Пел он хорошо, и мы (дома оказались все) заслушались. Вдруг раздался резкий звук дверного звонка, Коломиец замолк и вопросительно взглянул на Лёлю. – Коля, поди, узнай, кто, и если ко мне – меня нет дома, – попросила меня Лёля. Подобные просьбы уже бывали, и я привычно пошёл к входной двери. – Кто там? – Коля, открой, это Стрелков, – раздался из-за двери знакомый голос другого Лёлиного ухажёра, тоже бывавшего у нас ранее. Это на его гитаре аккомпанировал себе наш гость минуту назад. – Лёли нет дома, – сказал я, заранее зная, что для Стрелкова это не ответ.
Младший лейтенант Стрелков (тоже Николай) был полной противоположностью Коломийцу. В его невысокой сухой фигуре, быстрых порывистых движениях ощущалась недюжинная физическая сила, а цепкий и прямой взгляд тёмных глаз под размашистыми «соболиными» бровями свидетельствовал о решительном и твёрдом характере, не особенно стесняющемся в выборе средств для достижения цели. Правда, скорее в силу молодости, Стрелков не был лишён и лирических струн: он писал Лёле много стихов – искренних, но довольно корявых, – и любил петь под гитару. Видимо, мама и Лёля вскоре после знакомства с ним стали осознавать опасность, которую сулит человек с подобным характером и к тому же ещё с заметной блатной ухваткой. Лёля стала избегать Стрелкова, однако избавиться от него было не просто. – Я знаю, Лёля дома, открой! – настойчиво донеслось из-за двери. Но я, тупо повторив, что Лёли нет дома, ушёл в комнату. Звонки и стуки за дверью усилились на время, но потом прекратились. Все в комнате вздохнули с облегчением, хотя и не очень верилось, что Стрелков успокоится так быстро. Предчувствие нас не обмануло: стуки, переходящие в грохот, начались со стороны чёрного хода. В итоге Стрелков, выломав филёнку добротнейшей двери, всё-таки оказался в нашей комнате. Все мы молчали, ошеломлённые подобным наглым напором. Коломиец стоял спокойно, тоже храня молчание. Мама начала было пенять Стрелкову за сломанную дверь... – Ничего, Софья Тарасовна, дверь починим, – не дослушав её, сказал Стрелков и, взяв лежавшую на кровати гитару, запел, озорно блестя глазами:
Живёт моя отрада в высоком терему, А в терем тот высокий нет хода никому...
Обстановка немного разрядилась, и всё обошлось без скандала. После этого случая Стрелкову была дана окончательная и твёрдая отставка. Ставить на место филёнку пришлось мне. Вскоре он был выписан из госпиталя. Коломиец тоже. От Стрелкова Лёле ещё довольно длительное время приходили письма, но они оставались без ответа. Лёля ждала вестей от Коломийца, но он молчал... Забегая вперёд, скажу, что «парад» Лёлиных ухажёров продолжался до осени 1944 года, когда Лёля познакомилась со старшим лейтенантом Григорьевым Иваном Ивановичем. Сапёр по специальности, он преподавал в военном училище и в госпиталь попал, заболев золотухой. Родом из-под Архангельска, 26-летний Иван Иванович чертами лица соответствовал курносой северорусской породе, за исключением, пожалуй, волос: тёмно-русых, густых и волнистых. Стройный, спортивный, с широкими плечами и по-кавказски осиной талией он был весь заряжен энергией – деятельной и созидательной. Лёлю он нежно любил, и сразу после Победы, 20 мая 1945 года, они сыграли свадьбу.
Ещё один эпизод на тему об одежде. Дядя Федя последние годы войны служил в госпитале на Суворовском проспекте, где работали мама и Лёля. В это время он жил с тётей Валей в небольшой комнате на втором этаже дома офицерского состава госпиталя на углу Суворовского проспекта и Кирочной улицы. При встречах с мамой он подробно интересовался нашей жизнью. Для мамы это было важной моральной поддержкой. В один из наших с мамой визитов к нему и тёте Вале дядя, оглядев меня с головы до ног, сказал: – Ну, академик, я собираюсь тебе пошить костюм, Какой бы ты хотел – гражданский или военный? Я немного подумал, в моей голове заманчиво мелькнули галифе с хромовыми сапогами, и ответил: «Военный». В пошивочной мастерской при госпитале с меня сняли мерку, и через месяц-другой, при очередном визите к дяде, он, указывая на лежащий на стуле аккуратный пакет, сказал: «Вот твой костюм, примеряй!». Костюм включал чёрного цвета гимнастёрку из тонкой качественной шерсти и тёмно-синие галифе из шерстяной диагонали. Конечно, всё это было перешито из вещей далеко не новых, но в целом костюм выглядел весьма добротно и сидел на мне хорошо. – Сапоги будут позже, – сказал дядя, но я почувствовал, что этой моей розовой мечте не суждено сбыться. В глубине души подобного финала я опасался с самого начала, так как понимал, что переделка сапог несопоставимо сложнее и дороже костюма. Дипломатично стараясь ничем не проявить свои сомнения, я от души поблагодарил дядю за обнову. К сожалению, я оказался не настолько дипломатом, чтобы отдельно поблагодарить и тётю Валю. Дядин подарок во многом разрешил проблему моего гардероба до поступления в училище. Правда, галифе я мог носить только зимой, надевая вместо сапог «бурки». Так в обиходе называлась довольно распространённая тогда незамысловатая, кустарно изготавливаемая обувь в виде суконных стёганных на вате сапог. Для улицы на такие «бурки» непременно требовалось надевать галоши.
Настоящие, фабричного изготовления бурки представляют собой сапоги, как правило, из белого фетра с коричневого цвета кожаными головками и такой же отделкой по швам. Эта щеголеватая и очень дорогая обувь в годы войны пользовалась особой популярностью у партийных деятелей и у С наступлением тепла вопросы «что одеть?» и особенно «что обуть?» у меня вновь обострялись. Для нас всех в течение войны эти вопросы по своей злободневности шли сразу за вопросом «что поесть?».
О школе, друзьях, книгах, досуге
Учёба в 6-м и 7-м классах (1944-1946 годы, мой возраст 13–15 лет) – это последние годы, которые мне довелось провести в системе так называемого народного образования, а если точнее – в общеобразовательной школе советского образца периода военных и первых послевоенных лет. Уделяя школьным делам и необременительным домашним необходимое внимание, досуг я проводил сообразно своему детскому разумению, то есть стихийно. Во мне рано проснулось любопытство к жизни, ко всему, что меня окружает. По-моему – это благословенное чувство, щедрый подарок провидения. Человек, лишённый его или не сумевший его в себе пробудить, теряет, мне кажется, в жизни не меньше, чем, например, не изведавший настоящей любви. Именно благодаря этому чувству я практически нигде и никогда не испытывал скуки. Оно всегда и неизменно поддерживало во мне живой огонёк интереса к учёбе, книгам, доступной технике, достижениям науки и, пожалуй, в несколько меньшей степени, к людям.
надо сказать особо. Ко всем им, прочитанным мной и тем, которых не смог прочитать, а также к их авторам в детстве я испытывал почтительное чувство сопричастия к тайне, в которую и мне хотелось обязательно проникнуть. Не совсем разделяя по сути, я вполне понимаю максимализм известного выражения Горького: «Всему хорошему во мне я обязан книгам». Только чтение, интересная книга, пробуждающие воображение, чувства, собственные мысли и желания, подобно солнечному свету для растения, дают толчок и способствуют полнокровному развитию духовного мира человека. Мой книжный мир блокадного времени был довольно скуден. В семье, да и в школах, где я учился, своих библиотек не было. Читал я всё, что попадало в руки: уже упоминавшегося Салтыкова-Щедрина, Чарскую, Пушкина (от сказок до «Бориса Годунова» и «Маленьких трагедий») и Шекспира (большой том в переводе Пастернака), а также книги: «Дафнис и Хлоя», «Дон Кихот», «История жизни», «Красное и чёрное», «Мужчина и женщина», «Мифы Древней Греции» и другие. Первую книгу на свои (накопленные) деньги я купил в сентябре 1941 года. Это было неплохое издание «Кочубея» А. Первенцева, ценой в четыре рубля. Но большинство книг, которые я читал до 1943 года, были из числа тех, которые доставали мои старшие сёстры.
В 1943 году я записался, наконец, в районную библиотеку, располагавшуюся тогда на первом этаже дома на проспекте Чернышевского, почти напротив теперешней станции метро. Вот уж когда я припал к «живительному источнику»! Жюль Верн, Конан-Дойл, Майн Рид, Луи Буссенар, Стивенсон, Джованьоли, Марк Твен, Беляев, Уэлс, Дюма создали захватывающий мир приключений и фантастики. Были не менее интересны, хотя и по-другому, Достоевский («Бедные люди», «Белые ночи»), Лермонтов («Герой нашего времени» и стихи), Гоголь, Джек Лондон, Диккенс, Толстой («Детство, отрочество и юность»), Гюго, Горький («Макар Чудра»), Лавренёв, Гайдар, Каверин. Всех книг не перечислить, да в этом и нет необходимости. В теперешнее время назойливое и вездесущее телевидение своими зачастую поверхностными поделками по темам художественной литературы успевает «погасить» ребячье любопытство раньше, чем они прочтут книгу. Поэтому им не дано испытать того трепета, с которым я впервые открывал «Три мушкетера», «Спартак» или «Таинственный остров». Наибольший след в моей душе оставляли книги о борьбе за справедливость, победе добра над злом и в особенности те, центром сюжета которых было деятельное и бескорыстное мужское братство. Они и сейчас близки и созвучны моему мировосприятию. Многие из них теперь стоят у меня на полках, и оттого, что я в любой момент могу их взять, полистать, а по настроению и перечитать, на душе становится веселее. Хотя сейчас сила воображения и свежесть чувств уже далеко не те, что были (с возрастом зато пришёл опыт и глубина мысли), чтение, как и в детстве, остаётся для меня самым желаемым видом времяпрепровождения.
Кроме книг, значительную часть своего свободного времени я посвящал кружкам, которых тогда в Ленинграде, несмотря на блокадное и военное время, было большое количество, на любой вкус. Кружки работали при районных Домах пионеров и школьников (ДПШ) и в городском Дворце пионеров Не составляло проблем записаться в любой кружок. Меня моя «стихия» прибивала в разное время в кружки судомодельный и кино-фото во Дворце пионеров, а также в шахматную секцию районного ДПШ. Однако, занятия в кружках не увлекали меня глубоко, и, удовлетворив своё любопытство, я прекращал в них ходить. Пожалуй, только в шахматной секции я продержался сравнительно долго и успел поучаствовать в турнире начинающих на первенство Дзержинского района (разделил 2–5 места). Нешуточное напряжение, которое я обычно испытывал в ходе шахматной партии, и чувствительные уколы самолюбия при проигрышах постепенно охладили моё желание заниматься шахматами дальше. Очевидно, что подобная непоследовательность и поверхностность в отношении к кружкам объясняется как отсутствием у меня чётко выраженных способностей и соответствующей тяги к какому-то конкретному занятию, так и очень необходимой в этом случае направляющей и обязывающей поддержки взрослых. В итоге возможности, предоставляемые в этой области советской системой просвещения, мной не были эффективно использованы. Подчеркну еще раз, что возможности для развития задатков, тем более, способностей ребят были широкие, а их доступность обеспечивалась практически каждому. Мой досуг, конечно, не ограничивался только книгами да занятиями в кружках. Немалую часть его занимало времяпрепровождение на улице, во дворах домов, в частности, дома № 15, где жил мой друг и неизменный сосед по парте Вася Петров, и, особенно, уже упоминавшегося дома № 3. Помимо Бори Баженова и Киры Затовко, в этом доме жил вернувшийся из эвакуации Виталий Серебряков (через площадку с ними), а также несколько девочек – наших ровесниц. С некоторыми из них до разделения школ мы учились в одном классе. На первом этаже этого дома, в квартире с окнами во двор, жила и Ляля Микерова, моя, напомню, первая детская симпатия. Правда, она почему-то держалась особняком и не входила в компанию девочек, с которыми мы обычно проводили время. Часто мы собирались во дворе этого дома, и я иногда бросал взгляды на окна Лялиной квартиры. В своих мечтах я не раз рисовал картины на тему «любви и дружбы» с Лялей, не исключая, правда, на худой конец, и другой девочки из этого двора – Тони Сычёвой.
Разумеется, это была чистая маниловщина, не предполагавшая каких-либо реальных действий. Однако, пересечение пробуждающихся взаимных интереса и симпатии между нами, мальчиками и девочками, усилившихся, надо сказать, с введением раздельного обучения, на деле вносили в наши совместные игры и общение новые, уже смутно волнующие, краски. Не могу в этой связи не упомянуть о своём первом «не мужском» поступке, причинившем одной из девочек незаслуженную обиду. Валя В. из прекрасной половины нашей компании была самой молчаливой. Активно участвуя во всех наших затеях, она очень редко подавала голос, выражая свои эмоции, как правило, глазами, мимикой, движением рук. Произнесённая ею какая-нибудь фраза из нескольких слов уже была событием. Обладая скромной и неброской внешностью, красота которой, возможно, была ещё впереди (широковатый, несколько вздернутый нос, угловатая девчоночья фигура), она, однако, была ловким и надёжным партнёром в любой игре. И вот однажды, когда мы всей гурьбой стояли под аркой дома № 3, одна из девочек (имя её стёрлось из моей памяти), не знаю из каких побуждений, взяла валявшуюся поблизости палку и под самым сводом арки нацарапала по кремовой побелке крупными буквами: «Валя + Коля = Любовь». К кому относится эта надпись, сомнений быть не могло, так как тёзок с такими именами в нашей компании не было. Валя на эту надпись никак не прореагировала. Я же подскочил к автору надписи, отобрал у неё палку и густо зачеркнул своё имя. Зачем? Кому мешала эта надпись, хотя она, положим, и не соответствовала моим тогдашним симпатиям? Мысль о том, какую обиду я наношу Вале на глазах у всех этим своим суетливым поступком, мелькнула у меня лишь тогда, когда я, обернувшись, увидел устремлённый на меня её взгляд и выражение лица. Я их помню отчетливо до сих пор. Нет, на её лице не было гримасы жалости и презрения, как я того полностью заслуживал. В её взгляде были скорее упрёк и снисхождение. Чёрт возьми, насколько по-женски умна и благородна была уже душа у этой девчонки! К сожалению, мне это стало понятным гораздо позже. А надпись оставалась под аркой в таком усечённом виде ещё долго, до очередной побелки. Рассказ о нашем досуге будет неполным, если не упомянуть о повальном увлечении ленинградских подростков середины 4190-х годов велосипедом. Весь школьно-подростковый «бомонд» с улиц Каляева, Чайковского, Петра Лаврова и близлежащих окрестностей собирался на тихой Потёмкинской для длительных велосипедных катаний.
Воспоминания выпускника 1953 года Юрия Николаевича Курако. Продолжение.
В моей жизни будут примеры, когда воспитанием занимается государство через свои учреждения, такие как Нахимовские, Суворовские училища. Об этом можно говорить и судачить по – разному, но главное, в своей основе, удается сформировать образованных, культурных, преданных патриотов своей Родины. Плоды воспитания, как зерна, прорастают на почве, удобренной не злом и насилием, а добром, культурным наследием и национальными традициями. Вернемся к тому не простому времени.
По своему характеру я в лидеры не годился, так как был стыдливым и застенчивым. Когда меня за что-нибудь бранили, у меня на глазах появлялись слезы, и я очень переживал, поэтому я старался быть примерным и стремился выполнить все, что мне говорили. Так было и с кисточками. Мне говорили уже более смелые и умудренные этим промыслом, старше меня ребята: «Ну, что трусишь? Так докажи, что ты смелый». Как тут быть? Страшно, противоестественно, а надо! Иначе – позор и общее отчуждение! Будут тыкать пальцем, и клеймить – трус! В детском возрасте мы все под властью тех, кто авторитетен, силен, и способен сам идти на дерзкие поступки. Улица, двор всегда имеют таких лидеров – они и являются прямыми воспитателями дурных вкусов и хулиганских поступков. И если родители, в силу своей занятости или других причин, неспособны контролировать времяпрепровождение, увлечения своего чада и отдают это на откуп улице, тогда со временем они имеют то, что вызывает у них недоумение и вопрос: «Не может быть, откуда это? Это же мой ребенок! Да, я в него всю душу вложила!». Человека можно сравнить с весами: на одной чаше все негативное, на другой - все положительное. Все это ему дается и закладывается воспитанием, образом жизни, всем тем, что участвует в формировании его характера и образа мышления. Какая чаша заполнится больше, та и будет определяющая. Люди не рождаются хорошими или плохими, они ими становятся! Становятся в процессе жизни, под влиянием семьи, улицы, увлечений и всего того, чем они любят или не любят заниматься – способностью воспринимать хорошее, доброе, гуманное, общечеловеческое. Или скатываются в пропасть более легкого для восприятия, но пагубного и дурного! Мой младший брат Анатолий был ко мне очень привязан и постоянно, как веревочка увивался за мной. Мы часто с ним играли во дворе и проводили вместе свободное время. Ему очень не везло: то упадет, ударится, то порежет ногу о стекло во время купания в арыке. В общем, был невезучий. Два случая особенно запомнились мне. Как-то раз, мы играли в «кавалеристов». Естественно, как более крепкий, я был «лошадью», а Толик – «кавалеристом». Я его сажал себе на плечи, и он командовал мной: « Вперед!», «Галопом!», «Рысью!» и.т.д. Я это пытался исполнять, хотя и сейчас мало представляю, чем один вид отличается от другого! В общем, бежал я «галопом» и споткнулся. Со всего маха мы полетели прямо на
Толик-то летел с большей высоты. Результат - он ударился лицом, разбил нос, губу, поцарапал лицо. Я страшно перепугался. Уже не помню, что-то делали, чтобы скрыть от матери. А вечером мне досталось на «орехи!» Нет, мать меня никогда не била, если не считать один раз. Это было в Евпатории. Там мы с Толиком играли в «парашютистов». Я зацепился противогазовой сумкой, прыгая с табуретки, за трюмо, оно упало и разлетелось на маленькие кусочки. Это я запомнил на всю жизнь! А тут она меня стыдила, что я такой уже взрослый мальчик, на которого она надеялась, как на своего помощника, а я, в ее отсутствие, не справился с возложенными на меня обязанностями и не уберег брата от травмы. Мне искренне было стыдно, и я очень переживал о случившемся. Был ещё один случай с Толиком, который просто потряс меня. Я и сейчас вспоминаю о нем с содроганием. Я не знаю, как это получилось. Во дворе у нас была овчарка, мы с ней много раз играли. На этот раз кто-то кинул ей кость, которую она мирно с удовольствием грызла. Произошло все мгновенно. Толик подошел к собаке. Овчарка зарычав, бросилась на него, передними лапами повалила его на землю и зубами вцепилась в горло! Хорошо, что в это время во дворе были взрослые, они-то и помогли его высвободить. На всю жизнь у него остались следы от клыков собаки. Он был так перепуган, что стал заикаться, со временем это прошло. Стресс был сильнейший. В больнице ему сделали прививку. Собаку забрали со двора, больше мы ее никогда не видели. Для матери этот случай стоил огромных переживаний и нервного потрясения. Ведь последствия могли быть не предсказуемыми. Так, невольно, своим баловством, предоставленные самим себе, мы доставляли большие неприятности матери. Учился я в школе неважно и, хотя по характеру я был примерным, но, наверное, чувствуя бесконтрольность, пользовался этим. Особенно мне не давался узбекский язык, по нему у меня были сплошные двойки. Учебники были в ограниченном количестве. Один учебник, букварь на несколько человек. Так по очереди, мы его и передавали друг другу. Тетрадей не было вообще, писали, на чем попало: на газетах, в лучшем случае - на оберточной бумаге. Чернила расплывались – трудно понять было, что там вообще написано. Запомнились вечера при тусклом свете одной лампочки или вообще при свечке. Мать старалась, как могла, помочь, но порой она приходила такая уставшая, что за домашними делами: печь натопить, постирать, приготовить, прибрать, кому-то что-то перешить и.т.д., успевала только спросить: - «Занимался? Сделал уроки?». Я ее, конечно, успокаивал: «Да, мама, делал!». Она: «Смотри, я проверю!». Может, она и действительно проверила бы, но, обремененная домашними заботами, что-то делала и делала. Печку топили колючим хворостом или кустарником типа "перекати поле" или засохшим навозом.
А так как все это было большим дефицитом, то в нашу обязанность с братом входило все это собирать. И сделать это было не так просто, таких желающих было много. За колючками ходили в поле, а за навозом чуть ли не за каждым ослом. Причем, здесь была большая конкуренция, кто вперед скажет: «Это мой навоз!». Дело доходило чуть не до драки. На востоке навоз, как известно, использовался и как строительный материал. Его мешали вместе с глиной, делали при помощи формы кирпичики, высушивали и далее использовали для строительства домов и пристроек. Домом назвать это было нельзя - получалось какое-то строение с плоскими крышами. Все в округе было застроено именно такими «мазанками». Вот в таком мы и жили, другого не было. Зачастую они были кривыми, косыми, со щелями и трещинами. Двери у них вообще не имели замков и не закрывались. Это было нормой, само собой разумеющимся фактом, если не сказать традицией. Народ в них жил многие годы, по характеру добрый и гостеприимный. В доме всегда гостю предложат чай и все, чем на тот момент были «богаты». От отца никаких известий не было. Мать часто куда-то писала. Иногда письма возвращались с пометкой: «Адресат выбыл!». Это и понятно, шла война, отца перебрасывали с места на место по мере продвижения фронта и порой письма просто опаздывали. Но она с завидным упорством продолжала писать, надеясь на то, что он получит. Как выяснилось позже, отец делал то же самое, только писал на Сызрань. Все было тщетно - он не знал, что мы уже были в Андижане. Поскольку у военных почта работала лучше, то через некоторое время он получил письма и узнал об этом. И вот однажды, в нашем доме появился военный. Он после ранения был на лечении в госпитале, который тоже был эвакуирован в Андижан. Он стал у нас появляться довольно-таки часто. Вместе с матерью они о чем-то всегда очень долго разговаривали. Каждый раз он приносил какие-то продукты, больше консервы. Тогда-то я первый раз и попробовал американскую тушенку с макаронами и паштет колбасный. Это тебе не картофельные очистки, а, как нам казалось, настоящий королевский дефицит. Мать как будто даже преобразилась: повеселела, ожила, настроение постоянной тревоги и подавленности уступило другому чувству – надежде! Это был человек оттуда, с фронта – живое дыхание войны, свидетель и участник событий, которыми жили все, но не могли их почувствовать, так как они были где-то далеко. А тут живое общение с героем боев, поэтому с интересом слушала, ловя каждое его слово. Мысленно, конечно она думала об отце, что и он вот так, где-то там далеко постоянно подвергает себя смертельной опасности. Ведь война не щадит никого! Гибли миллионы, выживали не многие! Мать была красива и молода! И чего уж там говорить, наш фронтовой герой влюбился, наверное, в нее с первого взгляда – ухаживал красиво и достойно! Когда он уезжал, снова на фронт, он обещал по своим военным каналам разыскать отца и сообщить ему наш адрес. И действительно, он не обманул, через полтора месяца, примерно, мы получили долгожданное письмо от отца! Радости нашей не было предела, особенно матери. Она не переставала целовать это письмо и при этом плакала. Но это были уже слезы радости и счастья, что отец жив, а также думает и переживает за нас.
Писем белые стаи Прилетали на Русь. Их с волнением читали, Знали их наизусть. Эти письма, поныне Не теряют, не жгут, Как большую святыню Сыновьям берегут.
Много лет спустя, уже в 1958 году, когда я, закончив Высшее Вонно-Морское Училище, встретился с ним в Севастополе, мы коснулись этого эпизода. Отец сказал: - «Мне мать обо всем рассказывала. Я все знаю! Мать святой человек! Она сделала почти невозможное – сохранила Вас! А тому фронтовику я благодарен за то, что смог найти и отыскать свою семью!» Письма от отца приходили все чаще и чаще, а с ними крепла надежда на скорую встречу. Выслал он и свой аттестат, по которому мать стала получать денежные переводы. Жить стало значительно легче! Каждый день мы мечтали о том времени, когда мы будем вместе. Нам казалось, что это произойдет очень скоро, и тогда счастью нашему не будет предела, но время шло, а изменений никаких не происходило в нашей жизни. Наступил 1944 год. И вот однажды нам пришел вызов – приехать к отцу в Гудауты. Наверное, это была самая большая радость в нашей жизни! Сборы были быстрыми. Мать решила все формальности на работе, оформила какие-то документы на выезд, достала билет и мы, благодарные этому городу за время, прожитое здесь, когда он не только гостеприимно принял нас, но и приютил, дал возможность выжить, тронулись в путь! Это было совершенно другое чувство, оно переполняло нас, ведь три года мы не виделись. Мы выросли, повзрослели, не по времени возмужали, мне было уже девять лет, брату – семь. Это были уже не те цыплята, как на последней фотографии, сделанной перед отъездом из Евпатории. А самое главное – мы ехали к отцу!
Мой отец.
Нам казалось, что стоит преодолеть нам это расстояние и заживем мы мирно и счастливо! Ведь нам не хватало только этого. Мы любили друг друга, столько перенесли невзгод и испытаний, живя в разлуке. Теперь ничто, казалось, не мешает нам объединиться и жить по-человечески счастливо! Но судьба и тут внесла свои коррективы, мы ехали навстречу самому тяжелому переломному событию и испытанию в нашей жизни, о котором мы не только предполагать не могли, но и поверить, если бы это приснилось! Скоро войдет в нашу жизнь город, который станет городом не только кратковременного счастья, но и большого несчастья, которое станет поворотным пунктом в судьбе каждого из нас, разделив и разбросав по разным уголкам страны. До этого события оставалось немногим больше трех месяцев. Имя этому городу – Гудаута!
Мечты сбываются. Гудауты - город у моря.
Прямой путь - кратчайшее расстояние между двумя неприятностями". Василий Ключевский (1841-1911)
Это прекрасный, южный, Черноморский город – В то время, я его запомнил, маленьким уютным городком, утопающим в зелени. Здесь я впервые увидел, оставившее впечатление на всю жизнь, лазурное Черное море. Теплое море и Кавказские горы определили климат и природу этого места. Склоны гор были засажены виноградом и цитрусовыми: лимонами и мандаринами. В садах росли: яблоки, сливы, груши, и особенный фрукт, которого я раньше не знал – инжир. Все это на меня произвело огромное впечатление. Отец к нашему приезду подготовился и встречал нас просто по-царски: изобилием фруктов, еды и запомнился мне кусковой сахар - просто мечта из сказки! Он был большими кусками, и его надо было разбивать молотком, а потом щипцами для сахара откусывать маленькие кусочки. Мне это занятие очень нравилось и, тем более что такого количества сахара перед собой я никогда в своей жизни не видел, поэтому я себя чувствовал очень богатым, как в сказке, и самым счастливым мальчишкой на свете. К нашему приезду отец снял две комнаты в частном доме на втором этаже. Здесь дома были какие-то странные, я еще таких не видел. Они стояли на колоннах. Первый этаж был хозяйственный, а второй – жилой. По сути дела, он был первым – это особенность постройки домов на Кавказе. Возможно, это исторически традиционно было с чем-то связано. Вероятнее всего, в связи с высокой влажностью очень сильными субтропическими ливнями. Потоками воды с гор, а также разными видами пресмыкающихся. Поэтому основным атрибутом каждого дома была лестница, ведущая наверх. Хозяева были очень гостеприимными, встречали нас, как самых близких и дорогих гостей. Дом стоял на горке, немножко в глубине от дороги, утопая в зелени сада и кипарисов. Все складывалось как нельзя лучше даже, чем мы думали. И зажили мы самой, что ни на есть сказочной жизнью: в радости, любви и благополучии. Отец приносил паек раз в месяц, чего там только не было! Для нас это было верхом изобилия. Мандарины лежали по всей квартире, даже под кроватью. Аромат цветущей плантации будоражил воображение. Мы, как говорится, после голодного края отводили ими душу и не могли нарадоваться. Как-то раз меня отец отвел в горы, это было совсем рядом, и показал, как растет виноград. Это я видел тоже в первый раз. Все деревья были увиты виноградом, лоза поднималась с земли и вилась вокруг дерева. Такое создавалось впечатление, что растет на деревьях.
Мы собрали рюкзак винограда и принесли домой. В дальнейшем, я сам уже ходил с братом и собирал с ним виноград. Нам это нравилось, и мы все удивлялись, почему мальчишки смеялись и не хотели с нами идти за виноградом. Потом стало понятно, в каждом доме свой виноград и сад с фруктами. Со своими сверстниками мы быстро сошлись и познакомились. Время стали проводить вместе. Часто ходили на речку, купались вместе с буйволами. Этих своенравных животных, я тоже впервые увидел здесь. Буйволы приспособлены к данной местности и используются как рабочая сила для перевозок и сельскохозяйственных работ на Кавказе. Они сильные и послушные, но очень любят лежать и купаться в любой воде. Хоть в луже, лучше, конечно в водоеме или речке. Мы с ребятами придем на речку, а там одни буйволы прохлаждаются, поэтому трудно было найти место для купания. Речка была мутная, вода желтовато-песочного цвета, берега сланцевые, очень скользкие. Кусок сланца возьмешь в руки, он как мыло мылится, иногда мы им и мылись. Однажды, мы пришли на речку и из-за отсутствия свободного места, поднялись выше, противоположный берег был крутой и высокий. Сначала мы купались, а потом решили поплыть к противоположному берегу. Подплываем, я поднимаю голову, и сразу обомлел, от увиденного. В отвесном сланцевом береге – тысячи отверстий и из всех дырочек торчат головы змей, они шипят и угрожающе двигают языками. Я испугался, просто потерял дар речи, остолбенев от ужаса, так напугала меня эта увиденная картинка. Наконец, пришел в себя, быстро развернулся и, что было мочи, поплыл от этого страшного места. Пока я плыл, мне казалось, что вокруг меня в воде просто кишит огромное количество этих змей. Когда я приплыл и, заикаясь, рассказал местным ребятам, то они посмеялись и сказали, что это безобидные ужи, их не надо бояться. С тех пор у меня появилось чувства отвращения ко всему змеиному – отвратительная тварь! Может, и не заслуженно, так обобщать. Но детское восприятие очень сильное чувство!
Яйца откладываются в августе, новорожденные особи достигают в длину 25 - 34 см.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
