Сейчас, когда уже подходит время оглянуться назад, вспомнить своё детство, юность и вообще прогуляться в закоулках памяти по основным этапам своей жизни, я всё чаще и чаще вспоминаю именно те два года. Годы, проведённые мною в стенах восьмилетней школы-интерната № 17 Тихорецкого района. Наша страна никогда не была богатой, всегда чего-то не хватало – продуктов, техники, стройматериалов. Сколько я помню Тихорецк тех лет – всегда и везде были очереди. - В Штыковом дешевые костюмы выкинули, - говорила соседка моей маме, - вчера почти до закрытия простояла, перед носом закончились.
Его крышу украшал высокий шпиль, похожий на штык. Там продавались и продукты, и промышленные товары. Если были деньги, то в «Штыковом» можно было купить всё необходимое для дома и семьи. У нас денег не было. Отец, прошедший всю войну, контуженный под самым Берлином, чудом выжил. Полгода он провёл в берлинском госпитале, вытащила его с того света немецкая медсестра. Вернулся 26-летний старшина домой с войны только осенью 1945 года без трофеев, в отличие от остальных победителей. В одной гимнастерке и сапогах. Тихорецк был полностью разрушен, еды и одежды не хватало, а мы ютились первое время у маминых родителей , моих дедушки и бабушки. Надо было, как то выживать. Строить жильё, поднимать первенца Гену, потом нас с младшим братом на ноги. Мать не работала, куда ей с тремя детьми. Отец сказал – сиди дома, твоя забота – сыновья. Кем только не работал он – бухгалтером на элеваторе, фотографом в станице Терновская, подряжался строить дома, благо был великолепным столяром, плотником и каменщиком, и, наконец, подался на заработки на Урал. А потом отец умер. Внезапно остановилось его так рано изношенное сердце. Хорошо ещё, что он успел построить просторный, саманный шалеванный дом в Тихорецке и нам было, где жить. А жить без отца любому мальчишке очень трудно. Никто его не научит держать в руках инструмент, никто не защитит от плохого человека. Вся тяжелая мужская работа – таскать уголь для печки, колоть дрова, копать огород, носить воду из колонки - легли на меня и младшего брата. Гена – старший брат - к тому времени служил в армии, а потом уехал на Урал, учиться в университете. Журналистика была его жизненным призванием. Мама, несмотря на тяжелую работу в строительной организации, получала мало, вечно выгадывала на всём, торговалась на рынке до последней копейки, экономила, чтобы у нас с братьями было что поесть. Пускала квартирантов, благо места в доме хватало.
В летние каникулы я устраивался на работу в Тихорецкий зерносовхоз: полоть , клещевину, кукурузу или подсолнечник, рвать вишни и яблоки. Платили, конечно, копейки, но все равно это была помощь. Когда стал старшеклассником, развозил телеграммы по городу на велосипеде. Заработал себе за три месяца на брюки, ботинки и рубашку… - Галя, есть возможность устроить Юру в интернат, - сказала маме соседка Дина Семёновна Ивжик, - а, может, потом и Витю туда же пристрою. Дина Семеновна была добрейшей души человеком. Она в интернате была завучем и жила напротив нашего дома. Ивжики были более-менее обеспеченными людьми, хотя детей у них было тоже трое – две девочки и мальчик. Но у Оли, Лены и Аркаши был отец, который тоже неплохо для шестидесятых годов зарабатывал на заводе «Красный Молот», а у нас весь воз жизненных проблем тащила одна мама. Моя мама подумала над предложением соседки и согласилась. Надо ведь было как-то выживать. Так после шестого класса я оказался в интернате. Свой новый дом мы, питомцы называли «Инкубатором». Соответственно мы были «инкубаторские». Все же остальные тихорецкие мальчишки и девчонки были для нас «домашняками». К тому времени я был вполне самостоятельный мальчишка. Приехал на автобусе в зерносовхоз (сейчас это поселок Парковый). Нашел свой новый класс, свою воспитательницу Полину Петровну. Да-да, кроме учителей, там были и воспитатели. Всё вечернее время мы были под их контролем. Воспитатели занимались с нами подготовкой заданных уроков, смотрели, чтобы нас вовремя накормили, помыли в душевой, сменили нательное и постельное бельё. Они же перед отбоем устраивали «вечернюю поверку», чтобы вычислить «самовольщиков». В первый же день пребывания на перемене между уроками ко мне привязался вертлявый смуглый мальчишка, похожий на цыгана. Просто внаглую он лез на рожон. Дразнился, толкался, наступил на ногу. Я не сдержался и треснул его кулаком по спине. Тут же набежали такие же чернявые пацаны и симпатичная, такая же смуглая девчонка. Я ещё не знал про эту давнюю интернатскую традицию под названием «испытание новичка». Основатели этой традиции - огромное семейство Радулей кочевало из класса в класс школы-интерната. Одни из них заканчивали восьмилетку, другие приходили в первый класс. Радули объявили, что сегодня в спальном корпусе состоится моё испытание. - Будешь драться с Федькой, - объявил мне самый старший «радулёнок», - ждём тебя в раздевалке после отбоя.
При синей ночной лампе «инкубаторский» народ потихоньку выползал из-под суконных одеял. – в интернате этот древний лозунг был всегда актуален. Всем моим новым одноклассникам было интересно, кто победит - новенький «домашнячок» или испытанный боец от мощного клана Радулей. Условия драки были справедливы. Драться до первой крови, один на один, никто не лезет помогать. Против меня выставили давешнего моего обидчика Федьку, а остальные в процесс не вмешивались. Радули не знали, что драке я уже был обучен. Обучали меня для собственного развлечения наши квартиранты-студенты дортехшколы. Когда дома не было матери, они устраивали ринг, обтянув веревками площадку в саду, обматывали мне кулаки полотенцами и заставляли драться с соседом Витькой Мозговым. Витька был старше меня на два года, но хотя он почти всегда меня побеждал, тренировки пошли мне на пользу. - Ну, давай, иди сюда, сейчас я тебя отделаю, как котлетку! – пригласил меня мой оппонент. Я подошел и, недолго думая, пока Федя замахивался, кулаком расквасил ему нос. Полотенцами руки нам не обматывали и Федя завизжал от боли. Потекла кровь, но рефери – главный Радуль - драку остановить не успел. Федя, озверев, с разбегу кинулся на меня. Я немного отступил в сторону и он, проломив дверцу, оказался в шкафчике для верхней одежды. На этом моё испытание закончилось. Федю вытащили, повели умываться и лечить нос. На мне не было ни царапины, а мои новые одноклассники поздравляли меня с победой. В их глазах я видел уважение и ликование. Радулей до меня еще никто не бил. Потом, когда в интернат пришел и мой младший брат Виктор, его никто не трогал. «Попробуйте только», сказал я его одноклассникам. В моём 7 «Б» существовала строгая иерархия власти. Главными «вождями» были Володя Олефира родом из Выселок и Алексей Токарев со станицы Юго-Северная. Они были старше меня на два года и физически крепкими ребятами. Был еще «псих» Женя Атанов, которого побаивались Тот брал на испуг вспышками необузданной ярости. Мог сдуру запустить кому нибудь в голову стеклянной чернильницей. Особенно в тех, кто его дразнил. У Жени вечно болели зубы и он, чтобы облегчить боль, с шипением всасывал воздух, охлаждая, таким образом, больной зуб. Какой-нибудь шутник начинал тоже шумно всасывать воздух, а за ним уже и весь класс. Атанов приходил в ярость и не контролировал своих действий.
. Никто и никогда никого не жалел. У всех моих новых товарищей была подорвана психика, у многих вообще не было родителей, у некоторых хоть и были живые, но лишенные родительских прав за систематическое пьянство. Питомцев нашего интерната в своё время не пожалели родители и дети стали жестокими и безжалостными. Мы, «инкубаторские», были стаей серых волчат. Когда надо, могли и зубы показать. А стандартная одежда действительно была серых оттенков. Только повзрослев, я стал понимать, насколько был благороден труд учителей нашей школы-интерната. Сколько надо было иметь терпения при общении с нами - неуравновешенными детьми из неблагополучных семей. К каждому обиженному судьбой мальчишке и девчонке найти особый подход, за хорошее похвалить и приласкать, за плохое пожурить. У нас было много недостатков: мы часто хулиганили, курить начали раньше своих сверстников «домашняков», многие неумело накалывали себе татуировки. Чтобы казаться взрослее пытались ругаться матом. В то же время мы были одной семьёй и единым «воинским подразделением». Все были равны во всем. Нас одинаково одевали в казенную с инвентарными номерами одежду и одинаково кормили в столовой. Если кого из наших били «домашняки», все хватали палки в лесополосе и шли стеной на обидчиков. Конечно, те убегали в панике. У нас не было воровства. Хоть и воровать собственно было нечего, но у каждого пацана или девчонки был свой заветный культовый предмет или вещь. У кого перочинный ножик, у кого-то книжка, у девчонок - кукла, подаренная мамой в далеком детстве. Воровство всегда выявлялось и строго наказывалось. Через месяц моей жизни в интернате, у меня из тумбочки пропала шариковая авторучка. В 1965 году этот предмет вызывал удивление и восторг. Как можно писать в тетрадке, не обмакивая постоянно перо в чернильницу? Ручку мне привёз из Японии в подарок мой двоюродный брат Володя Заровчацкий, торговый моряк. Писать ею мне не разрешали учителя, но я бережно хранил этот раритет и часто демонстрировал на листе бумаги его уникальные способности своим друзьям. И вот пропала. Горю моему не было границ.
Через два дня ко мне подошёл Лёшка Токарев и протянул мне мою пропажу. - Ты где её нашел? - спросил я его. - Юра, сейчас ты должен подойти к Весёлке и дать ему по роже, - ответил Лёшка, - это он украл её у тебя. «Весёлка» - Сергей Весельский был самым маленьким и забитым мальчишкой в нашем классе. Хоть он был вечным второгодником и почти на три года старше нас всех, в свои шестнадцать лет Сергей выглядел как пятиклассник. - Не буду я его бить, жалко, - сказал я Токареву, - пусть живёт. - Тогда этот вор сейчас подойдет и ударит тебя, дурака жалостливого, а мы ему поможем. Хочешь? Я подошел к Весёлке. Он весь сжался. - Это ты у меня украл авторучку? - Я не хотел, так получилось, не удержался, - промямлил Серёжа, - давай, ударь меня! Сергей вытянул тонкую шейку и отчаянной решимостью подставил мне лицо. Я несильно стукнул его ладонью по уху. Весёлка был весь такой жалкий и слабый! - Бей ещё раз, Ткач! – завопили мои одноклассники. – Не жалей! Сергей подставил мне другое ухо. Я чуть посильнее ударил его еще раз. - Всё пацаны, не могу, жалко! Весёлка тихо плакал. - Будешь воровать, сам тобой займусь. Покалечу! – сказал ему Лёшка Токарев. - Я больше не буду, - сквозь слёзы пообещал Весельский. Такое было наше самовоспитание. Преследовались, кроме воровства, жадность и, особенно, ябедничество. Наши взрослые воспитательницы, та же Полина Петровна в такие дела не вмешивалась. Они все были мудрыми и, единственно, только что не допускали эти справедливые разборки до несчастных случаев.
Вот один из примеров. Валера Трунов пришел к нам в седьмой класс под Новый Год. Раньше жил он где-то в поселке шпалопропиточного завода - «шпалке». Потом судьба привела его к нам в интернат. Валера был упитанным мальчишкой. Конечно, такие пузатенькие бутузы всегда были предметом для дразнилок не только в нашем специфическом заведении. Вот его и дразнили за излишнюю упитанность. В ответ Валера стал ябедничать на нас воспитателям и учителям. Говоря современным языком – закладывать. Кто курил, кто дрался, кто лазал в совхозный виноградник, кто в душевой за голыми девчонками подглядывал. Наконец Валера дождался ответа на свои прегрешения перед коллективом. Картина достойная кисти художника. Представьте спальню для мальчиков нашего класса. Никого нет, все на занятиях в классе. Три ряда аккуратно убранных кроватей, застеленных синими суконными одеялами, белые пирамидки подушек у изголовья, белые вафельные полотенца, однообразно заправленные в ножной части кроватей. Всю эту казарменную картину портит одинокая кровать, покрытая пологом из двух сшитых между собой одеял натянутых от спинки до спинки. На спинке в ногах прикреплен деревянный крест, явно утащенный со старого кладбища, расположенного рядом с интернатом. На одеяле лежит лист ватмана, на котором крупными буквами написана эпитафия: «Спи спокойно Трунов Валера, и тебя, толстяка, победила холера!». Под одеялом лежит недвижно несчастный «ябедник», которому пригрозили: вылезешь, будем бить. Видеокамер тогда не было, поэтому навешивали в определённых местах контрольные ниточки, а по приходу с занятий проверяли их целостность. В завершение этой трагической картины – перед кроватью стоит наша добрая пожилая воспитательница Полина Петровна и ведет такой диалог с Валерой: - Что, Валера, «гробик» сделали? Такие «гробики» Полина Петровна уже не раз видела и знает, что без вины туда не кладут. И помочь несчастному ничем нельзя. Освободит его сейчас – вечером побьют воспитанника. - Ну, да, - горько вздыхает Валера из-под полога. - Что ж, лежи, отдыхай, дружок, – ласково говорит мудрая Петровна, - пурген не давали пить? - Нет, не давали - отвечает Валера. - Повезло, тебе ещё, - шутит Полина Петровна, - вчера вон в 8-м «А» Дьякову «гробик» со слабительным сделали, потом еле спальню проветрили.
Пролежал таким образом Валера до вечера. Было время подумать. Но не исправился. Через неделю наябедничал старшему воспитателю Александру Павловичу Фирсову на Миньку. Сашка Минаев, по кличке Минька, был одним из нас, кому было, куда пойти в воскресенье. Он жил в военном городке. Отец у Саши был лётчик, у матери работа, связанная с командировками. Смотреть за Сашкой было некому, поэтому и отдали в интернат. Минька очень скучал по дому и иногда уезжал до начала вечерней самоподготовки в «самоволку» домой. Садился на автобус № 3, который ходил из зерносовхоза мимо военного городка и через два-три часа возвращался. Вот Валера, которого не отпустили за неуспеваемость в выходной домой, и заявил при учителях: «Миньке можно в самоволки по средам ходить, а меня и в воскресенье не отпускаете?». Миньку в наказание лишили очередного воскресного «увольнения». Вечером в спальне состоялся суд. Всё было по-взрослому: судья - Володя Олефир, прокурор – Витя Белых и адвокат Сергей Весельский. В адвокаты, конечно, никто идти не хотел, поэтому и назначили самого безотказного – Весёлку. Несмотря на защиту адвоката и активное сопротивление подсудимого, строгий судья за «регулярное злостное стукачество» назначил Трунову наказание. - Признать подсудимого гражданина Трунова виновным и определить ему наказание в виде 25 ложек по жопе, - огласил приговор «судья» Олефир. Тут же Валеру уложили на табуретках, оголили зад и безжалостный «палач» - Лёшка Токарев, стальной ложкой с размаху привел приговор в исполнение. Больше Валера не ябедничал. Вот такое у нас было спартанское воспитание. Жестокое, но справедливое. В интернате мы научились не бояться трудностей, а пытаться их преодолевать, сжав зубы. Спорт был обязателен для всех. Бегали, играли в баскетбол, в свободное время прыгали по деревьям, раскачавшись с ветки на ветку, как модный в те годы Тарзан. Была и «трудотерапия» - прополка наших школьных огородов с луком, морковкой и свеклой. Мы росли, может быть, немного диковатыми, во многом ущемленными, но физически и морально здоровыми. Всего два года, такой небольшой отрезок моей жизни помогли определиться со своим будущим. Мои одноклассники после восьмилетки мечтали о поступлении в нахимовское или суворовское училище – там кормили и одевали, там была перспектива стать офицером. Может, кто и поступил, не знаю. Ведь так много лет уже прошло. Я тоже решил стать кадровым военным – офицером флота - и стал им на всю жизнь, чем и горжусь. Мне, прошедшему закалку в школе-интернате, было во многом легче, чем другим, привыкать к военной службе с её жестким распорядком дня, всеми «тяготами и лишениями». Адаптация к флотской жизни происходила почти, как у бывших нахимовцев.
Непрерывный изо дня в день в течение нескольких лет процесс накопления усталости, при отсутствии реальной перспективы улучшения условий жизни, при общем истощении физических и психических сил не мог не сказаться на здоровье мамы. Я видел и чувствовал, что происходит что-то ужасное и непоправимое, но ничего не мог поделать. У мамы возникло какое-то общее заболевание: она исхудала, осунулась, потемнела, даже постарела и стала выглядеть старше на двадцать, а то и более, чем в свои не полные 45 лет. И вот однажды произошел случай, который вверг меня в какой-то безумный страх. Возвратившись из школы, мама, не снимая зимнего пальто, осторожно присела прямо на кровать, затем откинулась на спину и, закрыв глаза, замерла на короткое время и вдруг тихо, почти шепотом, делая промежутки между словами, проговорила: Всё... я больше не могу... Нет никаких сил... Я умираю... Услышав такое, я очень испугался. Мной овладел непреодолимый ужас надвигающейся беды. Мне тогда показалось, что я потерял способность соображать и не понимал происходящего. По всей вероятности, я стал что-то говорить, чтобы успокоить маму. Однако мама лежала с закрытыми глазами, ничего больше не произносила, дыхание её было очень слабым. Прошло какое-то время... Наконец мама приоткрыла глаза и, как будто вернувшись в реальную жизнь, также тихо спросила: Скажи, Коля, сможем ли мы продержаться ещё?.. Обрадовавшись, что мама заговорила, я энергично с подъёмом стал убеждать её в том, что, конечно, мы продержимся, выживем и переживём все трудности. Возможно, мой необузданный энтузиазм бесшабашной уверенности на благополучное будущее подействовало на маму положительно. Мне почудилось, что неведомая опасность миновала. Хотя некоторое время мама, как бы собираясь с силами, всё ещё продолжала лежать на постели... Совершенно очевидно, что в те годы мама действительно чувствовала себя неважно, порой упоминала, как бы невзначай, о появляющихся иногда болях в животе: возможно, это было обострение гастрита или даже язвенной болезни желудка. Однако я не припомню во время войны такого случая, чтобы мама обращалась к врачам или проходила какие-либо медицинские обследования. Все возникающие недомогания и болезни, как говорят сейчас, переносила на ногах.
Для меня в моральном и психологическом отношении этот жизненный эпизод стал чрезвычайно переживательным, поэтому-то он запечатлелся в моей памяти на всю жизнь. Я понял тогда, как мне дорога мама, что непременно обязан её поддерживать и, по возможности, помогать, а расстраивать своими выкрутасами и тем более недостойным поведением не должен и не имею права. К моему глубочайшему сожалению, по причине своего недомыслия, может быть из-за неопытности, а, возможно, поддавшись авторитету старших по возрасту уличных приятелей, я все-таки попадал в такие ситуации, которые, хотел бы или не хотел, расстраивали маму и доставляли ей большое беспокойство. Она очень боялась того, чтобы я не попал под «дурное влияние улицы». В конечном итоге мне, по большому счёту, всё же удалось избежать неблагоприятных ситуаций, однако полностью их исключить было не возможно. Перезнакомившись со всеми ребятами из ближайших соседних домов, мы вместе придумывали всякие игры и развлекались, как могли. У нас образовалась достаточно дружная и весёлая компания до десятка, а иногда и более пацанов: Славка Смирнов, Владька Коровин, Владька Скорняков, три брата Васильевы, два брата Балакиревы, два младших брата Мешалкины, два брата Крутовы, два младших брата Брянцевы и я. В большинстве своём мы были почти ровесники с разницей не более двух-трех лет. Во всяком случае, в любой день ватага из пяти-семи мальчишек всегда была в сборе, центром которого был достаточно обширный двор, достопримечательностью которого был великолепный, уникальный своей древностью, в несколько человеческих обхватов дуб, дома Улисовых, где, главным образом, и происходила наша дворовая жизнь. Взрослые достаточно благосклонно относились к нашим, порой, слишком шумным играм, видимо, удовлетворяясь тем, что мы находимся у них на виду, а не шастаем по базарным торговым рядам и не высматриваем, где что плохо лежит. Среди соседских семей были замечены несколько девочек, но они для нас были совершенно безразличны и, естественно, не принимали участия в наших играх и не посвящались в наши дела. Игры в волейбол и футбол нам были, конечно, известны, но совершенно недоступны из-за отсутствия мячей. Кирзовый волейбольный мяч, которым играли на площадке в городском саду взрослые ребята, нам, пацанам, только разрешали принести, если он случайно вылетал за её пределы. Пиная, чаще всего босой ногой, консервную банку или туго набитый сеном или ватой и перевязанный веревками тяжелый комок тряпья, весьма с большим приближением можно было назвать такую игру футболом Продолжая разговор о нашем времяпрепровождении и дворовых играх, по справедливости следует упомянуть, что у нас были весьма популярны игры, когда основным техническим оснащением игрока являлся нож. Ножи у каждого из нас были всякие разные. Например, для игры на земле удобней было использовать легкие складнички, а для бросания на расстояние в цель более подходили ножи с утяжелённой ручкой и острым длинным лезвием.
Ножи-складнички и немецкий нож типа кинжал.
Как-то получалось само собой, что у каждого из нашей компании появились легкие ножи-складнички, но многие имели ножи побольше и потяжелей. Дело даже доходило, что некоторые владели штыками и тесаками, но такое холодное оружие в играх не использовалось. Для того, чтобы научиться бросать нож на расстояние требовались длительные тренировки. Лёгкий нож даже средних размеров не хотел в воздухе переворачиваться, да и силу броска к нему трудно было подобрать. Нож с утяжеленной ручкой из-за смещенного центра тяжести при броске в воздухе делал вращение на 1800 и 3600 в зависимости от расстояния до цели и силы броска. Такие игры мы старались проводить не на виду у взрослых и без присутствия самых маленьких. Найти уединенное место для нас не составляло труда. Мы уходили в дальнюю часть огорода, выбирали отдельно стоящее дерево или широкую доску в заборе, а иногда собирались у тыловой стенки подходящего для таких игр сарая. Победитель определялся по количеству набранных баллов, если бросали ножи по заранее подготовленной мишени, или по количеству попаданий из установленного числа бросков. Самыми популярными в летнее время у нас всё-таки были игры, связанные с деньгами. Обычная «расшибалка», часто называемая нами «орлянка», не требовала никаких технических приспособлений, кроме как денежной наличности в виде небольшого количества монет и биты. У каждого игрока непременно была своя «счастливая» бита, которую, как правило, отливали по специальной форме из свинца. Если у кого-то не было денег на руках, то такие безденежники оказывались в числе болельщиков. Игра в долг также не разрешалась. В ненастную погоду и осенне-зимними вечерами мы отдавали значительное время безудержной карточной игре, насчитывающей более десятка различных названий и вариантов, перечисление которых не имеет смысла, так как названия их хорошо всем известны. Если играли на деньги, то только на копеечные суммы. Иногда, правда, как заранее договаривались, приходилось рассчитываться проигравшему вместо денег щелчками по лбу или лёгкими ударами карт по носу.
Игральные карты. Я не помню, чтобы мы в ребячьей компании ссорились между собой по крупному так, чтобы дело доходило до драк с мордобоем и, не дай бог, с применением кастетов или ножей. Хотя какие-то стычки, безусловно, происходили, но они заканчивались миром также быстро, как и неожиданно возникали. Но какие-то прикладные средства защиты и обороны у каждого из нас, по большому секрету, имелись и мы, естественно, гордились наличием таких вещиц. Совершенно не вызывало удивление, когда у кого-нибудь из ребят помимо осколков от бомб и снарядов вдруг появлялись не только пустые гильзы, но и боевые или трассирующие винтовочные патроны, даже зенитные снаряды и снаряды авиационных пушек. К счастью обращение с ними в нашем кругу не привело к непредсказуемым последствиям, хотя нам было известно, что такие факты имели место. К небезопасным увлечениям, пожалуй, можно отнести нескрываемый интерес к самодельным пистолетам, называемыми в нашей среде «поджигами» или «самопалами», которые выпиливались из куска деревянной доски, а в качестве ствола служила крепко прикрученная проволокой металлическая трубка. В такой ствол, в лучшем случае, засыпался порох или, чаще всего, сернистые головки, счищаемые со спичек, которые плотно утрамбовывались и укреплялись бумажным пыжом. С тыльной стороны ствола делалось небольшое служащее для запала отверстие, к которому подносилась горящая спичка.
С замиранием сердца приходилось ожидать мгновения, когда огнеопасная масса, находящаяся в стволе, загоралась, происходил громкий хлопок, и из ствола вылетало пламя огня, сопровождаемое облачком дыма. Распространяемый запах сгоревшего пороха приятно возбуждал и незримо вносил уверенность в самую твою сущность, что ты воин, охотник, защитник. Только что пережитое чувство тревожного ожидания, смешанное с мимолётным страхом, оставалось где-то в прошлом, и можно было гордиться тем, что ты одержал маленькую победу. Те ребята, которые были постарше на пять-шесть и более лет, выглядели этакими ухарями, носили кепочки-восьмиклинки, в открытую при взрослых курили, но к нам были снисходительны и не обижали, считали нас малолетками и в свой круг «интересов» не допускали. А «интересы» у них, порой, были такие, которые вызывали уже свой профессиональный интерес у милиции. Доподлинно, однако, могу сказать, что некоторые из знакомых мне соседских ребят, например, старшие братья Мешалкины или Брянцевы, руководствовались неписанным воровским правилом: «Не воруй там, где живешь, и не живи там, где воруешь!». Скажу даже больше, мне известно, что они сами, используя свои методы, вставали на защиту тех соседей, которые вдруг подвергались воровскому нападению «чужаков». Мы их воспринимали одновременно с некоторым страхом и подобострастием, непроизвольно перенимая отдельные «замысловатые» словечки и некоторые манеры поведения (например, плевать как можно дальше сквозь зубы), свидетельствующие, по нашим понятиям, о самостоятельности и независимости. В нашей ребячьей группировке роль негласного предводителя взял на себя Лёвка Васильев, который одновременно опекал двух своих младших братьев. Он был ненамного нас постарше и ростом повыше, но не слишком сообразительный, поскольку несколько раз оставался учиться на второй год даже в начальных классах. У него, если вспомнить, были некоторые способности к рисованию. Несколько позднее он даже делал попытки поступить в Московское Строгановское училище и посылал на конкурсный отбор свои картины. Пик его обучения завершился седьмым классом уже после окончания войны. Выше должности дамского парикмахера местной цирюльни у него карьера не вышла.
А тогда в старшую возрастную группу уличных ребят он не был допущен, хотя с ними общался постоянно и нахватался кое-каким элементам их хулиганского поведения и разговорного . Он был главным инициатором всех наших как хороших, так и сомнительных проделок. В разговорах с мамой о том, как я провел тот или иной день, с моего языка не сходили отзывы, сказанные, чаще всего, в превосходной степени: «Лёвка сказал то-то... Лёвка сделал так-то... Лёвка научил тому-то... С Лёвкой ходили туда-то ...». Мама не запрещала мне с ним поддерживать отношения, но настоятельно предупреждала, что Лёвка, как бы сейчас сказали, из неблагополучной семьи, и может научить дурному, как, например, стянуть или присвоить себе чужое, поэтому я должен сначала хорошенько подумать, прежде чем следовать его советам. Как я думаю, она старалась меня приучить к самостоятельности и более серьёзному поведению, которое, по её мнению, должно было выражаться в повышенном и целеустремлённом желании к знаниям, общении с детьми более интеллектуальных наклонностей. Однако, как и прежде, я всё свободное время проводил на улице в компании своих ребят. Мы чаще и чаще не ограничивали себя играми во дворе, а находили другие способы своего досуга. Значительное время в летний период проводили на Волге. Некоторые ребята, например, Скорняков, Коровин, Смирнов, Васильев, научились хорошо плавать и осмеливались переплывать Волгу на более пологий и песчаный левый берег и, слегка отдохнув на песочке и согревшись на солнышке, возвращались обратно также вплавь. Остальные, в том числе и я, приобретая навыки держаться на воде, пока барахтались около берега, не удаляясь на большое расстояние. Во многих семьях, как я уже упоминал, были свои лодки, приспособленные для рыбной ловли, и некоторым ребятам изредка доверяли на них покататься. В таких лодках мы размещались по пять-шесть человек и пускались в плавание. Если замечали, что какой-нибудь пароход заходит в шлюз или готовится отойти от дебаркадера, то, рассчитав момент, когда судно окажется на чистой воде и прибавит ход, мы обязательно предпринимали попытки подплыть как можно ближе к нему, чтобы покачаться на максимальной волне, исходящей из-под колёс парохода ( в те годы ходили колёсные пароходы, такие как, например, «Роза Люксембург) или из под винтов новейших тогда теплоходов «Климент Ворошилов», «Сергей Киров». Порой удавалось подгрести так близко к пароходу, что даже, бывало, с мостика парохода в мегафон кричали с предупреждением об осторожности.
И всё-таки такая смелость вознаграждалась захватывающим чувством, когда наиболее сильный первый вал воды, вырывающийся из под винта теплохода, подкидывал лодку вверх на самую вершину волны, а в следующее мгновение бросал её вниз. Задача удалого «шкипера», сидящего на вёслах, заключалась в том, чтобы поставить лодку перпендикулярно к волне. Вероятность переворота лодки тогда становилась минимальной, зато достигался максимальный эффект, когда нос лодки вздымался вверх, а корма лодки находилась в самом низу. В следующий момент всё происходило наоборот. Иногда мы уходили за несколько километров от города на тихую Улейму, правый приток Волги, заросшую местами камышом, желтыми кувшинками и белыми лилиями, где загорали, плескались и забавлялись на неглубокой воде, разгоняя стайки маленьких уклеек и прочих мальков. Здесь не надо было демонстрировать умение хорошо плавать, и тогда все были в равных условиях.
один из правых притоков Волги в районе Углича.
По примеру взрослых мы иногда вместе с ними участвовали в ночных рыбалках (от вечерней до утренней зари), но чаще организовывали такие походы самостоятельно. Место для рыбалки выбирали на берегу Волги, уходя на несколько километров вниз по течению в сторону Золоторучья, названному, по преданию, в честь императрицы Екатерины Второй, которая, по устному преданию, якобы, со своей свитой посещала Углич и после очередного шумного загула потеряла в этих местах своё золотое кольцо. Мама, надеясь на то, что никаких происшествий не должно произойти, в чём я её клятвенно заверял, разрешала и мне принимать участие в таких мероприятиях, видимо, не столько из-за надежды на мой большой улов, сколько ради развития у меня серьёзного мужского чувства добытчика. Мне удалось смастерить, хотя и примитивную, но свою удочку. Я научился по-рыбацки крепить крючок, размещать на нужную глубину грузило и поплавок, правильно нацеплять на крючок червяка, обязательно поплевав на него перед тем, как забросить леску. В течение всей ночи мы не спали, сидели и грелись у , рассказывая какие-нибудь, в том числе и рыбацкие, истории, и периодически проверяли свои удочки.
К утру мой улов, в лучшем случае, составлял несколько штук ершей и окуньков, пригодных разве только для голодной кошки. Однако мама, чтобы поддержать мой «победный» дух и старания в рыбацком деле, сдержанно хвалила и даже пыталась приготовить что-нибудь пригодное для еды из моей мизерной добычи. Как бы то ни было, но заядлым рыбаком-любителем я так и не стал.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
