Ночью мы отвалили от причала. Над Сталинградом черным-черно, ни огонька. Эхо протяжного гудка — салюта памяти бойцам-героям — носится меж берегов...
Утро наступило чистое, прохладное и мирное. Розоватое солнце всплыло из-за покрытого кудрявым кустарником песчаного плеса. Справа открылся Светлый Яр. О войне ничего не напоминало: здесь ее не было. Лучи высветили отвесные кручи, земля словно заискрилась; очевидно, поэтому и назвали поселок Светлым Яром.
Свернули к берегу. У травянистого откоса приткнулись к некогда зеленому, а теперь в конопушках отставшей краски дебаркадеру. Предполагается простоять до вечера, устранить неполадки в машине.
Мы вчетвером направились вдоль отмели вниз. Подошли к дедусе с удочкой. Он сообщил, что на противоположной стороне, в озерцах и протоках, видимо-невидимо раков, а уж рыбы и того больше, встречается стерлядь и осетр, а в корягах водятся пудовые сомы. Вот если махнуть туда на лодке — она привязана тут же к зеленой, бородатой от бахромы водорослей свае. Но завелась там шпана разная, дезертиры, гопники.
Шпаны мы не боимся, садимся в лодку, разбираем выщербленные весла и гребем на тот берег.
Полчаса спустя, переплыв реку, продираемся к небольшому, укрытому со всех сторон ивняком заливчику. В воде замечаем что-то сплетенное из прутьев, напоминающее большой сундук.
— Садок... В нем, кажется, осетры,— говорит Виктор Титов, пытаясь вытащить его.
Мы уже собираемся помочь ему, как вдруг из тальника выскакивает здоровенный мужик с косой в руках. Замахивается на Титова и злобно орет. Нас он не заметил, решил, что Витька один.
Я выхватываю из кармана пистолет. У некоторых «спецов» таковые имелись, в основном у тех, к кому приезжали на побывку после ранения отцы с фронта. Есть и у меня, правда, без единого патрона.
— Стой! Брось косу! — вскидываю браунинг. Мужик вздрагивает от неожиданности, оборачивается. Четверо. Этого он не ожидал. Ему за двадцать. Острижен наголо. Лопоухий. Лицо распухшее, видимо, от самогона.
— Се-е-мен! — донесся из-за кустов женский голос.
— Тащи еще, эта кончается.
Я шагнул к зарослям и раздвинул ветки. Около шалаша сидела деваха в белой майке. Растрепанная и потная. Увидела меня и от удивления раскрыла рот. Блеснул золотой зуб. Меж ее широко разведенных полных ног стоял таз, в него она из вскрытого финским ножом брюха осетра выдавливала черную маслянистую икру. Рядом в корыте уже лежало пяток вспоротых полутораметровых рыбин.
Вспомнились худенькие, как былинки, девчонки-зенитчицы.
— Собирайте-ка все и айда на дебаркадер. Там разберемся. Уголовники вы и сволочи,— сказал, еле сдерживая ненависть, Титов.
Задержанных вместе с рыбой, икрой переправили на наш берег и представили Житкомлинову. Вечером приехали двое пожилых милиционеров, забрали задержанных, поблагодарили нас...
Светлый Яр покинули в полдень, а на следующее утро прибыли в Астрахань.
Быстро выгружаемся и занимаем под жилье просторное деревянное здание. Замполит объявляет: денька через два-три за нами придет судно из Баку, а пока предстоит весьма ответственная работа: портовики и местные власти просят помочь.
После завтрака отправляемся на железнодорожную станцию, где под откосом — две огромные металлические глыбы. Это отливки — шестнадцатитонные половинки маховика. Их надо доставить к воде через трехкилометровый пустырь. Там они будут погружены на баржу и отправлены по назначению.
Грузить не наша забота, нам лишь дотянуть до воды. Но как? Волоком. Как наши предки перетаскивали свои кочи на пути «из варяг в греки». На землю укладываются бревна-катки. Отливка втягивается на них веревками, а дальше своим ходом: «сама» пойдет.
Дергаем веревки, тянем, и отливка, разлохмачивая своей тяжестью катки, медленно двигается. И так шаг за шагом.
Вечером груз доставлен на место. Возвращаемся, еле волоча ноги от усталости. Даже есть не хочется, что случается редко, вернее, вообще еще не случалось. А — подъем в шесть утра. Скудный завтрак, и снова на тот пустырь за второй половиной. И опять все сначала. Эй, ухнем!
...Смеркается. Остается до воды каких-то метров сто. Последнее напряжение сил. На втором, а может, уже на десятом дыхании дергаем за канаты. Отливка набирает скорость. Несколько человек быстро выхватывают освободившиеся из-под нее сзади катки и мчатся вперед, чтобы вновь засунуть их под основание маховика.
Неожиданный жуткий вскрик. Все замерли. Отливка остановилась, придавив «спеца» из шестого взвода Абрама Пивоварова.
Резкая команда замполита:
— Ну! Разом! Облепылы со всех сторон!
Мы бросаемся к маховику. Что попадя подсовываем под низ: доски, бревна, в отчаянье хватаемся руками за отливку. Трещат бревна, трещат наши позвоночники, срываются ногти, обдираются в кровь ладони. Отливка медленно приподнимается. Десятки рук осторожно вытаскивают нашего товарища и кладут на сброшенную кем-то робу. Мальчишка еще в сознании. Бегут за машиной. Повезло: перехватили неподалеку .
Состояние у нас такое, будто придавило каждого. Докатив болванку, измученные и угнетенные горем, возвращаемся к себе. До слез жалко Абрама. Жалко и Житкомлинова: ему, несомненно, попадет. Шепотом совещаемся. Решаем завтра утром собрать деньги у кого сколько есть и отнести в госпиталь, а за замполита встать горой.
...Пивоваров выжил. Конечно, с мечтой о флоте ему пришлось распрощаться. Врачи-умельцы, земной им поклон, спасли ему не только жизнь, но и ноги. Вылечился. Выписался. Воевал. Учился и теперь работает в Москве...
Жара немилосердная. В полдень прибывает наше судно. Это настоящий морской теплоход. Окрашен в серо-голубой цвет. Надстройка с трехэтажный дом. Мостик, как просторная веранда. На корме медными буквами — «Тельман». На баке и юте по две сорокапятимиллиметровых зенитных пушки. На флагштоке военно-морской флаг с красной звездой, серпом и молотом. Все как и положено на военном флоте.
Сноровисто грузимся. Устраиваемся. Затем разбегаемся по всем помещениям, чтобы ощупать то, что уже изучали в теории, но с чем никогда еще не встречались на практике. Разумеется, это не эсминец и даже не сторожевик, но все-таки военный корабль. В рубках и отсеках чистота и флотский порядок. Матросы в аккуратной рабочей форме, офицеры, как и положено, в ослепительно белых кителях с погонами.
отдает швартовы и ложится на курс. Ночью убеждаемся — мы действительно в море. Начинает штормить. Волны глухо ударяют в борта. В снастях по-разбойничьи посвистывает ветер. Корабль неторопливо переваливается с борта на борт. Проходим Махачкалинско-Дербентскую впадину — самое глубокое и неспокойное место на Каспии. Нам все интересно, вероятно, поэтому пока никого не укачивает. Большинство ребят на палубе. Для многих сильные порывы ветра и соленые брызги первое морское крещение. Пока оно проходит благополучно.
Утром «Тельман» огибает мыс Султан, и перед нами — взбегающий вверх по склонам Баку. В Арменекенде Бакинская военно-морская специальная школа, куда мы и держим путь.
Еще целых два месяца ходим мы в учащихся 1-й Московской. Сдаем экзамены по алгебре, геометрии и тригонометрии, а затем нам объявляют, что на базе Бакинской спецшколы создано Бакинское военно-морское подготовительное училище, куда мы и зачислены на третий курс...
Ю.Рысс. ВЕРНОСТЬ МЕЧТЕ
Разные были характеры у мальчишек, пришедших в спецшколу, а через нее — на флот. Но есть в них нечто общее: мечта и верность ей.
Поистине фанатично стремился к морю Миша Копытников. Начал он им бредить в пятом классе. Прочитал несколько раз книгу капитана дальнего плавания Лухманова «Соленый ветер». Мало того — переписал ее и перерисовал из приложений все виды оснастки парусов. Читал множество другой литературы о флоте. В сороковом году начал постигать премудрости морского дела в Московском Доме пионеров. Постоянно наведывался в магазин «Осоавиахим» в Столешниковом переулке, где на скромные мальчишеские деньги покупал плакаты по шлюпочному и сигнальному делу, по устройству корабля.
Володя Балашов в 1939-1940 годах также занимался в морском кружке, участвовал в шлюпочных походах по каналу имени Москвы, окончил курсы мотористов при речном пароходстве.
Помню и сам я, когда достиг четырнадцати лет, поступил в морской кружок Московского Дома пионеров, где впоследствии сдал нормы на значок «Юный моряк».
Об открытии Московской военно-морской спецшколы узнал только в декабре 1940 года. Сразу направился на Верхнюю Красносельскую.
Якоря у подъезда! Надо сделать все, чтобы войти в эту дверь не в последний раз! Робко вступил в вестибюль, блиставший чистотой, и с трепетом застыл на пороге напротив военно-морского флага. Ко мне приближался в ладной морской форме спецшкольник. На рукаве суконки — бело-голубая повязка, которая, как я уже знал, называется «рцы». С каждым шагом слегка подпрыгивает черная кобура пистолета. Услышав вежливый вопрос «Кому и как прикажете о вас доложить?», я пролепетал, что, дескать, собираюсь поступать в спецшколу.
В канцелярии мне объяснили, что документы можно подавать в мае. В числе документов должна быть ведомость оценок за три четверти. Возникшая на пороге надежда угасла... А я-то надеялся, что по окончании учебного года. Для возникших переживаний были основания: в первых двух четвертях по поведению в моем дневнике мрачно красовались четверки.
В мае я пришел снова. В кабинет, где заседала мандатная комиссия, вошел, ступая на носки, чтобы казаться выше ростом. Посредине за столом сидел директор спецшколы. Строгое выражение на его лице смягчила благожелательная улыбка. Начал просматривать документы. Я замер, затаив дыхание — сейчас все решится. Улыбка потухла, и директор сказал жестко: «Флоту нужны дисциплинированные люди (чувствую, сердце проваливается: конец мечте). Если не получишь за год пятерку по поведению, не приходи сюда больше! В остальном оценки приличные. Предлагаю рассматривать товарища Рысса как кандидата».
Успокоился я только дома, когда уточнил в словаре то, что «рассматривать» в данном случае обозначает «воспринимать», т. е. воспринимать как кандидата. Радости не было конца.
Дисциплину я, конечно, подтянул, и меня приняли в четвертую роту.
С первых дней много времени уделялось строевой подготовке. Не всем «спецам» она удавалась. Саша Шадров, ходивший вразвалочку как заправский моряк, краснел от напряжения и смущения, когда вместе с шагом правой ноги старательно вскидывал также правую руку «вперед до бляхи, назад до отказа», как нас учили. Я долго не мог освоить поворот кругом на месте: туловище нещадно клонило влево. Сначала почти у всех нас не получались повороты на ходу. Пришлось много тренироваться.
Слабыми строевиками оказались поначалу и наши преподаватели. Это выявил случай, произошедший с учителем истории Шпигельглясом, который долго не мог стать по-настоящему строевым командиром.
По какому-то случаю он нас построил. Слева приближался военрук Эндзелин. Преподаватель скомандовал: «Смирно! Равнение налево!» И надо такому случиться — в это же время справа появился директор школы. Прозвучала противоположная команда: «Равнение направо!», за которой, чтобы воздать каждому по старшинству, последовало разъяснение: «Направо больше, чем налево!» Эндзелин готов был взорваться, но директор, разрядив обстановку и дав команду «Вольно!», со словами: «Вы мне нужны, Герман Янович»,— увел его.
При эвакуации спецшколы я и еще несколько учеников не смогли выехать вместе со всеми. Позднее мы писали в Наркомпрос с просьбой о восстановлении. Пока же время в праздности не проводили. Так, например, Юра Солнышков работал сначала учеником, а потом слесарем на авторемонтном заводе.
Я узнал о наборе и о возможности восстановления в спецшколу в начале апреля 1942 года из объявления в газете . Еле дождался, когда начала работать приемная комиссия. В середине июля стали принимать заявления.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
