной бескозырке, а на лапах якоря три буквы: “ЛНУ”. Ребятишки спрашивают у бабушек и дедушек, что это такое, почему, для чего и зачем здесь такой монумент? Бабушки пожимают плечами, дедушки – те догадываются, что, наверное, памятник поставлен здесь в честь работников народного здравоохранения: видишь, Танечка, какая змеюка! Но в душе и дед недоумевает, понимая, что его разъяснения скорей всего от истины далеки. Во-первых, почему именно якорь? А во-вторых, что означают эти три буквы? И почему на голове у змеи – старинного образца матросская фуражка?
Декабрь 1999 г. Санкт-Петербург.
Санкт-Петербург. 2009 г. Знамя Нахимовского училища.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. К 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Для поиска однокашников попробуйте воспользоваться сервисами сайта
nvmu.ru.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
