Хрущевская оттепель начала 1960-х годов открыла страницы журналов многим «вольнодумцам». Училищная библиотека была богатой. Там можно было найти много интересных книг. Выписывались и такие журналы, как «Вопросы литературы», «Вопросы философии» и другие периодические издания, не совсем подходящие для юношеского возраста. Читали много, все подряд. Так, на страницах журнала «Вопросы литературы» я впервые познакомился с биографией Александра Солженицына и его повестью «Один день Ивана Денисовича». Повесть произвел на меня тяжелое впечатление, особенно образ самого Ивана Денисовича. Я впервые узнал, что в ГУЛАГе сидели Герои Советского Союза. По русскому языку и литературе я успевал хорошо, но, видимо, беспорядочное чтение сформировало в моей голове несколько иные взгляды, чем те, которые требовали партия и правительство. Литературой занимались многие нахимовцы. Михаил Глинка и Борис Шереметьев даже стали профессиональными писателями. В Кронштадте издавалась газета ЛенВМБ «Советский моряк», в которую мы отправляли заметки о нашей жизни в училище. Юра Латышев подошел ко мне и сказал: - Володя, давай пойдем на курсы юных корреспондентов. - Давай, согласился я. Где их проводят? - В Базовом матросском клубе на площади Труда.
Нашу инициативу поддержали и разрешили посещать курсы. Публикация корреспонденций оплачивалась, что давало небольшой приработок. Курсы вели военные журналисты. Они учили нас, о чем писать и как. Оказалось, что даже небольшую заметку надо правильно составить. Не получалась прямая речь и интервью. Мы жадно поглощали опыт профессионалов, постепенно отрабатывая вопросы литературного творчества. Хорошо помню встречи с профессиональными писателями Игорем Всеволожским и Леонидом Соболевым. Всеволожский написал первую книгу о нахимовцах «В морях твои дороги», которая легла в основу фильма «Счастливого плавания». Мы мечтали о продолжении, мучая писателя вопросами. Он только улыбался и обещал подумать. К сожалению, продолжения так и не дождались. Полноватый мужчина с рыхлым лицом и седыми волосами мало напоминал того Соболева, которого мы знали по фотографиям. Он сидел в окружении мальчишек и порою не знал, что делать. Можно было посмотреть на значок депутата Верховного Совета, потрогать его за рукав, а главное – задать множество вопросов. Он отвечал не спеша, рассказывал о новых сюжетах, вспоминал историю рождения книги «Капитальный ремонт». Такие встречи оставляли неизгладимое впечатление. О них мы с гордостью рассказывали знакомым девушкам.
Леонид Сергеевич Соболев на церемонии принятия присяги на «Авроре». 1970 г.
7. Математика
После гибели Георгия Федякова капитана 2 ранга В.И.Туркина сняли с должности командира нашей роты. Мы очень переживали за Владимира Ивановича, которого любили и уважали. Но нас никто не спрашивал. Мы считали, что в смерти Федякова он не виноват и все это подстроил начальник политического отдела капитан 1 ранга Стенин. Роту построили в коридоре третьего этажа. Владимир Иванович Туркин, воспитавший не одно поколение нахимовцев, обошел строй. Посмотрев нам в глаза, он представил нам нового командира – майора Б.Ф.Блошкина. Владимир Иванович служил в училище с момента его основанияв. О нем хорошо отзывались старшие по выпуску товарищи, да и мы, кроме отеческой заботы, ничего другого не ощущали. Поэтому нам было очень жаль с ним расставаться.
Борис Федорович Блошкин с 1951 года возглавлял математическую школу училища. Он окончил Ленинградское Артиллерийское училище, принимал участие в Великой Отечественной войне, имел правительственные награды. На нашем курсе он преподавал алгебру, геометрию и тригонометрию. После года общения с ним, мы поняли, что учить математику просто так нельзя, надо уметь думать и применять известные методы доказательств решения прикладных задач. Борис Федорович приучал нас самостоятельно математически мыслить, формулировать постулаты и строго доказывать теоремы. Блошкин никогда не ругался, он требовал понимания сути задачи, которую ставил. Примером может служить торпедный треугольник, который нахимовец должен был рассчитать в уме и предсказать правильный ответ. Другим примером служили навигационные задачи, связанные с вычисление координат судна по высоте Солнца и Луны. Эти задачи не входили в программу общеобразовательной школы, а диктовались уровнем подготовки будущих офицеров флота. Все это пригодилось во время учебы в высшем военно-морском учебном заведении. В нашей группе оказался талантливый парень Олег Морозов. В математике он разбирался блестяще, но военным быть не хотел. На самоподготовке я часто подсаживался к нему и просил объяснить те или иные тригонометрические преобразования. После нескольких консультаций я стал понимать, как упростить решение поставленной задачи и перестал бояться выходить к доске. Во время урока Борис Федорович умел создавать творческую доброжелательную атмосферу. Звенел звонок, а нам хотелось продолжать работу по математике. Исполняя должность командира нашей роты, Борис Федорович никогда и никого не вызывал на «ковер» для разноса или определения степени наказания провинившегося нахимовца. Он не допускал поспешных решений и не использовал свою власть.
Тарасов Леонид Анатольевич Великий Юрий Семенович
Ротная газета «Гюйс» делалась в канцелярии роты. Главный редактор Леня Тарасов был в курсе всех событий. Он генерировал идеи, которые затем коллективно обсуждались. В канцелярию заходил Борис Федорович и внимательно рассматривал наши творческие достижения. В работу редколлегии он не вмешивался, но иногда делал замечания нашему ротному художнику Юрию Великому: - Юра! Тебе не кажется, что карикатура на Игоря Качина резкая. Он может обидеться на тебя. Придумай, что-нибудь мягче. Юмор не должен оскорблять человека. Он должен подсказывать человеку, как он должен вести себя дальше. - Хорошо, Борис Федорович, я постараюсь. Газета выпускалась без политического контроля, о чем неоднократно ставилось на вид Блошкину руководителями политического отдела. Борис Федорович посмеивался и говорил: «Если вам не нравится наша газета, то сделайте лучше».
8. Спорт
Особое место в нашей жизни занимал спорт. Циклом физической подготовки руководил Кобелев Сергей Александрович. Он занимался пловцами, которые тренировались в бассейне ВВМУ им. Фрунзе. Команда пловцов в составе нахимовцев Задорожного, Родионова, Шарова, Шуваева, Перегудова, Скрыпника, Шереметьева неоднократно занимала призовые места и выигрывала первенство ВМУЗ. Неоднократным чемпионом ВМУЗ был нахимовец Панфиленков, выпускник 1960 года. Он начинал учебу в Тбилиси, а заканчивал в Ленинграде. Я не стал ни борцом, ни гимнастом. С приходом в училище майора А.И.Локотецкого увлекся легкой атлетикой. Мы прыгали в высоту, бегали на короткие и длинные дистанции, метали диск и копье, толкали ядро. Занимались в здании Зимнего стадиона. Нашими тренерами были: , заслуженный мастер спорта СССР, человек, который впервые в мире преодолел планку на высоте 2 метра. Его сменила Галина Ивановна Зыбина, Олимпийская чемпионка по толканию ядра, замечательная женщина и прекрасный тренер. Она была женой командира «Авроры» Юрия Ивановича Федорова, что придавало ему вес в наших глазах. Нам доводилось бывать у них дома. Галина Ивановна показывала нам свои золотые медали, а Юрий Иванович скромно демонстрировал свои модели, выполненные из панциря черепахи.
Кобелев Сергей Александрович Шатохин Василий Иванович
В 1958 году в училище пришел лейтенант Шатохин Василий Иванович, который стал руководить секцией гимнастики. Наша сборная команда выступала прилично на всех соревнованиях, занимая призовые места. Трудно поверить, но через двадцать лет мне пришлось писать отзыв на диссертацию полковнику В.И.Шатохину, который запомнился молодым спортивным парнем, великолепно выполнявшим сложные гимнастические упражнения на коне, брусьях и турнике. Во время занятий спортом я подружился с Юрой Великим из первого взвода. Вместе с ним мы ходили на тренировки, участвовали в соревнованиях на первенство ЛенВМБ и Ленинграда. Наши соперники были старше по возрасту. Нас выручала хорошая спортивная подготовка и, естественно, тренеры. Меня подвел бег на 1500 метров, во время которого я простудился, после чего перестал заниматься этим видом спорта. Из ребят выпуска 1960 года легкой атлетикой занимались Гена Молоток, Коля Пилипенко и многие другие ребята. Великий – высокий, стройный, симпатичный парень был немногословен, о своих родителях не рассказывал. Мы знали, что его мама и бабушка живут в Москве. В 1960 году мы с Борисом Сердюковым направились в 55-й яхт-клуб ВМФ, поступили на курсы яхтенных рулевых и стали гоняться на швертботах. Занятие парусным спортом нам очень понравилось. В выходные дни мы стали пропадать в яхт-клубе. Здесь пригодились знания, полученные в судомодельном кружке. Хорошую спортивную форму позволяли сохранить навыки занятий легкой атлетикой. Паруса перебили все мои увлечения, и я остался им верен на всю жизнь. Хочется отметить, что в период обучения в Нахимовском училище командованием были созданы все условия для гармонического развития личности. Нас не тянули насильно в кружки и секции. Туда шли исключительно добровольно, пробуя себя на разном спортивном поприще.
9. Кронштадт (первая практика)
Каждый год обучения завершался учебной практикой. Младшие классы направляли в летний лагерь на озеро Нахимовское. Место чудесное. У берега пирс, у которого покачиваются шлюпки и швертботы класса «М». Здесь учили морскому делу, флажному семафору, умению ориентироваться на местности, читать топографические карты. После окончания 8 класса наша рота в лагерь уже не попала. Нас направили на месяц в Кронштадт. В программу практики входили: гребля на шестивесельных ялах и хождение под парусами, знакомство с боевыми кораблями Балтийского флота и историей крепости. - Повзводно, становись! – прозвучала команда. – Равняйсь! Смирно! Товарищ капитан 2-го ранга, 4-я рота нахимовцев для посадки на буксир построена. - Вольно! Ничего не забыли, - спросил капитан 2 ранга В.И.Туркин у мичмана Баркова. - Вроде нет, - пожал плечами мичман. – Никто не жалуется. - Разрешаю посадку на судно, – приказал командир роты.
Туркин Владимир Иванович
Повзводно мы полезли на старый буксир под флагом вспомогательного флота ВМФ, который стоял у набережной «Лейтенанта Шмидта». На улице тепло, но мы в бушлатах с вещевыми мешками и противогазами. На ушах бескозырки с белыми чехлами. На борту устраивались произвольно. Буксир дал гудок и отвалил от стенки. Женя Трофимов и я пристроились на брезенте, припрятав бескозырки от копоти дымовой трубы. Мы впервые шли по Морскому каналу мимо Адмиралтейского и Балтийского судостроительных заводов. Слева и справа на стапелях стояли суда, готовые к спуску на воду. Под маскировочной сетью стояли боевые корабли ВМФ, на которых нам предстояло служить в недалеком будущем. - Смотри! Новые пушки на эсминце. Таких я не видел, - сказал Женя. - Это новый 56-й проект эскадренного миноносца. Эсминцы проекта 30-бис отслужили свои сроки. А это совсем свежие. Чувствуешь, как пахнет краской? - Да, воняет нитрухой. Смотри! Там еще что-то варят. Видишь, искры летят. - Вижу. Меня интересуют антенны РЛС. Мы делали их на судомодельном кружке. Снимок эсминца нам сделал фотограф Болотин, когда корабли стояли на Неве осенью. Мы замучились делать модели антенн. Чертежа нет, только картинка. Попробуй подогнать масштаб.
Болотин Иван Степанович
- Понимаю, - ответил Женя, разглядывая иностранный сухогруз, который проходил вдоль Кронштадта по Морскому каналу. Морской канал прошли быстро. Слева на траверзе Петергофа показался собор Святых Петра и Павла. Здесь живут мои родители. Виден фонтан Самсон и часть Большого дворца. Я смотрел на знакомые окрестности и вспоминал прошедшую зиму. Тогда я впервые пришел в судомодельный кружок и стал в нем заниматься. Вспомнилась школа, двор, где мы выросли и шалости, которыми занимались. Я умел выпиливать лобзиком, владел ножом, но не знал технологии изготовления настоящих моделей. Пользуясь наличием свободного времени, я решил заняться моделированием кораблей.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Неужто тишина над цехами Путиловского? Нет, бьется — тише, глуше, но бьется сердце завода, слышен пульс-перестук. Рядом с могучими кранами, у красавцев станков вручную работают кировцы. Но работают! Идет ремонт боевой техники — танков, пушек с Ленинградского фронта, и каждый день из ворот уходят на фронт машины. Под бомбами и снарядами работают путиловцы. Ночами собирают оружие, утром его получают бойцы. На Кировском числится почти две тысячи больных дистрофией. Но невиданным упорством держатся люди. В недрах блокадной зимы все тверже нарастает сопротивление. Напряженно идут работы на строительстве «Дороги жизни» — ледовой дороги через Ладожское озеро. Среди строящих — несколько сот наших, кировцев. Начальником автохозяйства назначен Мирошников — старый путиловец, красногвардеец, бравший Зимний. Там, на том берегу, на станции Войбокало, лежит мука, присланная страной, много продуктов. Но по озеру идет шуга. Все ждут с нетерпением, чтобы хоть немного понизилась температура, хотя чуть-чуть. И вот пришел этот морозный день 22 ноября, когда по следу лошадей пошли по хрупкому льду первые машины. Двухтонки везли всего по два-три мешка, но и этого было достаточно, чтобы город получил первые 33 тонны продовольствия. «Дорога жизни»... Она начала работать. Голодная блокада была прорвана! Есть даты, которые не составляют рубежей истории, но их никогда не забудут люди. 25 декабря 1941 года... В скольких записях это число! Стужа — 30 градусов. Замерзший, засыпанный снегом лежит город. Снег не убирали всю зиму, он лежит белый, нетронутый. Вмерзшие в снег стоят машины, до самой Лавры цепь обледенелых, засыпанных снегом мертвых троллейбусов. У Нарвской на путях — цепь трамваев с выбитыми стеклами, с сугробами на скамейках. В шапках снега остановившиеся часы на перекрестках, слепые фонари. Согреться негде — гуляет по городу поземка, выбиты стекла, все больше полузрячих домов, и если окна обшиты фанерой или досками, это хорошо, значит, здесь еще есть у людей силы. Ночью густая темнота, только углы домов, выступы окрашены в белый цвет. Валяются прямо на улицах стулья, утварь разбитого дома, все, что уцелело. В вырванном этаже повисли обои, на снегу — обрывки проводов, неизвестно откуда взявшаяся детская коляска... Город голодный, без воды, без света, без топлива, без канализации, без дорог. Город, не знающий тишины, — не смолкает треск зениток, стрельба на позициях. Лежат незахороненные трупы, каждую минуту кто-то умирает страшной смертью.
.
Не того ли добивался враг? Не победу ли торжествует? Убивает спокойно, расчетливо, методически. Три месяца уже сидит в окопах вокруг города. По-прежнему в трех-четырех километрах, на изготове. Фашистский зверь ждет, готовый к прыжку, как только ослабнет сопротивление. Все дело в сроках — когда город не снесет испытаний, когда, наконец, осажденный, окоченевший, не выдержит и сдастся на милость победителя. В том, что это случится скоро, враг не сомневается. И вот узкая полоска на Ладоге — узкая ниточка. 25-го утром, придя в магазины, мы узнаем, что прибавлены нормы на хлеб. Целых 100 граммов рабочим и 75 — служащим, иждивенцам и детям! Кто из переживших блокаду не помнит этот день? В городе стихийно возникали митинги, люди плакали. Это были слезы гордости, торжества жизни: «Голодали, верили — и вот свершилось!» Я хочу привести одну очень точную по чувствам и мыслям запись. Одну из множества записей тех дней: «25-го числа меня подняли в 7 часов утра вестью — хлеба прибавили... Долгожданная прибавка свалилась совсем без подготовки. Как-то сумели ее осуществить, избежав огласки и суматохи накануне, и люди узнали об этом, только придя утром в булочную. Трудно передать, в какое всенародное ликование превратилось это увеличение пайка, как много с этим было связано. Многие плакали, и дело тут, конечно, не в одном хлебе... Как будто какая-то брешь открылась в глухой стене, появилась живая надежда на спасение, острее поверилось в прочность наших успехов и одновременно резкой болью отозвался весь ужас нашей нынешней жизни: голод, темнота, холод, вечная угроза обстрелов и взрывов». Сколько жизней сохранили в декабре эти 100 граммов! Сколько сил вселила гигантская моральная победа, это первое ощутимое для нас всех сознание — голодная блокада прорвана. Именно тогда открылись первые стационары для дистрофиков. Я хорошо помню это время. Дядя Миша Решетов был в очень тяжелом состоянии — так сказали врачи. И мы добились тогда — в числе первых положили старика в больницу, выходили его, вернули к жизни. Силком уложили в стационар и директора завода Длугача.
.
«Ленинград выжрет сам себя...» — это писали фашисты. Ленинграду принадлежит слава явить миру моральную победу человека над зверем. Террор и голод «своего» не сделали! Победила самая высокая человечность. Победила организованность. Победила идейность. Победили коммунисты Ленинграда. Всю блокаду пополнялись ряды ленинградской партийной организации. Люди видели — коммунисты все переносили, все лишения и беды, и всегда во всяком деле были впереди, всегда находили слова и силу поддержать людей, поднять их веру и волю к жизни и победе. Смольный был человечнейшим сердцем, революционной волей борющегося Ленинграда. Это тогда, в самую лихую пору, в протоколах партийных собраний записывали о кипятильниках в домах, «о горячей воде», пункт за пунктом решали, как помочь людям, как не дать им опустить руки. Это тогда, в самую лихую пору, свои самые широкие полномочия получили от Ленгорсовета комсомольские бытовые отряды. Они переселяли людей в лучшие, еще сохранявшие хоть какое-нибудь тепло квартиры, определяли в детские дома безнадзорных детей, следили за работой столовых и магазинов, чем могли помогали людям. Они делали самое простое и самое важное: голодные сами — разносили еду другим, замерзшие — топили печи и согревали тех, кто не мог встать. Они носили воду с Невы, мыли полы, стирали белье... Такие незаметные и такие огромные для той поры лежали на них задачи. Статистика говорит: наши кировские комсомольцы оказали в феврале 1942 года помощь более чем 700 рабочим семьям. Вернули их к жизни, к труду. Уже вверх вели ступени: в январе была вторая прибавка, в феврале — третья. Называлось это «увеличение выдачи населению продовольствия». Но то была жизнь, которая возвращалась! Еще тяжело и мучительно, еще по каплям, но в период тяжкой и стойкой блокады, после такой зимы это были поистине ступени великого, героического восхождения. По граммам нарастала и крепла вера и сила наша, истерзанный город набирал в легкие весенний воздух. В феврале уже появился свет. Что значила эта маленькая, пыльная, вдруг засветившаяся лампочка? Мы ждали и дождались — глянули лампочки Ильича на коптилки в ледяной одинокой комнате, в госпитальной палате, глянули со стен, на суппорты станков. Все время было так темно над головой! А теперь оказалось — высокие своды в цехе. Первую пору мы еще не рисковали совсем отказаться от трансмиссии, и паровой котел был по-прежнему подключен. С весны, в марте, стали вводить в действие остановившиеся производства. После консервации возрождались замерзшие цехи. Снег, иней в чугунолитейном. Здесь все это страшное время, прямо в цехе жил начальник цеха, строивший его в пятилетку, Константин Михайлович Скобников. Теперь дождался, готовит производство к пуску.
.
Жизнь, как полынья, размывала лед блокады. Неизбывной была у людей воля, стремление к борьбе с врагом, способность к сопротивлению. Снова заработала, дала ток Ленинграду Волховская. Во многих крупнейших цехах — там, где работали прежде сотни и тысячи, насчитывались теперь всего единицы опытных рабочих. Но, узнав о нуждах завода, стали приходить с больничными листами из стационаров все, кто был в силах дойти. Не оказалось на заводе ни одного вагранщика — пришел из стационара Ахунов, едва держась на ногах, стал на рабочее место. Пришел в цех старик Васильев — заливщик. Ему было 76 лет. Велел себя вывести из стационара, чтобы монтировать печи в литейной, плотник Манин. 28 февраля... В летописи завода это драгоценное число. Кировский получил большой военный заказ — отремонтировать партию артиллерийского оружия, первый сравнительно крупный заказ после блокадной зимы. Значит, крепко стоим. Значит, конец блокадному голоду... С 27 марта по 15 апреля город свершил еще один подвиг. С весной под солнцем снег должен был таять. В траншеях и убежищах, на улицах, в щелях, дворах, у фонарей блокадного города, который не убирали всю зиму, скопилось все, что оставила эта зима. Городу грозили эпидемии болезней. И тогда измученные люди сами убрали десятки тысяч канализационных колодцев и дворов, миллионы квадратных метров площадей и улиц. Под обстрелом и бомбежками в городе, где не работал водопровод и не действовала канализация, очистили все и не допустили эпидемий. Работать выходили ежедневно 300 тысяч человек. «Если написать в сводке, то это должно было выглядеть так: ...привели в порядок траншеи и убежища. На самом деле эта работа не поддается описанию». Это слова из выступления секретаря Ленинградского горкома комсомола Всеволода Иванова.
.
И еще дата. 15 апреля 1942 года по улицам Ленинграда пошел первый трамвай. Не какая-то старая кукушка-паровозик тащил его по путям — трамвай шел своим ходом и своим маршрутом. Его высокая дуга гордо держалась электрического провода. И на нем была прибита металлическая дощечка с надписью: «Отремонтирован на Кировском заводе. Март-апрель 1942 года». Сохранился примечательный документ: «15 апреля, это было ночью, я и Курт Штитцбубе,— показывал на допросе ефрейтор Фолкенхорст, — видели странные вспышки над городом. «Послушай, какое это новое оружие придумали русские?» И только потом вдруг мы поняли: «Так это ж они пустили трамвай!» Но если так, если они сумели... «Слушай, Курт, зачем мы здесь сидели всю зиму, зачем мерзли, зачем погибали ребята?..» Многое вспоминается двадцать лет спустя, когда говоришь с людьми, читаешь, сопоставляешь документы. В эти месяцы меня с моим мотоциклом на время прикомандировали к горкому партии. Моя задача состояла в том, чтобы получить и доставить людям посадочные удостоверения на отъезд из Ленинграда. Они потом ехали на аэродром за Озерки, в Ржевку. Те, что посильнее, приходили в горком сами. Бывало и по-другому: приедешь, а человека уже нет. Как я обрадовался, когда получил посадочное удостоверение на Ивана Гавриловича Салтыкова.
Жил он на проспекте Стачек. Приехал к нему. В подъезде дома, на лестнице, как в погребе, холодно, темно. Квартира открыта... Увидев Салтыкова, я задохнулся от горя и жалости. Он сидел, маленький, готовый к отъезду, в двух костюмах и сверху в пальто или шубе — не мог согреться. Рядом — чемодан небольшой, окошко за спиной залеплено накрест синими лентами. — Вот, дядя Ваня, — говорю, — тебе приказ из Смольного. Срочно выехать велят. Тут уж, сам понимаешь, разговоров быть не может. Приказ. Подлечишься чуток и на завод. Там, в Сибири, тебя ждут. Он, видно, думал что-то сказать, заершился: — Володька?.. Ну, вот как... И не смог, ничего не сказал. Я отвозил его на аэродром на своем мотоцикле. Ехать старался осторожно, бережно. Когда ссаживать его стал: «Приехали, дядя Ваня. Держись, еще поохотимся..» — с лица, до неузнаваемости изменившегося, глянули на меня родные, чуть раскосые глаза. «Куда ж мы едем-то... — проговорил. — Ты жене не говори... По станку тоскую...» Вот и все. Смерть пришла за Иваном Салтыковым. Пропуск не пригодился. Он умер на аэродроме. Ленинградская военная весна... Гитлеровцы еще бомбили и расстреливали город. Железная смерть косила осколком на улице, настигала человека у станка, женщину на огороде, ребенка, идущего из магазина с куском хлеба. Обстрел они теперь вели волнами, предательски. Едва люди выходили из убежищ, начинали снова. В часы пик в бессильной ярости открывали шрапнельный и артиллерийский огонь по трамвайным остановкам.
.
Да, это они могли, это они умели — бить из орудий по детям и женщинам, расстреливать голодных стариков, идущих за водой, предавать огню весенний, прекраснейший в мире город. Безмерное горе, смерть и разрушения — это была их победа. Но другой враг никогда не добился. Двадцать лет спустя я впервые читал тот приказ, по которому гитлеровцы повели свое наступление на Ленинград. Читал и думал с гордостью и волнением, с презрением и ненавистью, что они ничего не понимали, не способны были понять в нашей жизни, эти звери, уроды и отребье. Они торжествовали победу, они были убеждены, что торжествуют ее, когда мы уже победили их! Эта победа вызревала в недрах той страшной зимы. Герметически блокировать хотели они Ленинград. Но этого никогда не было. В осенние воды Ладоги в октябре лег подводный кабель — его проложили за 8 часов, с Москвой была установлена прямая связь, и она никогда не прерывалась в самые тяжкие дни. А в дни решающих сражений осажденный Ленинград еще и столице посылал на самолетах оружие! По ледовой дороге и затем на самолетах до весны были вывезены 500 тысяч ленинградцев. Самолетами связь была ежедневной. Ценнейшие кадры рабочих и инженеров, тысячи людей только с Кировского еще осенью 1941 года отправлены на Большую землю, среди них и Дийков, и Каримов, и Козин. Уже 7 ноября наши на Урале дали свою первую продукцию!
«Большая земля». Страна по ту сторону кольца. Она была огромной, и мы всегда были частью ее, живой, не отрезанной, не отторгнутой. Мы жили по законам ее, ее теплом, ее верой в нас, за нее сражались в своем городе. Тогда мы по-особому поняли слово «соотечественники». Большая земля и малые ее села... Она приходила голосом Левитана, словами сводок, горьких, но мужественных, до последней минуты говорили с нами и Севастополь, и Одесса, и Киев. Она сообщила о победе под Москвой. Она пришла крохой изюма, урюка, орехов — каплей солнца и бесконечным теплом посылок. Все скопилось на складах у самых стен: ждало, только бы передали! Наша Большая земля, она пришла в февральскую глухую ночь по дорогам оккупированных деревень, по глухим тропам, утопая в снегу, закрывая тулупами морды лошадей, чтоб не ржали, согревая окаменевший от мороза хлеб на груди, пришла лентой партизанских саней, объявилась на стенах и тумбах домов стихами девяностолетнего Джамбула «Ленинградцы, дети мои...» Она шла треугольниками детских писем, которые прорывались вдруг после большого перерыва даже в самые страшные месяцы. Теперь, в 60-е годы, идут позывные по звукам мелодии молодой любимой песни: «Родина помнит, Родина знает...» Я думаю о времени, когда таким же сильным было сознание нерушимой связи: «Материнской тоскою полна, за. дымной грядой осады не сводит очей воспаленных страна с защитников Ленинграда». Нет, даже военной победы гитлеровцы не смогли одержать. Они потеряли у стен Ленинграда более миллиона солдат и офицеров. В Музее обороны Ленинграда красной полосой был отмечен впоследствии на карте тот рубеж, который враг так и не смог преодолеть: светящейся полосой с бегущими машинами была указана Ладожская дорога жизни. И шла неприступная линия по всей черте осады — так и осталась, как была с первого дня, когда остановили вражескую лавину у своих стен ленинградцы, — рубеж, который так и не смогли одолеть фашистские полчища. Они хотели нас убить — мы выстояли. Хотели отрезать — мы жили кровной связью с Большой землей. Хотели сломить — ничего не достигли. И прежде всего всегда — каждый из 900 дней — мы работали! Потому что для нас выжить — значило работать. Работать — значило жить, бороться. Это было очень тяжело. Но «ни с единого рубежа жизни мы не отступили». Хорошо написала : «Мы совсем по-иному поняли, что жизнь — это деятельность и что, как говорят у нас, «раньше смерти помрешь, если перестанешь трудиться».
882 дня была осада. 876 часов стоял под сигналом «воздушная тревога» и артобстрелом Кировский завод. Можно было парализовать жизнь целого города — столько снарядов и бомб разорвалось за это время у нас на заводе. Но жил, работал наш Ленинград, его предприятия, жил, говорил о себе на фронтах наш Кировский.
