В редкие свободные часы мы играли в камешки на плацу для строевых занятий, а зимой кидались снежками. В наших играх был мальчишеский азарт. Мы забывали про погоны на наших не по годам крепких плечах. Но когда нам приходилось встречаться с гражданскими сверстниками, на сколько лет старше их мы чувствовали себя! Что связывало меня с прошлым? Воспоминание о том, как ветерок колышет тюлевые занавески на окнах в солнечной комнате деревенского дома? Фотография человека с напряженным суровым взглядом ярких глаз, в портупее и пилотке – единственный уцелевший портрет моего погибшего отца?.. Больше на память о нем не осталось ничего: все сожгла бабушка, когда немцы подходили к Москве и со дня на день могли занять нашу деревню. То время я помню только по отрывочным наиболее сильным впечатлениям: вот едет на лошади вдоль Деревенской улицы молоденький милиционер. Я стою посреди островка первого, недавно выпавшего снега в прогоне между двумя домами, закутанный с ног до головы, одетый во все, что у меня есть, на случай бомбежки. Вихрем проносится над соломенными крышами черный самолет – и три взрыва один за другим сотрясают землю. Бомбы рвутся в огородах, далеко раскидывая вялую картофельную ботву. Взрывная волна идет поверху, вышибает стекла из решетчатого окошка у нас на чердаке, скидывает с лошади милиционера. Он сидит на снегу рядом со мной и матерится, потирая ушибленную ногу. Со стороны железнодорожной станции, из-за леса, ветер наносит желтый вонючий дым. Там что-то гремит и ухает.
Вокзал разбомбили,– говорит милиционер. – Снаряды на путях рвутся... Два состава. Зимней ночью в нашем доме появляется высокий человек в меховой одежде. На голове у него кожаный шлем, на руках рукавицы с раструбами до самых локтей. Сапоги тоже меховые и такие длинные, что он пристегнул их к поясу. Человек приполз со стороны поля – я видел на другой день глубокую борозду в снегу. Он не может ходить: у него болит левая нога, ступня распухла и посинела. Меховой человек всю ночь сидит с бабушкой за столом, парит ногу в ведре с горячей водой и пьет чай. Первых немцев не бойся,– говорит он бабушке.– Первые ходят в атаки и мерзнут в окопах.
Это рабочий скот войны, пушечное мясо. Они, конечно, пограбят, поколотят вшей и дальше пойдут... Вторыми придут солдаты гарнизона, который расположится в вашей деревне. Вслед за ними или вместе с ними придут третьи. Эти будут все в черном: каратели, эсэсовцы. Они станут вешать и расстреливать семьи красноармейцев и особенно жестоко будут расправляться с родственниками командиров Красной Армии. Они будут копаться в документах, выспрашивать у предателей и угонять в Германию всех трудоспособных... Этих бойся, мать. Это убийцы.
На рассвете меховой человек ушел, сильно хромая, в сторону железной дороги, а часов в десять утра наш дом окружили бабы с вилами и топорами. Впереди всех воинственно размахивал двустволкой белобородый шорник Василий Палыч. – Эй, тетка Люба! У тебя во дворе фриц спрятался... Ночью выпрыгнул из самолета, прямо в стог угодил. Мы по следам нашли: видать, повредил ногу – полз все... Бабушка пустила всех в избу, прикрыла дверь и сказала, широко улыбаясь: – Какой там фриц... Васька это прилетал, за ригами спрыгнул в стог, да соскользнул – вот и повредил ногу-то. А самопряха (так в деревне называли самолет У-2) дальше полетела.
У всех нас приблизительно одинаковые воспоминания. Мы живем в условиях казармы, у нас одинаковая одежда, одни и те же дела, книги и даже будущее. Но у каждого есть еще и свой собственный мир, в который не всегда пускают даже друзей. Этот мир внутри нас, он незаметен со стороны даже для опытного командирского глаза. Внешним, вещественным выражением этого мира являются предметы и вещи, не имеющие, может быть, никакой ценности для постороннего, но наиболее дорогие нам. Мы вдохнули в эти предметы свое тепло, свою любовь и надежду – и только для нас они полны тайного и глубокого смысла.
Толя Замыко, например, сидит в учебном классе один за самым последним столом, в углу. Его учебники и тетради перекочевали в шкаф: оба ящика стола забиты коробочками, баночками и мешочками. Здесь есть все: детали радиоаппаратуры, набор сопротивлений и конденсаторов, сверла, шурупы, гвозди, механизмы испорченных часов, куски латуни, молотки, стамески, мотки проволоки и даже блестящий водопроводный кран. Толины руки меняют окраску в зависимости от очередного увлечения: то они обожжены азотной кислотой, то в них въелась металлическая пыль, то они пожелтели от фотореактивов. В последнее время руки у него почти все время в краске: Толя строит модели кораблей. Строит он их уже целый год – и, пожалуй, это его увлечение последнее: раньше ему хватало любого занятия на два месяца, не больше.
Не все и не всегда было гладко в Толиной кипучей деятельности: сначала он занимался чем угодно, только не моделями кораблей. Он пришел в училище из детского дома, а еще раньше, когда погибли где-то в глухом белорусском селе его родители, он нищенствовал, выпрашивая Христа ради кусок хлеба. Наверное, те два года сделали его таким раздражительным и озлобленным, каким он был на первых порах в училище. Мы с ним, хотя и подружились сразу же, дрались каждый день. Он был худой и узкоплечий, но в драке терял самообладание и, подвывая, бил противника головой, руками и ногами. Зубы он тоже пускал в ход не задумываясь. Сначала я боялся его и всегда уступал. Потом разозлился на себя и крепко потрепал Толю при очередной стычке. Как ни странно, Толя исправился почти мгновенно, даже перестал выходить из себя по любому пустяковому поводу.
Потом у нас появилась слесарная мастерская, и Толя зачастил туда. Однажды он установил на парте модель корабельной пушки времен первой Севастопольской обороны: ствол был латунный, станок из полированного дерева на четырех маленьких колесиках окован по углам сияющими медными треугольниками. Мы думали, что модель недействующая, но Толя попросил всех расступиться и важно поднес к крошечному отверстию в казенной части латунного ствола горящую спичку. От грохота у всех заложило уши. Дымящаяся пушка, съехав с парты, упала Толе на колени. В классной доске прочно засел никелированный шарик от кровати. Пришел офицер-воспитатель старший лейтенант Кушнарев, изъял пушку и объявил ее создателю строгий выговор перед строем. Пушка потом красовалась в качестве модели на выставке во Дворце пионеров, и Толю за нее наградили Почетной грамотой.
Первым из нашего взвода Толя овладел тайнами фотографирования. Он нашел где-то испорченный объектив и, починив его, долго изобретал спусковой механизм и камеру. Аппарат Толиной конструкции напоминал своими формами первые самолеты, но работал исправно, если не считать того, что лица и предметы получались на карточках вытянутыми то в длину, то в ширину. Однажды Толя радиофицировал класс: провел под плинтусом и по щелям паркета к каждой парте провода, раздал всем примитивные наушники, сделанные из спичечных коробков, и подключил трансляцию. Несколько уроков мы блаженствовали, слушая музыку и новости. Первым попался сам Толя, слушавший радио уж слишком открыто. На следующем уроке попался я, а еще через день проницательный Дубонос, проводивший у нас политбеседу, торжественно извлек всю Толину проводку, смотал в большой клубок и унес к себе в кабинет. Толю лишили увольнения в город на целый месяц. Это называлось у нас «получить месяц без берега».
Теперь, через три года после событий с пушкой и радио, Толя самозабвенно строит модели кораблей и читает «Очерки по кораблестроению» академика Крылова. Свой конек есть и у Цератодуса: он коллекционирует фотокарточки. Нет, он не собирает портретики смазливых девочек и открытки с улыбающимися кинозвездами. Он ищет везде и изготовляет сам «тематические снимки». У него несколько самодельных альбомов. У каждого альбома свое лицо, свой тематический профиль: альбом № 1 – «История училища», альбом № 2 – «Шхуна «Амбра», альбом № 3 – «Учеба и быт». Самая дорогая вещь для Цератодуса – его фотоаппарат. Это не «Киев» и не «ФЭД». Это всего-навсего «Любитель». Но снимает им Цератодус не хуже, чем другие «Киевом». Меня всегда удивляет его нежное отношение к аппарату, такому хрупкому в его больших и неуклюжих руках.
Автор начал писать в десятилетнем возрасте. С бабушкой Любовью Варфоломеевной Ждановой.
У меня тоже есть свой мир. Может быть, в нем большое место занимают такие несерьезные вещи, как тетрадки со стихами и песнями, рисунки и письма от Лиды... Да, с некоторых пор письма от Лиды и она сама занимают в моей жизни, пожалуй, даже слишком большое место. Вот как это случилось!..
А ПОУЖИНАТЬ ДАДУТ?
В прошлом году после октябрьского парада нам всем без исключения разрешили увольнение на двое суток. Обычно на ночь увольняли только тех, у кого родственники проживали в Риге. Но тут был случай особый. Погода стояла сырая, всю ночь перед парадом шел дождь со снегом, и ветер, как в трубах, гудел в узких переулках старой Риги. Голые сучья скребли по оконным рамам нашего спального корпуса. Дневальные зябко ежились и грели руки на радиаторах парового отопления. Утром был туман, сигнал горна прозвучал глухо и отдаленно, как сквозь вату. Мы шли колонной по четыре. Где-то впереди, совершенно невидимый в тумане, ухал и дребезжал оркестр. Наш строй казался бесконечным. Площадь Победы, на которой выстраивались для торжественного марша войска гарнизона, находилась за рекой, в предместье. Деревянные трибуны вдоль длинного забора да ряды деревьев по сторонам – вот все убранство площади. Утрамбованная почва посыпана песком, смешанным с толченым кирпичом. Прямо перед трибуной образовалась обширная желто-красная лужа. Когда мы заняли свое место в общем порядке, туман рассеялся и снова закапало. На кончиках наших носов висели крупные дождевые капли, а ленты, старательно разглаженные накануне, свернулись в жалкие трубочки. Поэтому мы с внутренним ликованием встретили долгожданную команду: К торжественному маршу!.. Побатальонно!
Москва. Май 1953 г. Впереди парадного батальона риских нахимовцев командир роты капитан Александр Семенович Дубницкий (Предоставил Гриневич Владимир Васильевич, РНВМУ 1952 г.).
– Не подкачайте, мальчики! – громко сказал Дубонос. – Лужа впереди,– озабоченно отозвался правофланговый. – Руби, орлы, прямо по воде!.. Чтоб брызги фонтаном! Все молчали и старались представить себе глубину лужи. «Эх, хороши были у нас хромовые ботиночки», – подумал я. – Пройдете лучше всех, разрешу увольнение на двое суток,– добавил Дубонос. Он вскинул обнаженный палаш и тотчас положил его на плечо. Над рядами, словно короткие молнии, мелькнули палаши и выросли иглы штыков!
Прошли мы лучше всех, и Дубонос сдержал слово, но мне некуда было идти: погода плохая, кино покажут и в училище, а на мои любимые конфеты «Лайма» денег все равно нет. Я почистил брюки, переоделся в робу и лег на койку. Делать мне было нечего – и я старался достать потолок ногами: койки у нас были двухъярусные, и моя помещалась наверху. Два раза ко мне подходил Толя Замыко и глядел на меня умоляюще. Его рукав был украшен сине-белой повязкой дневального по роте, а на груди сияла боцманская дудка с цепочкой. Толя рвался в увольнение, и мучить его было очень приятно. – Ты понимаешь, что она меня ждет?– говорил он, заглядывая ко мне на верхнюю койку.– Понимаешь или нет?– Толе хотелось, чтоб я отдежурил за него. – Катись ты! Думаешь, одного тебя ждут? Я просто не решил еще, куда сегодня пойти. Вот подумаю немного и пойду.
Я не понимаю Толю: чего он так переживает из-за какой-то сопливой голенастой девчонки? Дня три назад я проходил мимо его стола и случайно увидел недописанное письмо: «Светочка, Пахточка, Тютю-лечка! Пишет тебе твой Малыш...»– дальше я читать не стал: очень уж противно. – Слушай, а что такое Пахточка? – спрашиваю я Толю. Он хмурится, закусывает нижнюю губу и хочет уйти. – А Тютюлечка?– ору я вдогонку.– Это рыба, что ль, такая, тюлька? Вроде кильки? Толя не на шутку разгневан: он показывает мне кулак.
Я долго еще задирал ноги к потолку, как вдруг кто-то потянул меня за рукав. Я повернулся на бок и свесил вниз голову. Там внизу в полумраке сидел Генераторная Хэнша. Генераторная Хэнша – это всего-навсего Сережа Куроедов. Общеизвестно, что курица по-английски «a hen», отсюда происходит Хэнша. Остриженная наголо голова Хэнши представляет собой интереснейшую продолговатую конструкцию, состоящую из трех частей. Затылочная и лобная части головы кажутся небрежно и неумело прилепленными. Конечно, грех смеяться над этим, но при взгляде на голову Хэнши в мозгу почему-то вспыхивало слово «генератор».
Вот так и стал Сергей Куроедов Генераторной Хэншой. Впрочем, не только за форму головы он получил это труднопроизносимое прозвище: нос Хэнши был до того похож на штепсель, что хотелось воткнуть в него вилку от электрического утюга. А уши напоминали прожекторные отражатели. Вдобавок ко всему Сергей Куроедов был слабым и рыхлым, и в бедрах он был шире, чем в плечах. Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 1. СПб, 2002. Часть 9.
Маталаев Никита Львович – истинный петербуржец, но волею военной судьбы много лет живет в Севастополе. Он уже привык к этому и любит Севастополь, ставший тоже родным городом. Свято хранит верность подготскому братству. Был командиром подводной лодки 613 проекта, имел прекрасную перспективу служебного роста, но роковая случайность изменила его судьбу. Он стал начальником разведки дивизии подводных лодок, а затем скитальцем морей, побывав во многих странах мира. Настоящий моряк, опытнейший штурман. О своей жизни, службе и морских путешествиях, а также о непростом пути “от старшего офицера до старшего матроса”, он с откровенностью повествует в “Воспоминаниях Никиты… (с “картинками”)”.
Никита Маталаев ВОСПОМИНАНИЯ НИКИТЫ (с “картинками”)
Преамбула В соответствии с “Обращением к однокашникам” от 7 апреля 1997 года воспоминания мною написаны, даже с “картинками”. Очень сожалею, что не коротко, хотя и мог бы по-анкетному. Но просили литературно ответить на все ключевые вопросы. Работа заняла два месяца с момента получения “Обращения...” на руки. Писал вечерами на вахте в каждый четвертый день без переделки, только переписал в тетрадь для удобства отправки. Всё написано одним духом по памяти, так как никаких записей, кроме антарктического дневника в 1956-1957 годах, не вёл. Поэтому возможны неточности в именах и датах, но, надеюсь, небольшие и несущественные. Проверить, уточнить не могу – живу не в Питере. Когда получится посетить Родину, – не знаю. Там, где сомневался, ставил в скобках знак вопроса (?). Писал откровенно, как “на духу” перед однокашниками: и о плохом, и о хорошем, – не сочтите за хвастовство.
Детство Никиты, которое кончилось ещё в блокаду
Родился 28 сентября 1931 года в Ленинграде (роддом – улица Маяковского 5) в семье русских интеллигентов. Мать – преподаватель музыки и пения. Её родители – тоже петербургские учителя музыки. Мама проработала всю жизнь в школах, имела две медали трудовой доблести и медаль “За оборону Ленинграда”. Умерла в 1976 году, похоронена на Охтинском кладбище. Отец происходил из семьи ремесленника-кустаря города Великий Устюг. Сумел выйти в музыканты: окончил Ленинградскую консерваторию по двум специальностям – скрипка и дирижирование. Работал в театре “Ромэн”, в Мосгосконцерте и других местах. Не воевал. Вероятно, уже умер. Родители пытались сделать из меня Никколо Паганини. Я “перепилил” пару скрипок, честно “испражнялся” на фортепьяно и любил это, но дальше джазового лабуха не вытянул и ... вот стал моряком. Формально родители развелись в 1933 году, но до войны ежегодно летом совместно выезжали подработать на “гастроли” на юг (ох, уж эта богема!), где я плескался в Днепре или в Азовском море. Предполагаю, что первоначальную робкую, а, может быть, и твёрдую, большую, перспективную любовь к морю во мне зародили мой дядюшка – капитан десятитонной крейсерской яхты “Совет” Ленинградского яхтклуба и двоюродный брат – радист той же яхты, на которой, кроме частых прогулок до Петергофа и Сестрорецка в “Маркизовой луже”, я совершил свой первый “дальний” рейс до Таллинна летом 1940 года в девятилетнем возрасте.
Горят Бадаевские склады
Кроваво-коричневая туча войны разрушила тщеславные планы моих родителей сделать из меня музыкального гения. Летом и ранней осенью 1941 года мы – пацаны (огольцы) с Кирочной (улица Салтыкова-Щедрина) собирали осколки и боеприпасы для своих коллекций и кое-что взрывали. Собирали жёлуди в Таврическом саду для изготовления смешных человечков (зимой мололи их на “кофе”), бегали по магазинам, стремясь полнее отоварить карточки, собирали патоку на догоравших Бадаевских складах, ползали на нейтральную полосу в районе Волкова кладбища за картошкой. При этом еще учились (я в 4-ом классе) сначала в школах, а затем по бомбоубежищам. Ближе к зиме, когда понятия “война”, “блокада” перестали быть детскими, игральными и становились кровавыми, приносящими реальную боль, разносили по квартирам записки – приказы штаба МПВО (местной противовоздушной обороны) о дежурствах, поддерживали связь с постами в качестве рассыльных, торчали на крышах, наблюдая “Юнкерсы-88” в перекрестьях лучей прожектов и даже ... участвовали в тушении зажигалок.
Меня всегда возмущало хвастовство некоторых моих одногодков: “Я тушил зажигалки!”... Ну как мог десятилетний худосочный пацан поднять железные двухметровые щипцы для захвата зажигалки или тащить большое пожарное ведро с мокрым песком или водой?! Да, помогали, шуровали лопатой в меру своих сил, что-то подносили, то есть именно участвовали в тушении, а не тушили.
Днем ходили смотреть, что где разбомбило, завалило, куда упал немецкий самолёт, где попал снаряд. А ночью, перестав спускаться в бомбоубежище, дрожали в тёмной холодной комнате, сжимая свои детские кулачки при вое падающей бомбы (а днем – снаряда) и молитвенно повторяя: “пронеси, пронеси, пронеси”... Зимой выстаивали сутками в очередях за хлебом: 125 грамм моих плюс 125 грамм маминых равно 250 грамм, которые дома размельчали в воде и варили “тюрю”. Других продуктов уже не было совсем... Какое-то время мать работала в госпитале на Греческой площади. Я очень хорошо помню, как выстаивал в очереди за хлебом двое или трое суток. Было это в ленинские дни – 21-24 января 1942 года. А хлеб всё не везли и не везли, а мы всё мерзли и мерзли, и некоторые падали тут же в очереди. Когда, наконец, стали выдавать хлеб, один мальчишка, которого я до войны знал то ли по школе, то ли по двору, вырвал у бабульки (хотя, может быть, это была и не бабулька, а просто взрослая женщина, изнурённая голодом до вида “старухи”) её пайку из рук и перебежал через дорогу. За ним бросился проходивший мимо сержант, настиг его, хотел бить и даже разок ударил, но мальчишка, привалившись к стене дома и старательно оберегая голову от ударов, запихал всю эту пайку (всего-то 125 грамм!) в рот и старался быстрее ее проглотить. Так и стояли над ним, свернувшимся в “мёртвой защите” у стены дома и дожёвывающим чужой хлеб, молча, жалостливо-осуждающе и пострадавшая ''бабулька'', и сержант, и я. Голод оправдывал воровство мальчишки. Это все понимали, хотя ''бабульке'' было очень жалко отобранной пайки: она-то оставалась голодной и, может быть, сделала последний шаг к могиле. К сожалению, такие случаи были не единичны.
Еще несколько штрихов к понятию “голод”. Слухи о том, что убивают людей, особенно женщин, отрезают у них самые мягкие, “мясные” части тела и съедают их, для меня были не просто слухами. Разрезанных трупов лично не видел, но однажды зимним вечером при возвращении от маминой подруги за нами на безлюдной заснеженной Кирочной кто-то гнался. С какой целью?!... Перед ноябрьскими праздниками, когда все же как-то отоваривали карточки, мы по мясным талонам взяли в магазине студень (только питерцы и настоящие россияне называют так холодец). Дополнительно купили кусочек студня у тетки, стоявшей у магазина. Дома в этом кусочке обнаружили детские ноготки. Несмотря на голод и жгучую обиду, студень выбросили. Собаки, кошки и крысы из города исчезли. Кота, который жил у нашей крёстной на Загородном проспекте 17 лет, съели... Во время блокады милиционеры были экипированы не хуже теперешних ОМОНовцев: кроме обычных шинелей, сапог и прочего, на головах у них были жёлтые английские каски – тарелки, на плечах – карабины, на боках – широкие ножи-штыки, пистолеты, противогазы. Их основная задача – борьба с бандитизмом, мародёрством, воровством. В булочной, когда там скапливались очереди, постоянно стоял милиционер, который, глотая голодную слюну, следил за порядком, предупреждал воровство во время выгрузки хлеба и его раздачи.
Картинки зимних блокадных месяцев: открытые во многие квартиры двери, всё деревянное сожжено, ступени с замороженной мочой и калом; трупы не только у подъездов, под арками, но и на лестничных площадках, в лучшем случае завёрнутые в простыни; тропинки на улицах по маршрутам к воде, магазину, дому; застывшие троллейбусы, трамваи; воронки от снарядов, рассечённые от верхних этажей до подвалов дома; метровые, вроде бы даже аккуратные, дырки в стенах от снарядов; еле двигающиеся закутанные во всё возможное фигуры и метроном в тарелке репродуктора, отсчитывающий многим последние минуты... Несколько эпизодов, картинок той поры. Знакомство с взрывной волной. Как-то умывшись и вытираясь, я подошел к окну нашей узкой комнаты. Первый взрыв снаряда на улице отбросил меня в середину комнаты, второй – к дверям, а третий – приподнял и вынес через переднюю на лестницу, волшебно открывая передо мной все двери. Я не ударился, не впал в оцепенение, не стал контуженным, но тело моё некоторое время ощущало невесомость и удивление необычностью происшедшего. Осенне-зимний солнечный день с легким морозцем. Иду в школу по улице Красной Конницы, воздушной тревоги нет, не объявлено, но в небе “резвятся” два самолёта: наш и немецкий, гоняются друг за другом. Вдруг – в правое ухо резкий свист и что-то обжигает правую ступню. Рассмотрел – осколок прошил ботинок и зарылся в асфальт. До сих пор у меня мизинец правой ноги красный, “не форменный”, поджаренный. Миллиметры левее и я, в лучшем случае, без ноги, или...
Объявили, что наш Смольнинский район будут сегодня бомбить. Ушли из дома к маминой подруге на Пушкинскую улицу (врезается в Невский между улицей Марата и Лиговкой). Ночью нас трясло так, что мы думали не выберемся (в бомбоубежище, как всегда, не спускались). Когда на следующее утро вышли, увидели рядом вокруг скверика, где стоял памятник Пушкину, два или три расколотых дома с вывернутыми наружу коммунально-квартирными внутренностями. Да и на нашем перекрестье Кирочная - Таврическая (ул. Слуцкого) – Таврический сад было немало разрушений. Когда ещё не все вражеские агенты-ракетчики были выловлены, они подавали сигналы, и пятиэтажное административное здание на углу Советского (Суворовского) проспекта и улицы Красной Конницы, ставшее в войну госпиталем, немцы забросали зажигалками и фугасами. Здание горело большущим костром, пожарищем. Раненые прыгали вниз, кого ловили, кого нет. Здание больницы (гарнизонного госпиталя), напротив через проспект, обливали водой пожарные машины. Следует отметить, что ленинградцы были подготовлены к войне, так как уже имели некоторый опыт финской войны 1939-1940 годов. Это быстрое переоборудование больниц и школ под госпитали, наличие противогазов не только у населения, но и для лошадей, различные заготовки для МПВО и самой обороны города, уже оборудованные бомбоубежища с написанными ещё прошлой зимой указателями, система оповещения и многое другое. Кое-что создавалось вновь.
Об этом вспоминать и писать можно много. Несмотря на более полувековой срок с тех пор, некоторые эпизоды, штрихи, картинки отпечатались и остались в памяти довольно-таки чётко. Жизнь шла – не только существование, но и борьба, сопротивление, оборона. От голодной смерти, хотя я и переболел так называемым голодным поносом, меня спасло только то, что мать зимой устроилась воспитателем в детский интернат, прихватив туда и меня. Все-таки питание было получше. Несмотря на полную блокаду города, детям отдавали лучшее. Да и их матери – вожатые, кондукторы, персонал трамвайного парка имени Смирнова, которые запрягшись в большие сани, собирали по подъездам, дворам и прямо на улицах трупы и вывозили их на братские кладбища, находили на окраинах города то мёрзлую капусту, то полусгнившую картошку и даже однажды принесли живую курицу для всех. Из неё был сварен замечательный, настоящий бульон. Незадолго до этого врача интерната, зажавшего от детей 300 грамм рыбьего жира, арестовали и, видимо, расстреляли.
Хочу отметить две особенности малолетних детей (от двух до семи лет) этого интерната. Первая – большая организованность, дисциплинированность: каждый знал свой шкафчик, противогаз, по тревоге быстро одевались и строились в пары, без шума спускались в бомбоубежище. Вторая – нескончаемые разговоры о том, кто, что ел до войны. Даже ранее нелюбимая манная каша в их разговорах становилась желанным деликатесом и приятным воспоминанием.
Урал и возвращение
И все же в марте-апреле 1942 года, хотя хлебная норма стала увеличиваться, мы с матерью эвакуировались. Получив две буханки “дальнобойных” по карточкам за несколько дней вперёд и по эваколисту сухой паёк на дорогу и еле удержавшись, чтобы их не заглотить сразу же, мы втиснулись в автобусы, окна которых были забиты фанерой. Оказавшись в полной изоляция от внешней обстановки, под разговоры о том, где, кого разбомбило и кто, когда нырнул под лёд, мы “дорогой жизни” по льду Ладожского озера пробирались ночью между сугробами и воронками-разводьями под хлёст зениток и не очень далёкие взрывы бомб и снарядов. В Волхове погрузились в железнодорожный товарняк и целый месяц плелись до Урала, иногда под бомбёжками, по пути сдавая на станциях объевшихся и поносных, заболевших и умерших.
На Урале, в городе Красноуральске, эшелон разгрузили. Нас прокатили на санной тройке и распределили по двухэтажным баракам на карантин. Надо отметить, что и встреча, и баня с дезинфекцией, и распределение – всё было организовано чётко и делалось быстро. Кормили в карантине, который длился целый месяц, очень хорошо. Не просто кормили, а откармливали. И это тогда, когда сами уральцы явно не “жировали”. Такое было государство, такая была власть, и такие были бескорыстные исполнители. Затем мы оказались в Магнитогорске. Мать пошла работать в школу по своей специальности, а я летом закончил четвёртый класс, который недоучился в блокаде. Были организованы специальные летние занятия. Осенью, не потеряв ни одного года и даже имея год в запасе, так как пошел в школу с семи лет, благополучно продолжил учебу в пятом классе. Магнитогорск – город трудовой. Всё было подчинено металлургическому комбинату, домнам, железорудной горе Атач и лозунгу “Всё для фронта, всё для Победы!”.
Нас, учеников, в обязательном порядке посылали летом в совхозы и колхозы. Не на субботу – воскресенье, не на неделю, а на всё лето. У нас были почти взрослые нормы, рабочие карточки и вполне взрослая оплата трудоднями и даже деньгами. На трудодни выдавали зерно или овощи. И опять-таки отмечаю хорошую организацию: и оборудованный под жильё амбар (вполне пригодный), и сказочное питание (утром и вечером – молоко по распоряжению правления), и даже культурные вечерние посиделки, иногда кино. Раз в месяц нас отпускали домой. Шли пешком 20-30 километров, иногда добирались на попутных машинах, но чаще – на телегах. Я, вооруженный двумя-тремя большущими круглыми буханками белого хлеба и кое-какими овощами, сэкономленными или выданными опять-таки правлением, гордо, по-рабочему входил в комнату и произносил: – Прими, мать!... Так что вполне трудовую жизнь я начал с 1943 года, то есть в двенадцать мальчишеских лет.
Летом 1944 года я трудился на своих десяти сотках, выделенных матери на другом берегу реки Урал. Почти ежедневно ходил пешком шесть километров туда и шесть километров обратно через заводской мост, чтобы обрабатывать участок. В качестве вознаграждения подкапывал и пёк на костре картошку, а когда поспевали и другие культуры, варил что-то вроде овощного рагу. В уральский период моей жизни были ещё два события, которые нельзя обойти вниманием: одно – положительное, другое – отрицательное. Начну с плохого: связался с мелкой местной шпаной. Как и везде, у нас в районе был свой “король”, которому мы все подражали. Бывал в бегах и доезжал до Челябинска, промышляя на еду любыми способами. Но, к счастью, всё обошлось благополучно, не затянуло и быстро сошло на нет. Второе, которое с плюсом, – подавал заявление и очень серьёзно собирался уехать в школу юнг, проявив ещё раз стремление стать моряком. Еле отговорили мать и учителя, вернее, просто запретили. В августе 1944 года мы с матерью возвратились в Ленинград, и началась моя безалаберная жизнь. Учились (я уже в седьмом классе) в три смены по 40 человек в классе. Контингент смешанный, много переростков, забывших почти всё и на два-три года отставших. Опять-таки были приблатнённые ребята, просто разнузданные и издёрганные войной и блокадой. Я посещал школу только “по моему хотению”: то осваивал новый (восстановленный) маршрут трамвая, то “проверял” правильно ли пустили троллейбус, то целый день гонял в футбол на Прудах, то на выезде за город собирал боеприпасы и трофеи, то ... ну, и так далее и тому подобное. В результате в первой четверти по всем предметам был не аттестован или мне поставили двойку. Только по географии получил “четыре” за единственную раскрашенную, “поднятую” на пятёрку контурную карту. К радости многих, нас рассовали в восстановленную школу уже в две смены.
В остальных четвертях я несколько подтянулся, решил позаниматься. Учёба мне всегда давалась легко, экспромтно. На домашних заданиях я долго не задерживался. Дело пошло (“процесс пошёл”). Однако, весной 1945 года, сдав предыдущие экзамены на “четыре” и “пять”, историю классически завалил, а сдавать немецкий (последний экзамен) не поехал, так как в Вырице, где моя мать уже работала директором пионерлагеря, начались футбольные баталии и без моего участия они никак не могли проходить. Короче говоря, имея в запасе целый возрастной год, я решил седьмой класс начать снова, чтобы иметь хороший аттестат (тогда это было очень важно). Мать одобрила, и я, заглотав пионерскую булочку, умчался на футбольное поле, уже совершенно не думая ни об учёбе, ни, тем более, об экзаменах. В мае 1945 года в День Победы я выпил в первый раз какого-то ленинградского вина. Покуривать “охнарик по кругу” начал еще в 1943 году в колхозе. Кого-то мы тащили, где-то сидели, потом смотрели в кинотеатре “Титан” “Человек №217” – нудный фильм о концлагере, отоспались и благополучно возвратились по домам, получив в награду материнские затрещины.
А ночью меня, и моего двоюродного брата (мы жили тогда у тёти в районе 9-ой Советской) подняли дяденьки в кожаных регланах. Брата увезли на площадь Урицкого в Ленинградский уголовный розыск. Мы с тётей помчались туда и к концу следующего дня получили назад целенького брата. Оказалось, что пистолет “Вальтер”, из которого мы упражнялись в стрельбе за городом, на чердаке и даже в квартире, побывал “в деле”, вот и раскапывали, как он к нам попал. Так как наличие оружия у питерских огольцов – дело обычное, и учитывая наше безупречное пионерское прошлое и малолетство (правда, брату уже было за 16), всё обошлось. К осени 1945 года я подошёл повзрослевшим, несколько отъевшимся, более серьёзным, учился уже хорошо. К этому времени мы получили комнату на Старорусской улице дом 5/20 (в конце 8-ой Советской) взамен занятой на Кирочной, и я снова перешёл в другую школу. Сдал все одиннадцать (!) экзаменов и окончил седьмой класс с неплохим аттестатом. Повторение мне пошло на пользу. В этот период я, кроме футбола, ещё играл на домре в струнном оркестре Дома пионеров и школьников, ходил в художественную студию – кружок на Таврической улице и даже пробился в начальство – стал начальником штаба пионерской дружины школы.
Вероятно, судьба мне преподнесла этот высокий пост с целью опробования или даже выработки командирских навыков. Помню, что обязанность эта была очень хлопотной, обременительной, однако были и свои выгодные стороны: в зимние каникулы нас, “командный состав” школ, собирали в лагере на Крестовском острове. Кроме обучения как руководить пионерией, вечерами были творческие посиделки – “костры”. Здесь я впервые встретился и познакомился с Ильёй Эренбургом – нашим будущим подготом, и его стихами. Руководил пионерской дружиной школы уже будучи комсомольцем, вступив в ВЛКСМ в четырнадцать лет, чем был страшно горд. Полученный аттестат заставлял задумываться, куда идти дальше. Желаний, стремлений было несколько: первое – в АХРУ – архитектурно-художественное ремесленное училище, так как имел склонность к графике, любил всякие орнаменты, строгие рисунки; второе – стать преподавателем математики в начальных классах, потому что любил алгебру, геометрию и особенно тригонометрию, плюс мамины гены; третье – стать моряком, причём привлекала меня мореходка, будущие дальние странствования. Но тут я встретил своего одноклассника по первому году обучения в седьмом классе, который обогнав меня, уже закончил первый курс ЛВМПУ. Он меня покорил всем: и формой, и рассказами о том, как там кормят, чему обучают и даже пускают в город. Я загорелся, я воспылал, я понял, что без моря жить не могу, а оно без меня тоже. Детская любовь к морю вспыхнула с новой силой!
В доучилищный ленинградский период (1944-1945 годы) неоднократно была “первая любовь” (точнее, “самая первая” была ещё до войны в первом-третьем классах). Одна из них была коварна. Учились мы тогда раздельно и заводили знакомства только на совместных вечерах. Развитие отношений было целомудренным, медленным, как танго или вальс-бостон в исполнении духового оркестра. И ... опять же – совсем не было денег. Чтобы заработать, мы с братом ходили по знакомым и незнакомым, пилили и кололи дрова. Кроме того, часто получали работу от соседки, заведующей магазином, по оформлению “Норм выдачи по продовольственным карточкам” (тогда они постоянно менялись в сторону увеличения), за что вознаграждались чаще вкусностями (масло, хлеб) и значительно реже деньгами. Зарабатывали даже “на женщин”, а они иногда нам устраивали “козу”. В случае, о котором я рассказываю, на заработанные за две пилки дров 150 рублей я купил билеты в театр музыкальной комедии. Рассчитал всё точно: 100 рублей – билеты, 50 рублей – или два мороженых (тогда оно уже стоило 20 рублей вместо 35), или два стакана лимонада и провоз на трамвае туда и обратно. Так эта неоформившаяся семиклассница привела с собой подругу, которой пришлось покупать билет за 30 рублей на галёрку или какой-то ярус, где, конечно же, сидел я, а они вдвоём – в бельэтаже, чем лишили меня намеченного сближения в наших отношениях. Кроме того, пришлось оставить “любимую” без мороженого, маневрировать в антрактах так, чтобы буфет не попадал в поле зрения подруг, развлекать “на сухую” и ехать в трамвае зайцем. Через несколько встреч выяснилось, что она была верующей, и я, как недавно вступивший в комсомол, был вынужден вырвать её из своего сердца. Такую «подлянку» преподнесла мне «первая любовь»!
Далее, во второй год седьмого класса, были по праздникам вечеринки в складчину. Была ещё карточная система, каждый приносил с собой что-то из продуктов, а на вино (!) сбрасывались. Но я, наученный горьким опытом, не позволял себе влюбляться серьезно. Забегая вперёд, скажу, что женский вопрос в моей жизни – смесь Мопассана с Бальзаком и некоторым налётом тургеневщины. Я всегда к женщинам относился с уважением и небольшой сентиментальностью.
Юность, училище, становление моряка
Итак, прорвавшись сквозь конкурс (11 человек на место), я поступил в ЛВМПУ – нашу родную Подготию. Худой, голодный, одетый в топорщащуюся робу «на вырост», в бескозырке без ленточки («албанке»), ростом – около 150 сантиметров, весом – чуть более 48 килограммов – таков был курсант-подготик. В первое время наши мамы прибегали на свидания и кормили нас из кастрюлек супчиком на лестнице в доме рядом с КПП училища. А мы – ушастенькие лопали взахлёб, вылизывая кастрюльки досуха, и загрызали чем-нибудь вкусненьким, домашним. Когда я был еще кандидатом в курсанты, мне пришлось отстаивать свои «права человека». В кубрик, где мы жили, часто заглядывали третьекурсники, которых уже распределили по высшим училищам, с целью улучшить свою экипировку или просто чем-либо поживиться (были и такие!). И вот однажды ввалились длинные «дяди», и один из них, позванивая медалями, «попросил» у меня «на сдачу» мой морской ремень с настоящей медной бляхой. Расстаться с ним, моей гордостью, я не мог, зажался зверёнышем, мертвой хваткой сцепился с двухъярусной койкой, не отбивался, но и не давал им возможности снять с меня ремень. Так и ушли они, не солоно хлебавши. Но в дальнейшем старшекурсники относились к нам снисходительно и даже доброжелательно.
Для начала нас отправили в лагерь (на этот раз не пионерский), в исторический форт «Серая Лошадь». Запомнились мозоли от вёсел и обучение плаванию. Так как я уже «умел плавать», меня назначили страхующим, но, слава богу, мне ни разу не пришлось кого-либо спасать, а то бы ... Прыгать в воду нас учили примерно, как в «Ералаше»: «Какая стерва меня столкнула?!». Худо ли, трудно ли, но мы получили первую физическую и морскую закалку и из лагеря возвратились несколько возмужавшими и не такими голодными. Так как часть здания училища была разрушена и ещё не восстановлена, в первый год мы занимались и спали в классах, на день складывая постели в угол. Помню, что ныне покойный Орест Гордеев, залезая в матрасы после ночного дневальства, не помещался там. Торчали его костлявые ноги и иногда раздавались неприличные звуки. После занятий мы работали. Кто на мебельной фабрике, кто на заводе, где выделяли кирпич для училища, кто непосредственно на восстановлении здания. Разгружали баржи с дровами и овощами на Фонтанке. Первый год – сплошная бурса, те же «шутки»: ночные «велосипедики», перенос спящих с койкой в гальюн, опускание мужского достоинства в чернильницу и тому подобное. Но очень быстро это отошло, куда-то сплыло.
Иногда во двор училища въезжал «воронок» (автомобиль с окнами «в клеточку»), входили «кожаные» оперы и кого-то увозили с собой. Выяснялось, что нынешний курсант еще в 13 лет «лепил скачки» (был вором-домушником) или делал «гоп – стоп» (стоял в подворотнях с широким немецким штыком и грабил). Пытавшихся воровать у своих били нещадно. Некоторым урок помогал, некоторые исчезали. Всё это утряслось, просеялось также примерно за год, хотя потрясший всех случай был уже на первом курсе высшего училища, когда к нам перевели бывших нахимовцев, в том числе рижских. Жили-были два друга: Коля Арбузов и Рэм Васильев, крепко дружили, в отпусках детдомовец Арбузов гостил у Васильева, помогал, когда у Рэма не было денег. И вдруг выяснилось, что Коля Арбузов воровал мелочевку (якорьки точёные, авторучки, деньги и тому подобное) не только у курсантов-товарищей, но и у лучшего друга Рэмки Васильева. Еле удержали народ от серьёзного и жестокого самосуда. Больше всех был потрясён сам Васильев. Арбузова судили и дали, кажется, десять лет. Надо сказать, что в первые годы мы все были нервными, неуравновешенными, издёрганными войной. Были взрывы эмоций, потрясения, драки. Как-то, ещё в самый первый год, мы повздорили в строю с Валькой Сидякиным. От ярости сознание у обоих помутилось и то ли я его, то ли он меня пырнул ножом по рукам. Оба были в крови, но злость тут же схлынула, мы помирились и даже позже подружились.
_steams_through_the_Mediterranean_Sea.jpg)