Ни я, ни Лина не могли и мечтать о велосипеде. Но поддалась всеобщему ажиотажу Лёля, а к её желанию рабочего человека и почти невесты мама не могла отнестись пренебрежительно.
Она и Лёля пошли на Мальцевский (теперь Некрасовский) рынок и вернулись оттуда с велосипедом. Железный конь был явно не новый и к тому же имел «женскую» конструкцию. В те строгие времена сесть мужчине на «женский» велосипед означало едва ли не то же, что сейчас ему появиться на улице в юбке.
Дальнейший осмотр покупки показал, что у колёс обода крашеные, спицы с лёгким налётом ржавчины, колёсные щитки и фара вообще отсутствуют. В окончательное уныние меня повергла втулка заднего колеса: она не только не напоминала «торпедовскую», но вообще не имела свободного хода! То есть при езде на этом «коне» педали требовалось крутить беспрерывно, даже если бы ты нёсся во весь опор с горы. В довершение всего эта реликвия, настоящее место которой было в музее старинной техники, имела весьма внушительный вес.
Но, как вскоре оказалось, неказистость велосипеда была мне на руку. Тяга Лёли к велосипедным прогулкам быстро остыла, особенно после того, как она во время катания умудрилась столкнуться с грузовиком, хотя тогда их на улицах города можно было по пальцам перечесть. Для Лёли, слава Богу, всё окончилось благополучно, но велосипед был изрядно помят и покарябан.
Лина возиться с этим «чудом техники» не захотела, и велосипед перешёл в моё полное распоряжение. Я привёл его в рабочее состояние и, хотя от «дамского» вида своего «коняги» ощущал некоторый дискомфорт, катался на нём вволю. Кроме того, чиня дряхлые камеры, устраняя «восьмёрки» и прочие всевозможные поломки, мне поневоле пришлось пройти
Из своих друзей военной поры мне хочется ещё упомянуть Юру Страшнова – соседа по лестничной площадке.
Он родился в 1927 году и до своего призыва в армию осенью 1944 года успел поработать в нашем домоуправлении сантехником (тогда говорили «водопроводчиком»). Добрый, скромный, немногословный, но уже почти по-взрослому серьёзный и обстоятельный Юра с охотой брал меня на свои обходы квартир, подвалов и чердаков закреплённых за ним домов.
Основным видом работы в то время было устранение всевозможных протечек, возникающих как по причине изношенности труб и арматуры, так и от сотрясений при близких разрывах бомб и снарядов. Характерно, что вода в квартиры тогда подавалась по свинцовым трубам, сохранившимся ещё с дореволюционных времён. Юра умело управлялся с ними – пилил, гнул, паял. Я же был у него на подхвате и «за компанию».
Получив перед самым призывом расчёт, Юра, со словами, что он уже давно оформил меня в домоуправлении своим помощником, протянул мне 250 рублей.
– Это деньги, которые ты заработал, – сказал он, и я, «ничтоже сумняшеся», принял их. Я до сих пор, пожалуй, так и остался излишне доверчивым.
Война оказалась довольно милостивой к Юре: хотя и сильно израненный, с искалеченной правой рукой, он вернулся домой осенью 1945 года.
Войне конец
Свадьба Лёли. Федя
Война, хотя медленно и кроваво, но двигалась всё-таки к своему концу. Ленинградцы постепенно морально и физически оттаивали от стужи блокадных зим. Уже никто не сомневался в том, что впереди нас ждёт Победа.
Началось массовое возвращение людей из эвакуации. Почти вымершие в блокаду безмолвные городские улицы и дома стали оживать. Постепенно разворачивалось восстановление разрушенных зданий.
В соседнем доме №13 работала группа военнопленных – тихих и молчаливых людей в потёртой солдатской форме грязновато-зелёного цвета. Мы глазели на пленных, не чувствуя вражды. Некоторые из них иногда просили хлеба, и я выносил просившему пару кусочков грамм на 100–150.
Потом я стал носить хлеб только одному солдату – возраста моего отца – с ласковым и добрым лицом. Он говорил о себе, что он чех и называл своё имя (в памяти оно не осталось). У нас с ним завязалось что-то вроде дружбы, и мы иногда, в перерыве их работы, просто сидели рядом друг с другом. Охрана не препятствовала.
Когда их переводили на другой объект, этот солдат подарил мне миниатюрное сувенирное издание Советской конституции на английском языке. К сожалению, оно у меня не сохранилось.
В освободившиеся в нашей квартире комнаты въехали новые соседи. К счастью, скорее всего по совету дяди Феди, мама успела комнату Марии Фёдоровны переписать на нас. Помню, как для ускорения этого процесса (уверен, что и тут не обошлось без совета дяди), мама организовала нашему управдому – хромому, всегда спокойному и уравновешенному, средних лет мужчине, пришедшему к нам «знакомиться с ситуацией» – угощение с четвертинкой «Московской» и весьма скромной закуской. Жить, однако, все вчетвером мы продолжали в большой комнате, а маленькую мама почти всё время сдавала внаём.
Об окончании войны я услышал первый раз в солнечный и тёплый вечер 8 мая, скорее всего, из уличного разговора, однако, все ждали официального сообщения. Оно разбудило нас ночью 9 мая: «Германия безоговорочно капитулировала!». Мы бурно радовались, и первые наши мысли были о Феде, что он остался живым, и о папе, что война его у нас отняла. Как ни странно, сам первый день такой долгожданной Победы почему-то не остался у меня в памяти.
Спустя десять дней Лёля и Иван поженились. Их свадьба была первым крупным застольем в нашей семье, начиная с 1939 года. Гостей было около двадцати человек, но, кроме своих, я помню ещё старшую сестру тёти Вали – Марию Александровну и её детей: Людмилу и Владимира.
К сожалению, в это приятное событие я влил свою «ложку дёгтя». А фактически – керосина. И не в бочку, а в громадный который мне было поручено вскипятить. Это дело мне было хорошо знакомо.
Но в этот раз уголь в самоваре никак не разжигался, и мне пришлось плеснуть в трубу немного керосина. Огонь вспыхнул, самовар удовлетворённо загудел, и я успокоенный вернулся за стол, где веселье было уже в разгаре. Хорошо поев, я уснул задолго до конца веселья сном праведника. Наутро мама мне сказала, что задание своё с самоваром я позорно провалил. Чай томимые жаждой гости пить не смогли – от него несло керосином. Оправдываться мне было нечем, я молчал, опустив голову, и готов был принять любое наказание. Но как-то специально наказывать в нашей семье не было принято, родители обычно ограничивались в подобных случаях выражением своего неудовольствия словами, подчас довольно обидными. И, как правило, этого оказывалось достаточно.
Осенью 1945 года приехал на побывку Федя. Добравшись с вокзала домой, он никого не застал и пришёл ко мне в школу. Подойдя в перерыве к нашему классу, где мы с увлечением играли в «кавалеристов» (моим «конём» всегда был крупный Боря Баженов), Федя спросил обо мне по фамилии. Пожалуй, иначе нам было бы трудно узнать друг друга, ведь мы не виделись более четырёх лет.
Краткий отпуск из части брат получил в связи со своим оформлением на сверхсрочную службу. Её Федя рассматривал как ступеньку к получению офицерского звания, что и произошло года три спустя. Правда, для этого ему ещё пришлось сдавать специальные экзамены. В свои 22 года мой старший брат был уже вполне сформировавшимся зрелым человеком. Не зря на войне идёт год за три, а войну ему пришлось пройти от Сталинграда до Берлина.
Выше среднего роста, внешне весьма симпатичный и обладающий заметным мужским обаянием, он был умён, рассудителен, при необходимости дипломатичен. Просто и естественно держал себя с людьми, был доброжелателен, не лишён остроумия и сам отзывчив на юмор. К сожалению, раннее знакомство с казармой и последующее длительное пребывание в солдатской среде не дали в полной мере развиться несомненно присущей ему врожденной утончённости, изредка напоминая о себе в его манерах и поступках.
Фёдор был для мамы высшим авторитетом и вполне заслуженно: он был сильно привязан к семье и проявлял о нас постоянную заботу, которая ощущалась даже в мелочах. Привезённые им подарки, а он не обошёл никого из нас, несмотря на свои скромные старшинские возможности, были выбраны с толком, сделавшим бы честь и умудрённому главе семьи.
Тогда же он привёз замечательный, написанный маслом пейзаж. Несмотря на отсутствие на холсте подписи художника, очевидно, что рука его мастерски владела кистью. Сейчас эта картина, а также оставшиеся в своё время в комнате Марии Фёдоровны две чудесные акварели с подписью «Эрлихъ», как и очень удачный этюд маслом на дереве «Розы» моего двоюродного брата Анатолия Лапцевича, составляют главное художественное украшение нашей квартиры.
От тех дней осталось фото, где мы, по предложению Феди, запечатлены в полном, теперь уже изменённом составе: не стало папы, но появился Иван, Лёлин муж.
Семейное фото. Ленинград, 1945 год. В центре мама и муж Лёли – Ваня, слева Федя и я, справа Лёля и Лина
В последующем полностью наша семья уже никогда не собиралась.
Именно с этого отпуска, сам того не желая, Федя стал причиной серьёзной размолвки между мамой и тётей Валей, которая «положила на него глаз» как на «жениха» для своей племянницы. Люся Анкудинова была худощавой, приятной на вид, но несколько анемичной блондинкой с негустыми вьющимися волосами и спокойной, слегка ироничной манерой поведения.
Как мне кажется, она была неглупа, не вздорна и не мелочна, правда, по внешнему блеску, живости ума, умению «себя подать» намного уступала своей тёте. Но, надо отдать Люсе справедливость, она и не тщилась за нею угнаться, держась всегда приветливо и с достоинством.
Возможно, что брату она стала бы неплохой женой, если бы не один нюанс: по возрасту она, кажется, была немного старше Феди и, по мнению тёти Вали, ей нельзя было больше ждать. Поэтому тётя взялась за дело с присущей ей энергией, стремясь завершить его как можно скорее.
Люся, кажется, была непротив, брат держался индифферентно, мама заявила категорически: «Феде жениться рано!». В результате брат уехал холостяком. Вместо свадьбы Люси и Феди получилось длительное и острое противостояние между тётей Валей и мамой. Стремление тёти форсировать события имело обратные последствия: Люся вышла замуж лишь года три-четыре спустя и не за Федю.
Вскоре после отъезда Феди в часть сдвинулась с места и Лёля. Иван Иванович получил назначение в Прикарпатский военный округ. Это назначение оказалось для них всерьез и надолго.
1946 год. Экзамены. Выбор пути
Мои ребячьи дела шли своим чередом. Весной 1945 года я вступил в комсомол. К этому шагу меня никто не понуждал и не подталкивал. Я искренне считал, что это именно то, что мне нужно. Впрочем, ничего нового в мою жизнь этот шаг тогда не принёс.
Компания ребят из дома № 3 задумала Место встречи определилось на квартире одной из девочек (Нинетты), родители которой согласились предоставить нам комнату на новогодний вечер.
Я это намерение встретил с энтузиазмом, тем более, что у меня уже стал проявляться интерес к танцам. К тому же, не в пример большинству моих ровесников, я уже мог танцевать наиболее распространённые тогда вальс, фокстрот и танго. Сказались постоянное использование меня в качестве партнёра Линой и её подругой Катей во время своих танцевальных упражнений, а также наглядные «уроки», которые я имел возможность получать во время нечастых домашних вечеринок Лёли и Феди со своими знакомыми. Танцевальные мелодии – томные, волнующие, манящие – уже находили в моей душе живой отклик. Они так звучно и красиво изливали мои
сокровенные чувства и желания, которые смутно бродили во мне, и которые я не мог выразить словами!
Для организации новогоднего вечера, как подсчитали девочки, требовалось с каждого по 100 рублей – по тем временам сумма приличная. Чтобы их заработать, Кирилл Затовко и я подрядились пилить дрова. Распилили около двух кубометров, раскололи и частично перенесли на пятый этаж одного из домов на улице Чайковского. Так мы добыли для себя нужную сумму.
Всё необходимое девочки закупили в коммерческом магазине. Хватило даже и на бутылку шампанского. Коммерческие магазины снова появились в Ленинграде в конце войны. В них по высоким ценам в широком ассортименте продавались продукты и вина.
Для меня был ещё один трудный вопрос: в чём пойти на вечер? Очень не хотелось одевать уже изрядно наскучившие гимнастерку и галифе, а особенно «бурки». Но выбора не было. В буквальном смысле – костюм этот был у меня единственный.
От новогоднего вечера в моей памяти сохранилось до обидного мало. Вкус шампанского (каждому досталось по глотку), напомнил мне довоенную газировку. Испытал удивление, смешанное с досадой, от также испробованного впервые хрустящего обманчиво-объёмного «безе», мгновенно таявшего во рту.
Во время девочка, написавшая под аркой упомянутое мной равенство, сказала, что по отношению к Вале В. (её почему-то не было на вечере) – это чистая правда. Было непонятно, почему этот вопрос так занимал мою партнёршу. Однако, напоминание об этом эпизоде меня, из-за своего не совсем благовидного поведения, неприятно задело, и я уклонился от дальнейшего развития темы. На этом и окончились мои детские «романы».
Вечер в целом удался: было весело, мы много танцевали и ощущали себя почти взрослыми. Но, как это обычно бывает в таком возрасте, после того как событие, которого мы очень ждали, свершилось, мы испытывали чувство, что самое заветное, чего хотелось больше всего, не сбылось. Мы ещё не могли знать, что «самое заветное» исполняется далеко не всегда, а если и исполняется, то не всё сразу и не так, как ожидаешь. А то и вовсе то, что оно, оказывается, сбылось, становится понятным много позже.
Учёба в седьмом классе меж тем быстро катилась к своему концу. Этим классом завершалось тогда «неполное среднее» образование, о чём выдавалось специальное свидетельство. Ученик получал возможность выбора: или продолжать учёбу в школе, или поступать в среднее специальное учебное заведение (техникум), или (по исполнении 16 лет) идти на работу.
Для меня этот вопрос сводился к двум последним вариантам. Лина училась в девятом классе, была постоянной отличницей и активистской. Она очень хотела в последующем поступить в ВУЗ. Но было очевидно, что учить сразу двоих уже подросших детей маме будет не по силам. Правда, Федя в письмах настаивал на том, чтобы мы продолжали учёбу, и обещал свою помощь, однако взваливать на него такую обузу не лежала душа.
Предварительно остановились на том, что я, окончив седьмой класс, буду поступать в техникум. Своего определённого мнения, как поступить и где дальше учиться, у меня не сформировалось, и я к такому варианту отнёсся почти равнодушно. Конечно, если бы материальные условия позволяли, продолжать учебу в школе, а потом в ВУЗе мне было более желательно. Но раз нет – значит, нет. Тем более, что вопрос «кем быть?» в конкретной постановке для меня ещё оставался открытым. Имели место лишь неопределённые мечты и смутные желания. Здоровый практицизм, признаки которого уже явно просматривались у некоторых моих сверстников, меня ещё совсем не коснулся. Даже придя к решению, что буду поступать в техникум, я серьёзно так и не задумался над тем, в какой именно? Безусловно, подобная пассивность не украшает даже подростка. Но, если не решаешь ты, решают за тебя: или другие люди, или жизненные обстоятельства.
Передо мной фотография нашего седьмого класса, сделанная, скорее всего, в начале 1946 года. Перечислю всех, как осталось в памяти. Имена некоторых ребят и фамилии учителей, к сожалению, забылись.
7-й класс 187 мужской школы. Ленинград, 1946 год. Слева направо: 1-й ряд (сидят на полу): Раскин, Вася Петров, Орельский. 2-й ряд: Виталий Серебряков, Николай Лапцевич, Лопатинский, Мария Сергеевна, Любовь Адольфовна, Ефим Свибильский, Боря Галкин, Боря Баженов. 3-й ряд: Дима Кубеев, Саша Морозов, Женя Петров, Волцингер, Воробьёв, Боря Фефилов.
На фотографии нет упоминаемых мной ранее Жени Ландышева, Володи Шаброва, Боря Петрова, Кирилла Затовко. Первые трое к тому времени учились в других школах, а Кирилл, видимо, отсутствовал в школе в этот день.
Продолжение следует
