Со всех сторон сыплется информация о разоблачении очередных коррупционеров, о баснословных суммах ущерба, нанесенного стране, о роскоши ворья всевозможных уровней и прочие подробности, вызывающие здоровое злорадство остальных граждан. Да, в Министерстве обороны допущены огромные злоупотребления, но где была власть, когда она назначала такого министра? И дело даже не в этом. Сегодня ни слова не говорится о самом главном, не о том, сколько украдено в вооруженных силах, а о том, боеспособны ли они сегодня. Приведу только один пример: В иракской кампании Соединенные Штаты использовали четыре тысячи ударных роботов и четыре тысячи разведывательных роботов. Почти дивизия, которая совершенно меняет идеологию войны. А мы всё: Юдашкин, Юдашкин. Дело, ребята, не в форме, а в содержании. Двадцать лет назад власть вбросила лозунг: «Обогащайтесь!» Но как обогащаться честному человеку, если при Ельцине честный предприниматель должен был с каждого заработанного рубля отдать государству 94 копейки? Не нужно было быть гением, чтобы понять, что единственный способ обогащения – это «прислониться» к государству. Особенно если учесть, что оно у нас раньше было народным, а теперь НИЧЬЕ. Присвоение обезличенных ценностей превратилось уже в норму нашей экономики. Сегодня на очень сомнительных основаниях отдельные люди присваивают до 20% добываемой российской нефти. Думаю, что не лучше дела обстоят и с добываемым газом, который рекламируется как «народное достояние», и с заготавливаемым лесом, и со многим другим сырьем, которое сначала аккумулируется, а потом разворовывается. Сельское хозяйство — это вообще отдельная песня, которая, как мне кажется, скоро зазвучит еще громче. С денежными средствами происходит то же самое: если они однажды были где-то саккумулированы, то потом им уже трудно остаться неразворованными, потому что люди ведут себя естественным образом, а естественным образом — это когда радеешь сначала о себе. Тем более, что легальных способов реализовать так ловко вброшенный лозунг «Обогащайтесь!» никогда не существовало. Хочу рассказать одну детективную историю о том, как «прораб перестройки» стал богатым. Для этого за рубежом была с разрешения двух министерств и под гарантии нашего крупнейшего банка (еще одно сооружение, заслуживающее пристального внимания) создана небольшая компания – гендиректор, главбух и юрист, которая выпустила четыре векселя по 50 миллионов долларов каждый и пустила их в оборот. Деньги были тут же перечислены в Россию на счет одного фонда с очень прозаическим названием (типа: «фонд развития чего-то как-то»). Зарубежные держатели векселей предъявили их к оплате, но фирма уже не существовала, и крайним оказался этот самый банк. По требованию владельцев векселей банк вынужден был построить небольшую рыболовецкую флотилию, договориться о бесплатной лицензии на отлов рыбы в одном из российских морей, и вот уже суда под чужим флагом, но с российскими экипажами ловят бесплатно рыбку как бы в компенсацию морального вреда, нанесенного им этим российским прорабом. На полях одного из документов, оговаривавших условия сделки, зарубежный юрист карандашиком приписал: «Ребята, мы свои деньги отобьем за полгода». Выводы делайте сами. В нашем НИЧЬЕМ государстве не может быть иной экономики. Ничье государство не может сделать самого главного: сформировать спрос. А без спроса не будут работать заводы — хоть космические, хоть хлебопекарные, хоть фармацевтические. Они либо разрушатся, как после бомбежки, либо начнут выпускать контрафакт, т.е. обогащаться. НИЧЬЕ государство обкрадывает нас в самом главном. Например, в традиции, лишая вооруженные силы традиции великих побед, которые совершали наши отцы и деды. Оно дискредитирует воспитание, разрушая семью. Дискредитирует образование, дискредитирует профессию. И не потому что это государство плохое, а потому что оно НИЧЬЕ. Только в ничьем государстве министром обороны может быть Сердюков, министром образования Ливанов, руководить военной наукой воспитательница детского сада Фральцова (сейчас ее пригрело Минэнерго, сделав ректором института повышения квалификации). Дело не в фамилиях. Дело в ничейности государства. Но мне хочется дожить до того дня, когда я с радостью и прежней гордостью произнесу: СЛАВА РОССИИ!
29.11.2012.
Маленькие страхи (Солнечный город)
Это был мальчик лет четырех, лобастый и глазастый. Его отец говорил: «Смотрите, какие у него ровные зубки! А ну-ка, сынок, покажи», – и сынок показывал, хотя это не доставляло ему никакого удовольствия. Мальчика все любили – и мать, и отец, и бабушка – но жил он как-то сам по себе, в своих мечтах и играх, мог, не шевелясь, долго сидеть, молча, и только искорки, пробегающие в его глазах, выдавали в нем напряженную работу мысли. Никто не догадывался, что в это время его любимые игрушки оживали, говорили на разные голоса и творили детскую бесхитростную историю, наполовину похожую на окружавшую его жизнь. Он был самым младшим в своей дворовой стайке, но другие ребята от него не отказывались – тогда это было не принято, и он носился с ними по выгоревшей от солнца степи, где еще стояли сгоревшие танки и печи от исчезнувших навеки деревень. Мальчик запомнит на долгие годы запах остывшего пожара, веющий от закоптелых стен и противоречащий, как ему не по-детски казалось, всякому проявлению жизни. Они жили в районе, который назывался соцгород, но мальчик даже не знал, что это означает социалистический город, да и слово социалистический ему бы ничего в те годы еще не сказало. Кое в чем он уже научился разбираться. Он знал, что соцгород построили заключенные, которые ровными серыми рядами два раза в день проходили мимо их дома. Утром он их видел редко, потому что они проходили еще до того, как он просыпался, а летними вечерами они шли с работы, и взрослые на его глазах иногда кидали в колонну буханки хлеба и небольшие сверточки с едой. Все это быстро и ловко подхватывалось в колоннах, а шедшая сбоку охрана делала вид, что это ее не касается. Мальчик также знал, что помимо заключенных, которые ходили колоннами, были и те, что гуляли по городу сами по себе, но обязаны были возвратиться к определенному сроку в лагерь, хотя, что такое лагерь, мальчик не знал. Те, что гуляли по городу, назывались длинным словом расконвоированные, и они часто появлялись в их доме: бабушка не могла жить, как она говорила, чтобы кого-нибудь не накормить и не приветить. Поэтому расконвоированные у них пили чай, а иногда забирали с собой намазанный маслом толстый кусок белого хлеба, густо посыпанный сахарным .
Появление в домах они, порой, организовывали себе сами – клали при строительстве в канализацию небольшой чурбачок, и труба через определенное время забивалась, а кроме них в соцгороде ремонтом никто не занимался, поэтому выход в город им был обеспечен, да и от хозяек квартир, временно остававшихся без канализационной трубы, им тоже кое-что перепадало помимо домашнего борща. Расконвоированные в городе отличались по одежде, но никто их не боялся, даже дети. Заключенные слыли мастерами на все руки. В городе широко ходили изготовленные ими поделки, а когда мальчик, роясь в пляжном песке на берегу реки, нашел красивый медный перстень с изящно выгравированными на нем инициалами и стал его тереть, чтобы медь заблестела, все решили, что это произведение заключенных, поскольку из-под тонкого слоя меди появились высверки настоящего золота, из которого и было сделано кольцо. Странное, наверное, было время, при котором золото прикрывали медью, но детский ум тем и счастлив, что не задается такими вопросами. Когда для мальчика наступало воскресенье, отец и мать оставались дома, веяло недолгим семейным праздником. Утро начиналось с отца. Он, не спеша и фыркая, умывался, тщательно брился опасной бритвой и свежий и веселый появлялся из ванной. На этом утренний ритуал не заканчивался. В крышечке от банки с гуталином он разводил зубной порошок, брал старую зубную щетку и начинал мазать получившейся белой с легким запахом мяты кашкой кончики летних парусиновых туфель. После того, как все туфли обретали безукоризненный белый цвет, он мыл щетку, крышку баночки, наконец, руки, и все садились завтракать. Часам к одиннадцати он брал мальчика за руку, и они шли к реке. Отец – в летнем белом полотняном костюме и парусиновых без единого пятнышка белых туфлях, а мальчик вышагивал рядом в черных штанишках с лямочками, белой рубашке, коричневых кожаных сандалиях и с двухлитровым алюминиевым бидончиком в руке. На обратном пути бидончик перекочевывал в руки отца, с лица которого не сходила добродушная улыбка. Нужно сказать, что бидончик к тому времени тяжелел, поскольку в нем под крышкой плескалось два литра пива, а добродушная улыбка была результатом двух кружек пива, выпитых не спеша и во вполне достойной компании. Пивной ларек располагался неподалеку от дебаркадера – белого замысловатого сооружения, к которому приставали большие пароходы. Мальчик с восторгом наблюдал, как дрожит их таинственное нутро. В пароходах ему нравилось все: запах краски и еле уловимый запах металла, дым из трубы, раскатистый гудок, ловкие матросы, толстые намокшие канаты, поскрипывающие сходни и даже прощальный плеск волны.
всегда был полон бочек пива, стоявших в два ряда и едва не касавшихся потолка. Пустые бочки в беспорядке лежали рядом. Отец мальчика скромно вставал в конец очереди к заветному окну, но при этом напряженно вслушивался и всматривался в то отверстие, где продавщица в белом кокошнике с шутками наливала в кружки пиво. Мальчик воспринимал все, как некую игру, придуманную взрослыми для себя. Вдруг пиво переставало течь в кружку из вставленного в бочку крана, из окошечка раздавался призывный женский голос: «Мальчики, кто мне поможет?»- и отец тут же срывался со своего места в очереди и оказывался первым у дверей ларька. Подходил еще кто-нибудь из очереди, дверь открывалась, и ларечница приглашала добровольных помощников внутрь, чтобы ей помогли выкатить пустую бочку, вывернуть из нее кран, подкатить новую бочку с пивом, водрузить ее на место, выбить из нее пробку и вставить кран. Не успевшие подойти к двери и предложить себя с досадой смотрели на счастливцев, которые, быстро справившись со своим делом, уже получали по неписанному закону пиво без очереди. Пиво лилось в бидон, потом заполняло кружки, потом бидон, когда пена отстоится, доливался, закрывался крышкой, а кружки, подрагивая в одной руке, оказывались на круглом столе под грибком. Напиток был прохладным, потреблялся неспешно, под чинный, иногда взрывающийся смехом говор. Мальчик с любопытством смотрел, как пиво золотилось на солнце, тянулось вверх пузырчатыми нитями, заставляя шевелиться маленькие шарики темного вещества, то поднимающегося, то опускающегося в пиве. «Это смолка», – говорил со значением отец, – «без нее хорошего пива не бывает. Это значит, что пиво вызрело в бочках и теперь полезно». Мальчик смотрел на темную смолку, которая плавала в кружке, как крохотные рыбки, на медленно оседавшую пену, и ему хотелось так же, как отец, прикоснуться губами к этому играющему искорками в граненой кружке напитку. Но отец говорил, что пиво горькое и его пробовать не стоит, и мальчик никак не мог понять, зачем взрослые пьют этот горький напиток, так заманчиво переливающийся в солнечных лучах. Отец выпивал две кружки, вступая в разговоры с разными людьми, морщинки его разглаживались, и в глазах появлялся маслянистый блеск. В какой-то момент мальчику казалось, что про него забыли, и ему становилось скучно, тем более что таких интересных вещей, как замена бочки, больше не происходило. Пиво, солнце, желтоватый песок, золотистое марево, полотняный костюм отца – все сливалось в искрящийся ручеек сиюминутности, которой пронизано каждое детство. Дома царили прохлада и полумрак; золотистая солнечная симфония прекращалась сразу у входа. Бидон с пивом занимал свое место посреди стола, к пиву теперь полагались раки. Раков шли ловить всем домом в ночь, и до утра их набиралось несколько ведер. Утром мужчины высыпали раков в огромный чан, стоявший для этой цели посреди двора. Под присмотром женщин раки долго варились, пока не приобретали нужной пунцовости. После этого их честно делили между всеми, кто участвовал в ночной ловле. Блюдо с вареными раками часто стояло рядом с пивным бидоном, и, когда их ели, каждый норовил оставить мальчику самый вкусный .
Однажды мальчика тоже взяли в ночь на ловлю раков. На берегу развели большой костер, а потом разошлись по всему мелководью и стали таскать раков руками. Мальчику тоже разрешили засунуть руку в рачью нору, и он, переборов в себе неуверенность, сделал это. Почувствовав какое-то шевеление в норе, он тут же выдернул руку назад вместе с раком, прицепившимся клешней к указательному пальцу правой руки. Хотя ему говорили, чтобы он был осторожен, поскольку раки довольно больно сжимают клешнями нерасторопные пальцы, рак, прицепившийся к мальчику, сделал это неуверенно, тут же отцепился, упал в воду, но был пойман другим ловцом и отправился в ведро. Для того, чтобы сунуть руку в рачью нору, мальчику пришлось преодолеть в себе страх, но это был самый слабый страх из тех, что он уже преодолевал. Труднее было приучить себя заходить в темную комнату. Мальчику было страшно, когда он оказывался в темноте, страшно настолько, что он, как пуля, вылетал из темной комнаты в освещенный коридор. Но потом мысль о том, что в комнате даже тогда, когда она темная, ни с кем ничего не происходит, успокоила его, и он стал нарочно заходить в комнату тогда, когда там было темней всего, и постепенно страх прошел. Так мальчик узнал, что со страхом можно бороться. Ему помнилось, как год назад его повезли к родственникам на Кавказ, и ему стало страшно, когда его решили сфотографировать рядом с каменным белым львом, и фотограф сказал, чтобы мальчик положил руку прямо в пасть льву. Пасть была холодная и сырая, мальчик понимал, что лев не закроет ее, поскольку он каменный, но руку класть все равно не хотелось. Было страшно. Если в комнате мальчик знал, что он боится темноты, то здесь он боялся не льва, а чего-то другого, и от такой неизвестности страх был еще пронзительней. Правда, самый страшный страх случился позднее, уже в конце лета, когда их стайка стояла на улице, делать откровенно было нечего, и самый старший из них вдруг стал показывать на мальчика пальцем и громко кричать, что мальчик трус и что он точно будет трусом на всю жизнь, если не пройдет испытание. Мальчика еще никто не называл трусом, и быть им, особенно всю жизнь, ему не хотелось. Тот, кто обозвал его трусом, тут же придумал и испытание: нужно было остановить первый грузовик, который поедет по их улице. Зеленая, новенькая машина появилась почти сразу, смелая стайка во главе со своим вожаком тут же скрылась за углом, оставив мальчика стоять посреди улицы перед приближавшимся автомобилем. Мальчик не хотел быть трусом, и это определило все. Автомобиль сначала гудел, а потом в метрах четырех от мальчика остановился. Тот стоял, не шелохнувшись, и лишь когда дверь автомобиля открылась, и из нее показался сурового вида шофер, бросился бежать со всех ног. Водитель побежал за ним, но у мальчика уже была фора, а, кроме того, он увидел во дворе бабушку и, понимая, что она для него сейчас единственная защита, понесся к ней, не разбирая пути. Видно, вина мальчика перед этим шофером, действительно, была большая, поскольку он, не добежав метров десяти до бабушки, задел пальцами обеих ног за торчащую из земли чугунную крышку люка и упал лицом в пыль, вскрикнув от невыносимой боли. В этот момент его настиг шофер, мальчик спиной почувствовал, как он склонился над ним. Видно, зрелище было плачевным: разбитые ноги, капли крови на песке, а главное – изреванный нос, ушедший окончательно в пыль, почерневшую от слез, как от летнего дождика. Мальчик затих, он даже перестал плакать, и вдруг понял, что шофер уходит. Тогда он, превозмогая боль, бросился к бабушке и вцепился руками в ее спасительный передник. Растерявшаяся бабушка не знала, что делать: успокаивать ли плачущего навзрыд внука или сразу хватать его на руки и нести домой, чтобы перевязать ноги. Нерешительность бабушки подействовала на мальчика успокаивающе. В его сознании громко звучала мысль о том, что он не трус, он прошел испытание и, значит, никогда не будет трусом в этой жизни. Бабушкин локоть от тяжести его головы оттопырился, и ему в глаза ударил яркий солнечный свет, заставивший его зажмуриться и замолчать. Судя по донесшимся звукам, грузовик уже уехал, день склонялся к вечеру, с работы тянулись люди. Из-за угла донесся лай собак, охранявших приближающуюся колонну. Солнце меняло горячую золотистость на далекий багрец и собиралось, не прощаясь, уйти.
Командиры ПЛ и руководство 107 ОДПЛ. г. Рига. Декабрь 1975 г.Сидят: Щербавских Владимир Павлович, Иванов Анатолий Николаевич, Николаев Анатолий Александрович, Камышан Вячеслав Юрьевич, Слепенчук Николай Романович, Антоненков Валентин Григорьевич, Андреев Николай Григорьевич, Бардьян Игорь Яковлевич, Гурьев Юрий Павлович. 2 ряд: Хайтин Даниэль Яковлевич, Татарин Виталий Викторович, Рекст Василий Николаевич, Синюхин Борис Сергеевич, Кедров Геннадий Матвеевич, Рагозин Анатолий Неофитович, Калинин Анатолий Владимирович, Дюдя Владимир Викторович, Светловский Лев Викторович. 3 ряд: Венедиктов Валентин Константинович, Чернов Виталий Васильевич, Гаврилов Юрий Александрович, Радевский Николай Александрович, Миронов Виктор Михайлович, Ковязин Александр Михайлович, Игнатенко Геннадий Иванович, Чумаченко Николай Андреевич.
Моряки, бросившие свой якорь в республике Беларусь, переживают за судьбу легендарного крейсера российского и советского Флота с нежным именем "Аврора". Материал, подготовлен газетой "Брестский курьер". Судьба многих поколений моряков связана с "Авророй". Вот плакат о родившемся в Брест-Литовске адмирале Константине Сокольском. С уважением, В.Ф.Касатонов.
СОКОЛЬСКИЙ Константин Иванович (28 мая 1902 Брест-Литовск – 6 декабря 1969) – инженер-контр-адмирал. Участник Гражданской войны. С 1921 служил на флоте. В 1924 году участвовал в первом дальнем заграничном походе в составе крейсера «Аврора» и учебного судна «Комсомолец». Маршрут: Кронштадт – Мурманск – Дания – Норвегия – Мальме (Швеция) – Эдинбург (Шотландия) под командованием начальника и комиссара Военно-морского училища Н.А. Болотова. 15.7.1924 корабли прибыли в Берген. Командир отряда, командиры и комиссары кораблей нанесли визиты местным властям и были приняты полномочным представителем СССР в Норвегии А.М. Коллонтай. На следующий день она посетила корабли и вручила ордена Красного Знамени четырем курсантам Военно-морского училища, среди которых был К.Сокольский, проявившим отвагу и героизм при тушении пожаpа на форту Павел в 1923 г. Тысячи норвежцев посетили корабли в те дни. 19 июля отряд покинул Берген. 45 суток продолжалось первое заграничное плавание. Пройдя без аварий 5700 миль, 24 августа корабли вернулись в Кронштадт. Экзамены, проведенные в конце плавания, показали, что оно стало хорошей школой для будущих моряков. В 1925 К.Сокольский окончил Высшее военно-морское училище. Затем служил на различных кораблях Черноморского флота. С 1939 – заместитель начальника минно-торпедного управления Военно-Морского Флота СССР. В годы Великой Отечественной войны возглавлял работы по организации траления на Северном, Белом и Каспийском морях, на Волге и Дунае. Участвовал в высадке десанта в Керченском проливе. В августе 1945 проводил разминирование корейских портов Расин и Сайсин. В послевоенные годы – на различных командных должностях, последняя из них – зам. начальника НИИ №3 ВМФ (05.1956-01.1957). С января 1957 в отставке. Награжден орденом Ленина (1945), 4-мя орденами Красного знамени (1924, 1943, 1944, 1949), орденом Нахимова 1 ст. (1945)
Отец уходил на свой катер. Я садился за стол, перелистывал книги. У отца было их много. Были книги с картинками — и я разглядывал их с удовольствием. Вот русский маленький катер подходит к большому турецкому кораблю и упирается в него длинным шестом. Из воды вырывается пламя и дым. Это первый торпедный катер адмирала Макарова. К шесту привязана мина. А вот другая картинка. Два катера нападают на турецкий корабль и взрывают его. Мины уже к шесту не привязаны. Они сами движутся под водой. И на светящейся в лунном свете покрытой рябью воде лежит на боку турецкий корабль «Интинбах», весь в дыму, и вдали видны два черных маленьких силуэта. Это — первые торпедные катера. Теперь они не такие — стоит выглянуть в иллюминатор. Они похожи на больших голубых птиц, опустившихся на воду. И ходят они с быстротой в сто километров в час.
Когда надоедало перелистывать книги, я отправлялся путешествовать по кораблю с Тросом. Попадавшиеся навстречу офицеры приветливо здоровались со мной, называя меня «Рындин-младший». На камбузе кок, ленинградец с Гулярной улицы, с лоснящимся широким лицом, похожим на блин, всегда спрашивал: «На месте ли стоит Петроградская сторона?» Толстяк угощал дога костью, а меня — пирожком с мясом. В продовольственных складах у нас тоже были друзья: баталеры. Два полосатых кота, обитатели баталерки, круглые, как мячики, увидев Троса, начинали сердито фырчать, но дог не обращал на них никакого внимания, словно их вовсе не существовало на свете. Кошачью породу он искренне презирал и считал ниже своего достоинства связываться с котами. На «Ладоге» все — и матросы и офицеры — были заняты делом до самого полудня, когда боцманские дудки свистали обед. В каюте я заставал отца, вернувшегося со своего катера. Отец надевал новый китель, и мы поднимались в кают-компанию — большой круглый зал с кожаными диванами. Офицеры уже расхаживали вокруг стола. Старший (хотя он был моложе многих) офицер, Николай Степанович Гурьев, сухощавый, лысый, но с черными густыми бровями, приглашал: «Прошу к столу!» И тогда каждый занимал свое место. Для меня ставили стул между Гурьевым и отцом. Вестовой приносил фарфоровую белую миску, и Николай Степанович разливал по тарелкам дымящийся борщ. В кают-компании всегда рассказывали много интересных историй. Товарищ отца, лейтенант Веревкин, вспоминал, как во время войны с белофиннами он высадил на глухих шхерах одного офицера. Вооруженный пистолетом и парой гранат, офицер ушел в ночь, один. — Я не знал, — продолжал Веревкин, — какое ему было дано задание, и, разумеется, не имел права расспрашивать. Когда мы снова взяли его на катер в условленном месте, он был весел, как школьник, получивший пятерку. Тот офицер ходил в тыл врага и каждый раз возвращался благополучно. Однажды мы прождали его всю ночь, а он не вернулся. Мы опять пришли в следующую ночь и до рассвета ждали сигнала. Но так и не дождались его. Веревкин встал и, обратившись к старшему офицеру: «Прошу разрешения от стола», ушел.
Отец вспоминал, как его , потеряв ход, был атакован тремя самолетами. — Страшно, поди, было, Юрий? — спросил Гурьев. Я думал, отец скажет: «Ну, что вы! Не страшно». Ведь я отца считал самым храбрым человеком на свете! И вдруг он ответил: — Страшно... — И тут же добавил: — Когда мы сбили двоих, но третий все же спикировал на нас и нам стрелять уже было нечем, мне стало страшно и обидно до слез — погубить команду и катер. Но мы все-таки ушли от врага и возвратились в базу. Вечером, просмотрев в салоне кинокартину, мы ложились спать — отец на койке, а я на диване и на приставленном к нему кресле. Жужжал вентилятор. Что-то гудело. Гулко стучало над головой, когда кто-нибудь пробегал по палубе. «Когда же я тоже буду ходить на катере, жить в такой же каюте?» — думал я. — Папа, — спросил я однажды, — а что из предметов для моряков важнее всего? — Математика. — А языки? — Минимум два, кроме родного. Я хотел еще о многом спросить, но отец уже крепко спал.
Рано утром возвращался я в Ленинград. Мама ждала меня с нетерпением. Я рассказывал ей о корабле, об офицерах, об отце. О том, как он воевал на торпедном катере и прорывался на , нам удалось узнать из газеты «Красный Балтийский флот», которую принес мой одноклассник Бобка Алехин, сын инженер-механика с крейсера «Киров». Сам отец даже нам никогда не рассказывал, за что он получил ордена. В школе, после каникул, мне приходилось еще раз рассказывать о Кронштадте. Товарищи не бывали на кораблях и торпедный катер видели лишь в кино, в одной «флотской» картине!
Глава третья. АНТОНИНА
Однажды зимой, в субботу, я отправился в свой любимый Театр юных зрителей на Моховой улице. Я долго ожидал трамвая на Кировском и от Лебяжьего моста бежал сломя голову, чтобы не прозевать начало. После третьего звонка, впопыхах пробираясь по круглому залу и наступая ребятам на ноги, я, наконец, отыскал свое место. К моему удивлению, оно было занято щупленькой девочкой в голубом платье. У нее были длинные русые волосы и разные глаза: левый — голубой, правый — зеленый, весь в карих крапинках. А пальцы были выпачканы в чернилах — отправляясь в театр, девочка не потрудилась их вымыть. — А ну-ка, потеснись! — сказал я (девочек мы презирали). Девочка чуть подвинулась. Я втиснулся между ней и заворчавшим на меня мальчиком, свет погас, и началось представление.
Я уже несколько раз видел историю Жана, которого старшие братья выгнали, отдав ему лишь кота. Кот выпросил себе сапоги и сумку, и они с Жаном отправились искать счастья. Девочка заерзала, и я втихомолку толкнул ее. — Ты всегда такой? — вполголоса спросила она отодвинувшись. — Какой? — Деручий и злой? — А зачем ты все время вертишься? Не можешь сидеть спокойно? — Мне плохо видно. — Так иди на свое место! — Я билет потеряла... Сзади и сбоку зашикали. А на сцене Жан с котом попали в королевский замок на бал. — Вот бы нам туда! — вдруг схватила меня за руку девочка. — Куда? — резко отдернул я руку. — Туда!
Она вся подалась вперед. Ишь, девчонка, куда захотела: на сцену, в сказочную страну! А тут как раз кончилось действие и в зале стало светло. — Ты в первый раз смотришь «Кота в сапогах»? — спросила девочка, уставившись на меня своими разноцветными глазами. — Совсем нет. В четвертый. — А я — в третий, — продолжала она разговор. — А ты любишь ТЮЗ? — Очень. Это была сущая правда. — И я ужасно люблю... — протянула девочка. — Так не говорят: «ужасно люблю», — осадил я ее. — «Ужасно любить» нельзя. Это глупо! Она надулась и отвернулась. Ну и пусть! Но после звонка она снова обратилась ко мне: — Ты позволишь мне посидеть? Или опять станешь толкаться? — Ну, так и быть, сиди. А как же ты прошла без билета? — Я так торопилась, что потеряла его в раздевалке. Искала, искала и не нашла. Сама не знаю, где он пропал... Тебя как зовут? — спросила она. — Никитой. — Никитой?.. — переспросила она и поморщилась. — Мне не нравится. — Ишь ты, не нравится! — обозлился я. — А тебя как зовут? — Антониной. — Ну, и никуда не годится! — сказал я с удовольствием. — А мне нравится, — возразила девочка. — Ай! — схватилась она за карман. — Вот растеряха, — сказал я с презрением. — Опять что-нибудь потеряла? — Потеряла? Нет! Я думала, он сбежал. — Кто сбежал? — удивился я.
— . — Зайчик? Какой еще солнечный зайчик? — Не веришь? Я его поймала и приручила. Вот он у меня где сидит... — хлопнула она рукой по карману. — Хочешь на него посмотреть? — Ясно, хочу... — В другой раз. Он спит... И она засмеялась, довольная, что оставила меня в дураках. Свет погас, и на сцене появился дворец людоеда. Мне стало не до девочки и ее выдумок. Людоед слопал короля и советника, но кот уговорил страшилище превратиться в мышонка. Едва успел людоед превратиться в мышь, кот кинулся за ним и — хап! — съел его. Все запели от радости — и кот и люди. Ребята обступили со всех сторон сцену. Я забыл про девчонку и увидел ее лишь внизу, в раздевалке. За ней пришел морской офицер, смуглый, с черными усиками, — наверное, ее отец.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В.Кассис, преподаватель Рижского Нахимовского училища. Спектакль об адмирале Ф.Ф.Ушакове. - Советская молодежь. 1952, 6 февраля.
показал в Риге спектакль о великом русском флотоводце адмирале Ф.Ф.Ушакове, поставленный по пьесе Александра Штейна «Флаг адмирала», удостоенной Сталинской премии.
У рижских нахимовцев. - Советская молодежь. 1952, 6 февраля.
Воспитанники Рижского Нахимовского училища широко отмечают День Советской Армии и Военно-морского флота. В классах прошли вечера, посвященные праздничной дате. Будущие офицеры флота прослушали доклады: «СССР – великая морская держава», «Советское социалистическое государство – основа крепости и нерушимости нашей Родины» и другие. На днях в гостях у нахимовцев побывали спортсмены рижского Дома офицеров. Они рассказали о росте спортивного мастерства советских физкультурников и выступили со спортивными упражнениями. Коллективы художественной самодеятельности подготовили оригинальную праздничную программу. В очередной номер литературно-художественного журнала «Нахимовец» юные моряки написали очерки, рассказы и стихотворения о наших доблестных советских моряках. Юные художники иллюстрировали произведения своих товарищей. В училище проводится кинофестиваль. Нахимовцы просмотрели кинокартины: «Сталинградская битва», «Четвёртый перископ», «Александр Пархоменко», «Волочаевские дни» и другие.
Художественный фильм
На первенство Риги по лыжам. - Советская молодежь. 1952, 13 марта.
Спортсмены рижских школ, ремесленных училищ и других коллективов оспаривали в Шмерли первенство Риги среди молодёжи по лыжному спорту. Юноши 15-16 лет оспаривали первенство на пятикилометровой дистанции. Здесь победил нахимовец В.Смирнов.
В 1952 году воспитанники училища вновь завоевали в гарнизоне г. Рига 1 место по лыжам и легкой атлетике. На спартакиаде нахимовских и подготовительных училищ наши спортсмены вновь заняли 2 общее место.
Участие в Параде на Красной площади в Москве.
Для участия в параде войск Московского гарнизона, посвященного дню 1 мая, начальник Управления ВМУЗ дал указание сформировать полк двухбатальонного состава. Полк прибыл в Москву 20 апреля 1952 года и находился там до 3 мая. За отличное прохождение на параде всему личному составу полка объявлена благодарность от Военно-морского министра.
Впереди командир роты капитан Александр Семенович Дубницкий.
Академик В.В.Виноградов. Вопросы языкознания. - Советская молодежь. 1952, 18 июня.
20 июня 1950 года в газете «Правда» была напечатана статья И.В.Сталина «Относительно марксизма в языкознании». Эта и последовавшие за ней работы товарища И.В.Сталина составили книгу , ознаменовавшую коренной переворот в развитии науки о языке. Замечательные сталинские труды вдохнули жизнь в языкознание и вывели его из состояния кризиса и застоя, вызванных длительным господством немарксистской теории Н.Я.Марра.
Л.Окунь. Три стихотворения. - Советская молодежь. 1952, 22 июня.
Я стал нахимовцем.
В тревожную ночь, проскочив через мины, Торпедой фашистам приблизив конец, Погибла в сражении субмарина, Которой командовал мой отец. Но если в бою погибает воин, Шлют пополненье. Обычай один: Когда отец выходит из строя, Место в строю занимает сын! Высокой радостью день отмечен: Я стал нахимовцем, моряком. Мне океан обнимает плечи Синим флотским воротничком.
Дневальный по роте на боцманской дудке дублирует все команды дежурно-вахтенной службы.
Выходим в море.
Парусный «Нахимовец» с рассветом Отдаёт смолёные концы. Как обидно, что в минуту эту С нами не волнуются отцы – В жарких битвах павшие солдаты… Пусть не лёгок был их ратный труд, Но ложась с гранатами под танки Знали – сыновья не подведут! В беспредельной синеве залива Шхуна белокрылая легка. И румянец радости счастливой Вымпелом зажжется на щеках. Рулевой над компасом склонился, Бескозырку сдвинув на глаза… Первый луч над шхуной заискрился, Ветер наполняет паруса.
Учебно-парусное судно (УПС) «Нахимовец» (прежние названия «Амбра», затем «Лавена»)
На параде.
Парадным маршем Строй идёт за строем И салютуют палаши искрясь, И золотится солнечной красою У генералов на фуражках вязь. Москва родная флагами алеет, И Сталин улыбается полкам, Наш путь проходит мимо мавзолея, А дальше в море – к волнам и ветрам.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
27 ноября 2012 года ушёл из жизни капитан 1 ранга в отставке, выпускник ЛНВМУ 1953 года Герасимов Владимир Иванович.
После окончания НВМУ в 1958 году закончил 1-е Балтийское ВМУ подводного плавания и был направлен в 4-ю эскпл СФ на подводную лодку Б-69. Был участником Карибского кризиса, операции "Фокстрот". За участие в многомесячном экспериментальном походе "Прилив" в 1967 году (в должности старшего помощника ПЛ) был награждён орденом "Красного Знамени". В дальнейшей службе В.И.Герасимова были 8 дальних походов в Атлантику и Средиземное море, где ПЛ под командованием В.И.Герасимова осуществляли слежение за аву "Америка", "Нимитц" и др. Закончил службу Владимир Иванович в 1987 году командиром отдельного 74 дивизиона ремпл СРЗ "Нерпа". В.И.Герасимов являлся ветераном ВМФ, ветераном холодной войны на море, воспитавшим не одну сотню советских военных моряков.
Вечная память боевому другу и соратнику, офицеру непростой судьбы, нашему брату!
По поручению выпускника ЛНВМУ 1967 года капитана 1 ранга И.И.Пахомова и выпускника Минского СВУ 1972 года капитана 1 ранга С.А.Грекова Председатель СПб Союза суворовцев, нахимовцев и кадет, выпускник ЛНВМУ 1986 года, капитан 1 ранга А.О.Грязнов
В преддверие 70-летнего юбилея образования нахимовских училищ редакция решила познакомить читателей дневника с произведениями, в художественной форме сохранившими правду об уникальных образовательных учреждениях и системе воспитания в них. Надеемся, как стихам Марины Цветаевой, как всему подлинному, "настанет свой черед". Конечно, если сменяющие друг друга "ликвидационные команды" и их "кусачие карманные оппозиции" на различных властных уровнях будут заменены настоящими патриотами. Надежды, конечно, мало, но она, как известно, умирает последней. И сегодня ежечасно каждому предоставляется выбор, на какую часу исторических весов положить свою песчинку - поступок.
Первая книга из нашего списка принадлежит перу . В годы Великой Отечественной войны писатель-маринист служил на Черноморском флоте и навсегда связал свою жизнь и творчество с флотом. Рисунки - .
И с той поры в морях твоя дорога...
А. С. ПУШКИН
Книга первая. НАХИМОВЦЫ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЫН МОРЯКА
Глава первая. ОТЕЦ
Я родился в Ленинграде, на улице Красных Зорь. Как многие мальчики, я собирался стать машинистом, кондуктором, начальником станции. Я изображал паровоз, разводивший пары, и на трехколесном велосипеде отправлялся в далекий, заманчивый путь. Впервые побывав в цирке, я стал укротителем кота Марса; после первого посещения ТЮЗа столовая превратилась в театральный зал, кабинет отца — в сцену, портьеры — в занавес, фрегат над диваном на полке — в театральную бутафорию; мама была в театре единственным зрителем... Отец подарил мне цветные карандаши, и мама не знала — радоваться ей или огорчаться: клеенка на столе, стулья, даже стены в коридоре и кухне были разукрашены мною во все цвета. ...Мама! С тех пор, как я помню себя, я помню ее, мою маму... Вот я с голыми, вечно ободранными коленками лихо скатываюсь с четвертого этажа; перила ускользают, я больно ушибаюсь о каменный пол. Я не реву, но у мамы глаза полны слез: «Сколько раз я предупреждала тебя, Никиток!» Она спешит на кухню — намочить полотенце. Она читала мне вслух мои первые книги; это рассказы о Ленине, о славных конноармейцах Буденного, о моряках, кораблях, дальних плаваниях. Мой отец — военный моряк, и я гордился, что он командует катером. От отца я впервые узнал, что такое мостик и трапы, кают-компания и камбуз, торпедные катера и торпеды. Я называл кают-компанией столовую, переднюю — баком, а трамвайные столбы под нашими окнами — мачтами. Я отбивал склянки столовым ножом по кофейнику и пронзительным звоном будильника объявлял боевую тревогу. В ванной я изображал водолаза и приучал к воде кота Марса; вода выплескивалась, затопляла переднюю, вытекала на лестницу; я постоянно ходил с расцарапанными руками.
Я рисовал и подводные лодки; морских животных, живущих в глубинах; смертельные схватки водолазов со спрутами. Ложась спать, мечтал вслух: — Вырасту, пойду плавать! — Значит, и ты, как отец, уйдешь в море... — с грустной улыбкой говорила мама. Недаром она упрекала отца, когда он приезжал на денек из Кронштадта: — Ты ошибаешься, Юра, думая, что твой дом — в Ленинграде. Отец крепко обнимал ее, утешал: жену, мол, и сына он крепко любит! — Но не больше моря! — не сдавалась мама. Да, он море любил! Мы залезали на огромный диван, и отец принимался рассказывать о ночных вахтах, когда не видно ни зги и лишь слышно, как плещется за кормою вода; о походах в шторм, когда пена, клубясь, перекатывается через палубу, тогда — держись! Зазеваешься — подхватит и унесет в глубину! Он рассказывал о дальних походах в порты, где дома с черепичными крышами не похожи на наши; о желтой лунной дорожке, пересекающей путь корабля. Море в рассказах отца то было тихим и гладким, как одеяло из зеленого бархата, то вдруг начинало бурлить, поднимались волны и корабль оказывался в глубоком ущелье, среди водяных черных гор...
И мама чувствовала, что и я, только вырасту, уйду от нее... Я, жалея ее, обещал: — Я буду к тебе приезжать... — Часто? — с надеждой спрашивала мама. — Ну, нет. Знаешь, я буду где-нибудь очень далеко: на Тихом океане, на Севере... Мама целовала меня, ее синие глаза были нежные, любящие, ее золотые волосы щекотали мой подбородок; я засыпал, не выпуская ее теплой руки. Во сне я видел себя то на мостике, то у перископа подводной лодки, то на марсе крейсера, высоко над палубой — во сне я был уже моряком. Недаром ведь наша фамилия флотская — Рындины: и мой прадед и дед были моряками. назывался звон колокола на парусных кораблях в самый полдень.
Я с нетерпением ждал отца. Он всегда приезжал неожиданно, глухой ночью. Мама, услышав звонок, выбегала в прихожую. Я высовывал нос из-под одеяла и слышал, как она восклицала: — Наконец-то приехал, родной! — Ну, как вы тут? — спрашивал он. — Здоровы? Никитка спит? — Я проснулся! Иди сюда, папа! Он входил ко мне в комнату в черной флотской шинели и в запорошенной снегом ушанке, и я кидался к нему на шею. От отца пахло холодом, ветром и душистым трубочным табаком. — Погоди, Кит, задушишь, — смеялся он. — Да погоди же, простудишься, — а сам крепко прижимал меня к холодной шинели и целовал в лоб, в нос и в уши. Волосы у него были густые, чуть вьющиеся; лицо молодое, широкое, доброе; карие глаза почти всегда улыбались, а щеки — они даже зимой были покрыты легким загаром. На синем кителе поблескивали нашивки капитан-лейтенанта. Он торопил: — Одевайся скорей, будем завтракать. В эту ночь отец не ложился. Чтобы добраться до нас, ему надо было переехать залив по льду в автобусе, целый час проскучать в электричке и пешком добираться от вокзала на : так рано трамваи еще не ходили.
Пока я умывался, отец разгружал чемоданчик (он всегда привозил много вкусных, вещей). За окнами еще было темно; к стеклу прилипали снежинки. Ярко светила лампа над круглым столом. Мама щебетала, как птица, и разливала из большого медного чайника чай. Отец начинал рассказывать что-нибудь очень смешное: о корабельном медведе, который стащил и съел кусок мыла и целый день пускал мыльные пузыри, или о корабельном коте, потерявшем в бою с крысами полхвоста и пол-уха. Отец изображал медведя и кота так смешно, что мы смеялись до слез. А потом мама спрашивала: — Юра, ты к нам надолго? — О-о, на целый большущий день! — говорил отец так, что можно было подумать: «большущий день» — это что-то вроде целого месяца. Но я знал, что «большущий день» пролетит в один миг и отец снова уедет на свои катера. И он нарочно говорит «целый большущий день», чтобы и нам, и ему казалось, что мы проведем втроем много длинных часов.
Глава вторая. В КРОНШТАДТЕ
«Целый большущий день» пролетал в один миг. Мы успевали побывать в театре, в музее и на Невском, в кондитерской «Норд». Отец смешил всех, когда после кофе с пирожным заявлял, что голоден и хочет сосисок и предлагал мне составить компанию. Вечером к нам приходили его товарищи моряки. Они смеялись, спорили, пили чай, снова спорили, вспоминали походы, недавнюю войну с белофиннами. Засыпая, я слышал их оживленные голоса. А на другой день отец будил меня на рассвете. — Кит, проснись! — тормошил он меня. — Едем! Пора! Я вспоминал, что идти в школу не надо: каникулы. А на каникулах он меня брал с собою в Кронштадт. Мама, уже одетая, собиравшая в коричневый чемоданчик необходимые отцу вещи, озабоченно спрашивала: — А Никиток не простудится? — Вот еще! — возражал отец. — Морякам сие не позволено!
высовывала в окошечко черного домика клюв и куковала шесть раз. — Не скучай, Нинок, Кит послезавтра вернется, — говорил отец. — А ты? — Я, думаю, через недельку, — обещал отец не очень уверенно. Мама повязывала мне шарф и подавала отцу чемоданчик. Мы наперегонки спускались по лестнице, выходили на пустынный Кировский. В темном морозном воздухе медленно кружились снежинки. Где-то звонил трамвай и светились два огонька — синий и красный. Через весь город мы ехали на Балтийский вокзал. Электричка уже стояла возле узкой платформы, запорошенной мелким снежком. В этот ранний час в вагоне было полно моряков: они возвращались из воскресного отпуска. — А, Рындины! — здоровались они с нами. Поезд трогался. Лишь проезжали Стрельну, начинало светать. За окнами мелькали дачи и деревца, на которых висели, как елочные игрушки, сосульки. После Петергофа моряки поднимались с мест: они боялись опоздать к ледоколу. И когда электричка останавливалась у ораниенбаумской платформы, мы все пускались наперегонки через железнодорожные пути к пристани, у которой уже гудел черный с красной трубой ледокол; он кричал: «Торопитесь!» Едва мы успевали вскочить на палубу, матросы убирали сходни. Отец советовал: «Пойди-ка ты, Кит, в каюту, смотри, отморозишь уши». Но мне не хотелось уходить вниз, в тепло, где стучат машины. Наверху было куда интереснее. Ледяной ветер обжигал нос и лоб. Ледокол полз по узкой черной дорожке, а рядом, по толстому льду, спешили крытые брезентом машины. Вдали виднелись корабельные мачты. Из тумана выплывали собор с золотым куполом и острый шпиль штаба флота.
От пристани шли через город и парк. Город был большой, с прямыми, широкими улицами и старинными домами. На памятнике Петру, словно белый плащ, лежала толстая корка снега. Корабль «Ладога», вмерзший в лед, стоял подле мола. Из трубы тянулся к белому небу дымок. Мы поднимались по сходне на палубу «Ладоги». Матрос в необъятной шубе пропускал нас. Вахтенный офицер расспрашивал у отца, как тот провел воскресенье, и рассказывал корабельные новости. Корабельный дог Трос высовывал морду из люка и подходил, виляя хвостом. Он брел за нами, стуча когтями по палубе, больше похожий на теленка, чем на собаку, и ловко спускался по отвесному железному трапу. Отец жил на «Ладоге» в каюте номер семнадцать: в два круглых иллюминатора были видны торпедные катера. На письменном столе стоял портрет матери — она улыбалась; над столом на широкой полке — в два ряда книги; в железном шкафу, искусно раскрашенном под дуб (на военных кораблях мало дерева и все из железа и стали), висели парадная тужурка отца, его рабочий китель, клеенчатый плащ. Рядом со шкафом стоял прочно привинченный к палубе небольшой кожаный диван. Койка с двумя лакированными ящиками, в которых хранилось белье, была похожа на низкий комод.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
