В средине августа состоялось наше распределение по ротам и учебным классам. Эта процедура началась с того, что весь курс (более двухсот человек) построили «по ранжиру» в две шеренги в широком и длинном коридоре четвёртого этажа правого флигеля. Место в строю определялось соответственно росту, последовательно от самого рослого к самому низкорослому. За построением наблюдали около десятка офицеров и старшин, среди которых были уже известные нам начальник нашего курса капитан-лейтенант Щёголев Иван Сергеевич и его заместитель по политической части капитан 3-го ранга Комиссаров Алексей Исидорович.
Когда улеглась естественная для подобного построения толкучка, нас разделили на восемь примерно одинаковых групп. Я и Серёжа Никифоров оказались в шестой группе, Виталька Серебряков - в четвёртой.
Каждая группа образовала учебный класс, два класса - роту.
Соответственно номеру курса в училище (1), номеру роты на курсе (3) и номеру класса в роте (2), наш класс получил номер 132.
На этом же построении И.С.Щёголев представил нам командиров.
Командиром нашей роты назначался капитан Кручинин, старшиной — старшина сверхсрочной службы Николай Чаплыгин, баталером (заведующим вещевой частью) - старшина 2-ой статьи сверхсрочной службы Парфёнов.
Затем нас разбили по отделениям (каждая шеренга - отделение) и переписали фамилии. Аморфный массив новобранцев превратился таким образом в организованное подразделение, где каждый индивидуум имеет своих начальников, а начальники, соответственно, имеют подчинённых и отвечают за них.
После распределения по ротам сразу началось переодевание. Нам выдали комплект рабочего обмундирования: тёмно-серую хлопчатобумажную «робу» (широкая навыпуск рубашка, брюки морского покроя без ширинки, с отстёгивающимся спереди во всю ширину брюк «клапаном», к ним узкий холщовый ремень - «треньчик»), форменный воротник, яловые рабочие ботинки, бескозырку без ленточки, трусы, носки (всё вышеперечисленное - новое) и тельняшку -б/у (бывшую в употреблении, после стирки).
Выдача остального, положенного по «аттестату» обмундирования, откладывалась до ноября месяца - окончания нашего «карантина». Только после этого момента мы де-факто становились полноправными курсантами и делали первый шаг к избавлению от обидной клички «албанец», которой, непонятно по какой ассоциации, обзывали новобранцев «мариманы» старших курсов.
Ещё до переодевания нас определили в спальные помещения. Их двери выходили в коридор, где происходило построение. В «кубриках» было установлено примерно по тридцать двухъярусных коек, в проходах между ними друг на друге стояли тумбочки. Каждая рота имела свой кубрик.
Место на койке, а потом ещё и за партой в классе (за каждым классом закреплялось отдельное постоянное помещение) составляли, так сказать, индивидуальную «жилую зону» курсанта. Всё остальное окружающее нас жизненное пространство было общее, коллективное, служебное.
Понятно, что в этих условиях возможность уединения практически исключалась. Каким образом подобное положение влияет на развитие (психологическое, духовное) подростка, мне оценить трудно. Могу лишь отметить, что для большинства из нас оно было привычным, можно сказать, с пелёнок.
По части скученности наша предшествующая жизнь в семье, протекавшая почти у всех в одной общей комнате городской коммунальной квартиры или крестьянской избы, в лучшую сторону практически не отличалась.
Принципиальным и очень болезненным для нас, вчерашних детей, отличием было отсутствие домашнего тепла, материнской заботы, того ощущения душевного покоя и уравновешенности, которые могут возникнуть лишь в привычном окружении родных и близких людей.
Мне тоска по дому очень остро давала о себе знать практически весь первый год. Думаю, что и у других ребят процесс привыкания к новой жизни проходил едва ли легче. Однако все мы таили эти чувства в себе. Каждый справлялся с ними в одиночку, не делясь своими переживаниями даже с самым близким другом и тем более таясь от родных. Конечно, такая внутренняя напряжённость отнимала немало душевных сил, но, не преодолев её, подросток не может превратиться в мужчину.
Первая «вахта»
Одновременно с размещением «личного состава» рот по кубрикам, в учебных классах были назначены «младшие командиры». Не помню точно, как с этим делом обстояло в других ротах, но в нашей 3-й роте в своём большинстве это были ребята из числа оставленных на 1-м курсе повторно. Со смесью лёгкой иронии их называли «сверхсрочниками».
Обычно неуспевающих из училища отчисляли, и подобное исключение из правил было возможно или по весьма уважительной причине, например, продолжительная болезнь, или «по блату». В последнем случае кто-нибудь из родителей (близких родственников) «сверхсрочника» оказывался или высокопоставленным лицом, или по характеру работы был связан с дефицитом. В число таких «нужных людей» входил и (им работала мать одного нашего «сверхсрочника»). В те времена достать билет на поезд, особенно плацкарту или купе, составляло большую проблему. Поэтому в подобных случаях так и говорили: не купить, а «достать».
Старшиной нашего класса назначили Сергея Плаксина, командиром отделения, в котором были я и Серёжа Никифоров - Юру Котвицкого, другое отделение «вверили», кажется, Мише Рождественскому.
Импульсивный Ппаксин, слова у которого часто обгоняли мысль, и ровный характером Котвицкий неплохо дополняли друг друга, помогая нам на начальном этапе (порой грубовато или с издёвкой, но беззлобно) ориентироваться в сложностях армейского - с военно-морской спецификой - непривычного быта. Это было весьма кстати, ибо как только завершился организационный период, нас начали ставить в наряды (учитывая вышеозначенную специфику, следует написать «на вахту»).
Моей первой в жизни «вахтой» была охрана в третью смену овощехранилища. В связи с этим событием, в моей памяти возникает картина заполненной сумраком неуютной комнаты, в которой размещался состав суточного наряда караула, шум обильного дождя за окном (вторая половина августа была довольно дождливой) и чувство растерянности в душе, вызванное неспособностью сразу переварить многочисленные наставления разных начальников, прозвучавшие при подготовке к наряду и на разводе.
Моя смена заступала в 4 часа утра. Я лёг рано, но долго не мог уснуть. Мешала одежда - во время сна наряду разрешалось снимать только обувь. Когда разводящий из числа курсантов старшего курса стал меня будить, то стряхнуть с себя сон стоило крайнего напряжения воли. Мне казалось, что я только-только уснул.
В помещении было темно, лишь пол отсвечивал от горящей в коридоре лампочки какими-то странными бликами. Оказалось, что комната залита водой. Помещение для наряда находилось на верхнем этаже, и дырявая крыша не смогла защитить нас от дождя.
Мои новые «гады» отплыли несколько в сторону, я по койкам добрался до них и, обувшись, вышел в тускло освещённый коридор, где уже строилась наша смена.
Овощехранилище располагалось за пределами училища внутри двора какого-то здания на Ночь была довольно прохладной, но дождь прекратился. Это было большим везением, так как какой-либо защиты от дождя (в виде плаща, накидки) мы не имели.
"В Ротах". Акварель М. В. Добужинского. 1904.
Отбывавший вторую смену (с полуночи до 4-х) курсант держался довольно бодро, но не мог скрыть дрожи, охватившей его, видимо, от нетерпения и сырости. В темпе передав мне под наблюдением разводящего закрытую дверь в подвальное помещение овощехранилища, замок с бумажной контролькой на двери и учебную винтовку (в её патроннике была просверлена дырка) с примкнутым трёхгранным штыком, он с явным облегчением занял своё место в строю, после чего смена быстрым шагом удалилась.
Я остался один коротать долгие четыре часа. Поначалу было сносно. Прохлада разогнала мою сонливость, и основная забота теперь заключалась в том, чтобы не дать себе замёрзнуть. Хлопчатобумажные тельняшка и роба от ночного холода и сырости были слабой защитой. Ходьбой и разными телодвижениями я старался поддерживать надлежащий тонус, но холод брал своё. Вскоре я стучал зубами и дрожал с не меньшей интенсивностью, чем сменённый мною курсант.
Часов не было (в то время они даже для офицеров были чуть ли не предметом роскоши), и казалось, что время остановилось. Наконец, когда терпение было уже совсем на пределе, начало светать, а затем во двор заглянуло солнце.
Я прислонился к освещённой солнцем стене, и оно приласкало меня своим теплом. Но едва отступил холод, как на смену ему навалилась непреодолимая сонливость. Изо всех сил я старался не поддаваться ей, но глаза закрывались сами собой, сознание ускользало... Внезапно раздался страшный грохот. Открыв глаза, я увидел перед собой валяющуюся на булыжной поверхности двора винтовку и, сообразив, что эта винтовка моя, окончательно проснулся. Оказывается, какое-то время я спал стоя, при этом ноги меня держали, но руки подвели.
Удивление и стыд по поводу этого казуса помогли мне разогнать сонное оцепенение, и я в довольно приличном состоянии дождался конца смены. В сопровождении разводящего пришла кладовщица и приняла мой «объект». Первая в жизни «вахта» завершилась благополучно.
Ночное дежурство поначалу являлось для всех нас довольно тяжёлым испытанием. И не всегда дело было только в отсутствии привычки противостоять коварству сна, в безмолвии ночи прихотливо играющего нашим сознанием, как ветер огоньком свечи.
Однажды одноклассника Колю Зимина, охранявшего секретную часть и расположенный поблизости буфет, пришедшая смена обнаружила на полу крепко спящим в обнимку со своей винтовкой. При этом дверь в буфет была вскрыта и, как потом оказалось, из него пропало несколько бутылок пива, шоколад и печенье (секреты, слава Богу, уцелели). Колю с трудом разбудили, но он ещё некоторое время не мог придти в себя, так как был явно нетрезв.
Командование долго билось над ним, стараясь выведать все обстоятельства кражи. Было очевидно, что дело не обошлось без более опытных соучастников. Скорее всего, они сначала уговорили (или заставили) Колю не поднимать шума, а затем напоили. При нашем возрасте и хлипких кондициях для этого было достаточно одной-двух бутылок пива. Однако все попытки узнать, что же было на самом деле, насколько мне известно, ни к чему не привели. Коля упорно отмалчивался или говорил, что ничего не помнит. В итоге его как-то наказали и этим ограничились.
С течением времени, однако, суточные наряды, вахты, дежурства - эти основные формы отправления обязанностей военной службы, становились для нас привычным, хотя подчас нелёгким и не очень приятным, но обыденным делом.
Самоволка
Во второй половине августа приехал в отпуск мой старший брат Федя. Вскоре он меня навестил и при этом решил обратиться к начальству с просьбой о моём увольнении на несколько часов после ужина (вечером у нас по случаю приезда Феди собирались родственники).
Охватившее меня желание попасть в этот день домой не выразить словами. Однако Чаплыгин, а затем и Кручинин решить этот вопрос отказались. Пришлось идти к Щёголеву.
В его небольшой продолговатый кабинет мы зашли вместе. Брат подошёл к столу, за которым сидел начальник курса, я остался у двери. Непродолжительный разговор между ними проходил вполголоса, и я расслышал лишь последние фразы. Просительную брата:
- Товарищ капитан, я его сам вечером привезу! У меня мелькнула мысль: «Эх, нехорошо, Щёголев может оскорбиться, ведь его звание морское - «капитан-лейтенант». И категоричный ответ Щёголева:
— Нет, старшина, нельзя! Всё, разговор окончен! Сказать, что мы были глубоко огорчены отказом, значит сказать очень мало. Неприятно задело, что его даже не сочли нужным мотивировать, к тому же взятый начальником курса официальный резкий тон слишком явно и неуместно подчеркнул разницу в званиях его и Феди.
Отмечу, что подобный стиль разговора, как определённо стало ясно в дальнейшем, не был свойственен характеру Ивана Сергеевича.
Чем была вызвана в тот раз его неприветливость, можно только догадываться. Возможно, мы, что называется, попали под «горячую руку», и импульсивный по натуре Иван Сергеевич сорвал на нас своё раздражение. Правда, теперь я склонен считать более вероятным другое: своей резкостью Щёголев маскировал тот факт, что, совсем ещё не зная своих подопечных, он опасался брать на себя ответственность за моё увольнение и связанное с этим нарушение «карантина», а обращаться по этому вопросу выше не хотел.
Не оказалось под рукой
В общем, идя на выход к КПП, мы чувствовали себя не только паршиво, но и униженными таким безапелляционным отказом. У меня возникла мысль о самовольной отлучке, и, провожая брата, я сказал:
- Сегодня вечером всё равно буду дома! Федя понял и промолчал.
- Старшина, что невесел, - с дружелюбным задором окликнул его разбитной белокурый дежурный по КПП с тремя лычками на погонах, который ранее без волокиты пропустил Федю на территорию училища, -не увольняют брата?
И после утвердительного ответа сказал, обращаясь ко мне:
- Я в 15 часов меняюсь, зайди на цикл ВМП (военно-морской подготовки), спроси Емельянова, постараюсь тебе помочь.
Это предложение нас обрадовало, хотя и озадачило: с чего вдруг такой широкий жест; да и что сможет сделать старшина, если отказал начальник курса?
Однако уверенный тон, каким было сделано предложение, внушал надежду, и брат уехал несколько ободрённый. В начале четвёртого я спустился на цикл ВМП (он располагался над столовой). Войдя в обширное помещение, невольно замер у дверей, поражённый царившим в нём порядком и тем особым изяществом, которое свойственно многим предметам морского оборудования и снаряжения, особенно когда они заботливо обихожены, надраены и умело размещены на столах и специальных подставках. Даже воздух здесь был особый: в нём витал приятный аромат смолёного троса от лежащих перед дверями плетёных матов.
Одна из выходивших в помещение дверей была полуоткрыта, и из неё доносились голоса. Робко войдя в неё, я неожиданно для себя очутился в центре внимания находившихся там нескольких человек, среди которых были старшина Емельянов и офицер в звании капитана. Все они прекратили разговор и выжидательно уставились на меня.
Зная уже уставное положение, что вступать в разговор с младшим по званию в присутствии старшего можно лишь с разрешения последнего, я, стараясь не ударить в грязь лицом, чётко начал:
- Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшине... Тут я, ещё неуверенно разбиравшийся в морских званиях старшин, запнулся и, решив, что число лычек на погонах должно соответствовать статье старшины, продолжил: - ...третьей статьи Емельянову.
Ответом мне был громовый хохот, впрочем, не обидный, но всё же изрядно смутивший меня. Поясню для не моряков, что фактическое звание Емельянова было «старшина первой статьи», а упомянутого мной вообще не существует. К тому же, поскольку во флотских званиях большая цифра соответствует меньшему званию, моя ошибка приобретала и некий уничижительный для него акцент.
Отсмеявшись, Емельянов таким же лёгким и уверенным тоном, каким он ранее сулил свою помощь, сказал мне:
- Нет, дорогой, ничем помочь не могу, никто не соглашается отпустить тебя.
Обещание Емельянова оказалось пустым бахвальством. Оставалось одно - самоволка.
После ужина, спрятав в дровах бескозырку и форменный воротник, без которых наша серая хлопчатобумажная роба почти не отличалась от рабочей спецовки, я перелез через забор на 12-ю Красноармейскую и на трамвае поехал домой. О моём намерении знал только Серёжа Никифоров. Он обещал в случае задержки подстраховать меня на вечерней проверке, и, если проводящий перекличку старшина будет находиться на безопасном удалении, откликнуться на мою фамилию.
На душе было неспокойно. Помимо опасения, что моё отсутствие может быть обнаружено в роте, в городе существовала возможность нарваться на патруль. К этому времени нас уже успели основательно застращать тем, что самоволка есть тяжёлый проступок, за который следует неминуемое отчисление. Поэтому моя природная дисциплинированность подвергалась серьёзному испытанию. Но не менее сильно давало о себе знать и моё упрямство, особенно проявляющееся в случаях, когда я имею основания считать, что по отношению ко мне поступают несправедливо. В итоге я ехал домой с сознанием своей правоты.
Дома мне обрадовались. То, что я в самоволке, понял только Федя. Чувство радости, однако, скоро опять сменила тревога. Мысленно постоянно возвращаясь в училище, я никак не мог почувствовать себя полностью дома. Мне казалось, что между мной и присутствующими - дорогими и близкими людьми - возникает какой-то невидимый барьер, который мне уже не переступить. Федя несколько раз пытался развеять мою хандру, но без успеха. Побыв дома часа полтора, весьма для меня томительных, я уехал.
Минут за двадцать до проверки я уже был в роте, и внешне самоволка не имела последствий. Но в душе надолго поселились на людей, отравивших мне встречу с братом и родными.
Вместо глотка радости, так необходимого мне тогда, я получил море отрицательных эмоций. Впервые дал мне себя почувствовать так называемый «воинский порядок», при котором буква часто главнее смысла, а проявление гуманности к подчинённым может квалифицироваться как отягчающее обстоятельство.
Привыкать к новой жизни стало ещё труднее.
132-й класс
Учебный год наступил незаметно. В моей памяти не осталось ничего, связанного с его началом. Кроме, пожалуй, чувства, что именно с этого момента наше существование на Приютском обрело смысл, систему и целенаправленность.
Теперь мы практически неотлучно находились в кругу своего классного коллектива, и жизнь каждого, вплоть до самых мелких поступков, проходила на глазах одноклассников.
Наголо постриженные, в не обмятых топорщившихся робах, с тяжёлыми «гадами» на ногах, недоедающие, втайне до боли тоскующие по дому, очень по сути беззащитные, но, как и положено в этом возрасте, моторные, шумливые, беззаботные, падкие на шутку и розыгрыш, легко ранимые и незлопамятные - такими начали мы свой путь осенью 1946-го года.
Нами владело общее стремление поскорее стать заправскими «мариманами». Конечно, не матёрыми морскими волками (это маячило далеко впереди), а прежде всего обрести полноценный курсантский статус и обзавестись «мариманскими» атрибутами: бескозыркой - «блином» без каркаса, с полями, ушитыми настолько, что на тулье едва умещалась звёздочка, и ленточкой с концами до пояса, обесцвеченным хлоркой почти до белизны форменным воротником (гюйсом), суконкой (форменкой) туго обтягивающей торс, нередко весьма хилый, из разреза которой на груди выглядывало бы не более трёх полосок тельняшки, и всенепременно брюками-клёш, расширяющиеся книзу штанины которых как минимум полностью скрывают ботинки. Таков был тогда высший «флотский шик».
С этим «порождением порока» вели неустанную, но безуспешную борьбу командиры всех степеней, патрули, коменданты и другие многочисленные ревнители уставной формы одежды. Последняя, хотя и смотрелась добротно, для искушённого глаза совершенно не обладала той лихой небрежностью, пижонистостью, которая так нас привлекала.
Продолжение следует
