Содружество подготов-первобалтов и нахимовцев "46-49-53" с глубоким прискорбием извещает об уходе 9 августа 2025 года в последний поход нашего брата - подгота-первобалта ИВАНА ИВАНОВИЧА КРАСКО.
Невозможно выразить словами нашу боль от утраты нашего дорогого друга. Несомненно, что творчество Народного артиста России и его яркая жизнь ещё будут предметом глубокого исследования.
Мы выражаем наши глубокие соболезнования родным и близким Ивана Ивановича, его друзьям и почитателям таланта. Его имя и дела навсегда останутся в наших сердцах.
Прощание с народным артистом России Краско Иваном Ивановичем состоится в театре имени В.Ф.Комиссаржевской 13 августа с 10:00 до 11:30 по адресу Итальянская улица, д.19.
Отпевание пройдет на Комаровском мемориальном кладбище в 13:30 по адресу Озерная улица, д. 52, литера А. Похороны там же в 14:00.
Представляем вашему вниманию воспоминания Ивана Ивановича о жизни, учёбе, службе и работе, написанные им в 2003 году.
Народный артист России Иван Краско вышел из мужиков, поэтому сам – настоящий мужик: разносторонний и многогранный, с загадочной душой, недюжинными способностями, философским мышлением и сильным характером. Он прошёл школу флотской закалки, но, послушавшись призывов своей души, повернул на путь театрального творчества. Это беспрецедентный факт, не имеющий аналогичных примеров на флоте. Как всё это было непросто, он художественно рассказывает сам в своей книге «Жил один мужик», за которую в 2001 году получил литературную премию «Петрополь». Призов и званий он имеет множество. А осенью 2001 года за большие заслуги перед Отечеством он вместе с Виктором Конецким стал членом Георгиевского Союза, созданного в честь Святого Георгия Победоносца, покровителя России.
«Ах вы, батенька, служили на Дунае…
Так вы, оказывается, речной моряк!»
Борис Соколов, Народный артист России, коллега
Иван Краско
Записки речного моряка
Истоки
Сиротство
Маму я не помню совсем, мне ее баба Поля заменила. Она с гордостью рассказывала, как бывало, поднимет меня на руках, чмок в попку и говорит подружкам-старушкам:
– Я вам дам, – "осенчук"! Ишь, чего захотели, – "не жилец"!
Мало, кто после смерти мамы Насти верил, что десятимесячного Ванюшку удастся выходить: хилый был, вроде недоноска.
Болела Анастасия Ивановна не очень долго: муха ее какая-то укусила в руку около плеча. Расчесала ли неловко или что еще, одним словом, – заражение крови. Врачи говорят, руку отнимать надо, а она ни в какую:
– Что я с мужиком – пьяницей без руки буду делать? Вон четверо у меня, один грудной еще!"
Чего тут больше было – тоски от жизни тяжкой или желания выжить? Пойми теперь…
Подробностей не знаю, но, когда умер отец наш Иван Афанасьевич в 1936 году, баба Поля троих маленьких: Николая, Василия и меня, одиннадцати, девяти и шести лет, соответственно – взяла на воспитание одна.
Только старший, Володя, тринадцати лет, отошел к бабе Даше. Дед Иван Иванович и вся состоятельная родня – не ровня была этой голытьбе… А бабе Поле не привыкать – ведь она из кулаков Клементьевых – все собственным горбом.
После смерти отца вчетвером с бабой Полей, по ее науке и правилам, вели хозяйство. Натуральное, по всем статьям: корова, картошка, овощи. И жили, думалось, не хуже других. А на самом деле – беднота сиротская.
Баба Поля
Баба Поля моя вещунья была. Нельзя сказать, чтоб колдовством баловалась, но ячмень-писяк на глазу заговорить, болячку какую снять – дело для нее плевое. Мне бы, пионеру хренову, записывать за ней, да где там – рогатка важней! Кое-что всплывает в памяти.
Баба предлагает мне безымянным пальцем левой руки обвести сучок на стене, а сама говорит что-то бытовое – не молитву, а что-то вроде:
– Все хвори-напасти уйдут восвояси, нечего им тут делать,
Ванюшку моего портить.
Говоря профессиональным актерским языком, она мне ставила задачу на физическое действие, целью которого было отвлечь меня от слов, потому что я мог и посмеяться над ее свойскими разборками с болезнью, а уж это было бы недопустимо, и проку никакого не принесло бы. И вот я весь в этом сучке, послушный – аккуратно обвожу контур (стены у нас были сосновые, без обоев), а баба Поля – шлеп легонько: иди, говорит, бегай дальше… А на следующее утро взглянет мимоходом, где болячка была, а ее и след простыл!Проблемы семейной жизни тоже просто решала. Подслушал как-то ее рассказ соседке, та пришла за советом по этой именно части.
– Афанасий мой загулял, было дело. Крепко загулял – ничего не делает, только пьет – и всех забот! Терпела я, терпела – не помогает добром его совестить да упрашивать. Собрала всех ребятишек, а их шестеро было – мал-мала меньше, и когда заявился он, чуть ли не ползком, счастливый: "Поля, Поля моя!" – я ему всех шестерых, как щенков, одного за другим и покидала:
– Радуйся с ними один, пей-гуляй, мне тоже пировать охота!
Протрезвел мой Афоня враз. Кинулся за мной, на коленях умоляет не уходить, не позорить:
– Все! Поля, клятву тебе даю, – не буду больше!..
И ведь сдержал свое слово: с тех пор – ни-ни. По праздникам только, да и то помаленьку… Шелковый стал Афанасий. Да, так-то они, мужики, все хорошие. Воли им нельзя давать…Деда Афанасия Данилыча только и помню, что на отпевании: прямо в избе огромные подсвечники вокруг гроба стояли, да батюшка с кадилом ходил.
Урок на всю жизнь
Пришли в 1930-е годы раскулачивать. Дед Афоня покорно вывел корову: а что делать? – декрет. А баба Поля и тут по-своему.
– А что же, – говорит, – вы только кормилицу забираете? Тогда уж, и этих всех с собой! – и толкает к уполномоченным старших детей – Дуню с Пекой, а заодно и меня – "осенчука" сует. У тех и руки затряслись:
– Пелагея Алексеевна, да как же?..
– А вот так – я уж давно грудью не кормлю, а дохлые они мне не нужны!
Так и ушли уполномоченные ни с чем…
Сурова была баба Поля. Но и справедлива. Придешь домой после драки, нюни распустишь:
– Что?
– Коля Пулин дерется… – и сопли по лицу.
Вот тут и пожалеет тебя баба Поля. Весьма своеобразно. Подзатыльником:
– Еще раз пожалуешься – не так получишь! Сдачи дать не можешь? Тогда беги. Не зря сказано: дают – бери, бьют – беги.
И урок этот – один-единственный! – на всю жизнь.
У страха глаза велики
Дрова заготавливали на всю зиму. Таскали их из лесу на своем горбу. Однажды мы с бабой Полей вот так по вязанке сухих сучьев нагрузили, крякнули и пошли к дому. Баба, хоть ей уже и под семьдесят, двужильная, вперед ушла, а я поотстал, да и дорога пошла на подъем. Тяжело, а остановиться, отдохнуть – боязно: дело было под вечер, смеркалось, и звук какой-то появился. Мне с ношей моей и не повернуться, не рассмотреть, кто там догоняет со стоном каким-то и хрипом – ужас!
Поднажал, а сил нет никаких – от страха ноги подкашиваются… Выкарабкался кое-как на взгорок. Бабу Полю, слава богу, уже видать, да и посветлее на просторе. Сбросил дрова, оглядываюсь, а и нет никого, один я. А звуки эти дикие, нечеловеческие от меня же самого и исходят – это я так от натуги с хрипом и стоном дышу.
Никому я эту историю не рассказывал, а недавно в разговоре с Ниной Николаевной Ургант поведал об этом, как мне казалось, забавном случае, привел его, как пример того, что у страха глаза велики. Думал, что будет смеяться, а она заплакала.
Велосипед
У Коли Пулина появился велосипед. Это же целая эпоха в детском развитии! Покататься друг давал, даже часто, но иметь свой взрослый велосипед – это совсем другое. Да стоил он так дорого, что обратиться к бабе с просьбой купить это "баловство" даже мысли не возникало.
Но однажды дружок сообщил, что в Касимове кто-то раму продает за 60 рублей (тоже безумные деньги!), да еще предложил помочь собрать колеса. Тут уж мое сердечко дрогнуло – больно велик соблазн был. Робко изложил бабе Поле мечту свою, не сомневаясь заранее в полной ее неисполнимости. И впрямь – только и услышал:
– Еще чего? Шестьдесят рублей за одну раму? Откуда у нас такие деньги? И думать забудь.
И рад бы забыть, да никак. Не помню уж, спал или нет в ту ночь. Может, и спал. И снилось мне это несбыточное двухколесное счастье. Нелегко дается постижение недоступности… Почему у Коли Пулина есть, а у меня – никогда не будет? А потому, что сирота. Да и беднота. О каком велосипеде могла идти речь? Помышлять тогда о такой роскоши, все равно, что сейчас о шестисотом "Мерседесе". Короче говоря, смирился я с бедой своей детской – на нет и суда нет.
Взглянула утром баба Поля строговато: прошла, мол, блажь-то? А мне что? Мне не привыкать: подумаешь, велосипед какой-то…
– На. Купи эту раму дурацкую. Да смотри, чтобы не обманули. С Колькой иди.
И подвигает баба ко мне шестьдесят рублей! Они, оказывается, на столе лежали, я от горя не заметил…
Жажда жизни
Мы с Колей Пулиным дружки были – не разлей вода. Соседи, коров своих вместе пасли. Поскольку жизнь была, мягко сказать, нелегкой – вся радость в играх находилась. Лапта, "двенадцать палочек", прятки, футбол с тряпичным мячом… Но это уже попозже. А как-то придумал Дядя Вася (брата моего теперь так даже собственные внуки зовут) забаву: стрелять из резинок, на пальцы надетых, не бумажными "снарядами", а "пульками". Делал их из алюминиевых проволочек. Раздаст всем поровну, и пошла стрельба-дуэль, только глаза береги. Попадет в лицо или голову – больно.
И вот раз воюем мы так в доме (погода была неважная). Народу много: не только родные да двоюродные братья, а и соседские пацаны собрались. Баба Поля в отъезде, а мы за хозяев.
Стрельба идет нешуточная, крик, гам. И вдруг… полная тишина и, как говорится, немая сцена: зачаровано следим, как падает сбитая чьим-то метким выстрелом лампадка, стоявшая в переднем углу перед иконой. Прямо с огнем опрокидывается и на пол – дзинь! На кусочки, и только масло деревянное растекается…
В момент все преображается. Сообща наводим порядок – кто попал, даже не выясняется. Подметаем, подтираем, а старшие запасную лампадку ищут, потому как баба Поля на ночь непременно молиться будет. Да это еще поздним вечером и освещение – электричества-то не было. В чулане, на чердаке, в комоде, где только не искали – нет лампадки! По соседям побежали (всю деревню, почитай, прочесали) – пусто.
Тут ряды наши поредели. Сначала соседи о неотложных домашних делах вспомнили, потом и двоюродные смылись, от греха подальше. Осталось нас трое, бедолаг. Марафет, само собой, навели в доме. Чистота, печка горячая, на ней пойло для Зорьки, как положено, готово, чай для бабы.
Она, как в городе на Бассейном рынке молоко продаст (литров тридцать – и все на себе!), обязательно маленькую водки купит. Вот с чаем – горяченьким, крепким да сладким – и хлопнет стакан, "с устатку". Придет малость в себя, заметит наши старания по дому ("молодцы!"), а с чего мы притихшие, смирные не в меру – ей еще невдомек. Мало ли, набегались за день… А такие дни – отъезд бабы Поли – раза два в месяц. Для нас они, что игры олимпийские! Полный сбор, и забавы по всей программе! Вот и доигрались.
Баба не обманула наши надежды. Поначалу ничего не заметила. Все дела по дому справила, Зорьку подоила, и перед сном – к боженьке. Мы на всякий случай в комнате лампу вторую засветили – вдруг не увидит…ну, хоть не сразу… Сами затаились. Заглянуть страшно. Сидим втроем на диване, ноги поджали – ждем… Начало мирное.
– Слава тебе, Господи! Спасибо тебе, всех напитал – никто не видал!
А кто и видел – не обидел…
Пауза… Не дышим. Как на старте, к рекорду мира по бегу – не меньше! Ну, конечно. Разве может баба Поля иначе?
– Мать твоя, бля@@! Кто же лампадку разбил?! Господи! Прости меня, грешницу! Да как же с этими распиздяями по-другому можно?! Ой, Господи, не суди ты меня строго, сил моих нету…
Эти слова слышим уже в затухании, ибо сдуло нас с дивана и вынесло на улицу со скоростью света…
Великое дело – жажда жизни!
Случай на пруду
Пацаном ещё решил переплыть Вартемякский пруд, только чтобы никто не видел. Плыву, плыву и вижу, что не осилить. Повернул обратно, и правильно сделал. Из последних сил выбрался на сушу.
Еле-еле дышу: слабак оказался.
– Ну что, – слышу вдруг, – обидно?
– Ага, – я даже не испугался.
Дядька на камушке сидит, глаза добрые. И мне совсем перед ним не стыдно, что я не доплыл. А он позор мой видел.
– А знаешь, что ты больше половины проплыл?– Нет, оставалось больше, до середины я не добрался, я же видел.
– У страха глаза велики. Слышал такую пословицу?
– Да толку-то.
– А ты отдохни и ещё раз попробуй. Хочешь, я рядом поплыву?
– Не, я один.
Первый в жизни снимок. Заканчиваю седьмой класс. Вартемяки, Ленинградской области, 1946 год
Странное дело, я уже знал, что переплыву пруд, я видел, что вовсе он не широкий. Я кивнул дяде, спокойно вошёл в воду и неспеша направился к тому берегу. Основной стиль у нас был по-собачьи, а тут я даже сажёнками немного прошёлся. Вышел на берег сильным и красивым, ловким. Это я знал и хотел, чтобы и дяденька тот меня таким увидел. Обернулся, чтобы крикнуть ему спасибо, а его и нет. Никогда больше не встречал я этого человека. А помню всегда.
Братья Примета
А был и такой случай. Осенью прилетел из леса дятел и давай скворечник на березе долбить. Гулко. Скворцы уже улетели, опустел их домик. Я вижу такое дело, хвать рогатку, камешком хорошим зарядил и прицеливаюсь. А баба (иначе мы ее и не звали – просто и ласково), по рукам мне:
– Не смей, – говорит.
А рука у нее тяжелая – всю жизнь хозяйство вела! Мне обидно, почему "Не смей", вон какая птица красивая, я чучело сделаю! И опять целюсь, а она мне подзатыльника:
– Сказала – не смей!
– Да почему?!
– А потому… – и так посмотрела, такими глазами!
– Беду он нам, Ванюшка, принес, дятел этот…
– Какую?
– Не знаю пока…
А красавец будто для того и прилетал, чтобы эту весть передать, вспорхнул – и домой, в лес.
Когда через полгода, весной, похоронка пришла: «В Сталинграде, 19 ноября 1942 года смертью храбрых… ваш внук и брат Владимир Иванович…». Я – в рёв.
Любил Володю больше всех из братьев – самый старший, умный был, да и меня он баловал, жалел младшего. Редко я его видел, учился брат в Новгороде, в дорожном техникуме. Закончил как раз в сорок первом. С началом войны его отправили в Томск, в артиллерийское училище, а оттуда в это пекло, в Сталинград.
Реву я, значит, от этого страшного известия и получаю от бабки опять же подзатыльник! Тут уж не обида, бунт: «За что?!» А баба Поля – глаза пустые:
– Раньше надо было плакать… Я уж совсем растерялся:
– Когда – раньше?
– Когда дятел прилетал…
Хоть не отметил я тот осенний день, но знаю твердо – именно тогда погиб Володя.
Майор Бахвалов
Ох, и любил Николай Иванович выпить. Водку находил всегда. Займет, выпросит, а то придумает способ промысла, который не всякому в голову придет. Главное – достать ее, родимую!
Служил он разведчиком, там, в армии, к спирту пристрастился, да и врожденная склонность была – отец Иван Афанасьевич умер в сорок с небольшим от нее, проклятой…
Во хмелю Николай был весел, приятен, чудил.
Вечером как-то оказался один посреди деревни. Заскучал – зайти не к кому – поздновато, а домой неохота. Вдали показались двое. Идут по улице и видят, лежит кто-то, постанывает.
– Елки-палки, это же Коля Бахвалов!
Стали тормошить, а он только мычит, глаз не открывает.
– Замерзнет он тут.
– Да… Живет он далековато…
– Да вот же Васин дом, брата!
Приволокли, стучат. Василий Иванович уже спал. Дверь открыл, втащили парни полуживого Колю, на пол в кухне уложили, а он вдруг как захохочет:
– Вот спасибо, ребятки! Аккуратно доставили! С меня причитается. Давай, Вася, наливай!
Около сельмага приспособился Николай Иванович останавливать грузовые машины. Руку поднимет, шофер и притормозит.
– Здравствуйте. Майор Бахвалов.
Доверчивый водитель документы предъявляет: вид у майора подходящий, а что не в форме, так живет, наверное, рядом… Обходит "майор" Бахвалов автомобиль, осматривает внимательно – где-нибудь да есть непорядок, а инспектируемый и сам знает, что не все у него в ажуре, ведет себя заискивающе. "Товарищу майору" только этого и надо.
– Ладно, на первый раз штраф три рубля. Оформлять будем?
– Не, лучше не надо. Я все подгоню, товарищ майор, честное слово!
– Ну, смотри…
Оштрафованный уезжает довольный – малой кровью дело обошлось. А Николай Иванович – в магазин: два восемьдесят семь за пузырь, еще и на сырок плавленый хватает.
И жил бы так Николай Иванович припеваючи, да только… Вьется веревочка, вьется, а кончик, как говорится, неожиданный.
– Чего?! Какой ты, в задницу, майор? Где удостоверение? Иди-ка сюда!
Сграбастал громила-шоферюга самозванца за шиворот и доставил аккуратненько к посту ГАИ на развилке Выборгского и Приозерского шоссе. Это всего в девяти километрах от родной деревни Вартемяки.
– Ваш майор?
А там знают дорожного мастера Бахвалова – контора у него рядом, в Песочном.
– Николай Иванович! Что случилось?
– Да пошутил я…
Вот так же, видимо, шутя, и упал Николай Иванович у пивного ларька, что стоял когда-то у сельмага. И, может быть, отлетавшей душой услышал последнюю шутку в свой адрес от Сереги Бахвалова, брата двоюродного, вполне в духе всей их жизни, случайной и не особо серьезной:
– Сват, кончай придуриваться.
А это Вартемяки – моя родина, прекраснейшее место в мире, бывшее имение графа Шувалова. Моя родня на мосту через Охту, построенном Николаем Ивановичем, тем самым «майором Бахваловым». Сам я увлекался фотографией, поэтому нахожусь за кадром
Мой брат – сын полка
В 1942 году Василий убежал из дому. Шепнул мне, что в лес, в Сарженку. Там красноармейцы, буду, мол, сыном полка. Баба Поля сильно не ругалась, пробурчала только:
– С голоду не помер бы.
Через неделю наш беглец уже дома появился.
– Что, наслужился? – спрашивает баба Поля.
– Да не, я поесть.
– А чего тебя твой полк не кормит, что ли?
– Я там пообедал, да чего-то домой захотелось. Харч-то у них хороший, добрый, как повар говорит. Только такой вкусной мятки, как у нас, не бывает.
Мятка – это картофельное пюре с молоком. Мятка – на ней мы и выросли.
Из воинской части приходил командир, посмотрел, как мы живём, спросил, не против ли баба Поля, что внук раньше срока в армию ушёл.
– Да нет. Его, балбеса, попробуй отговори! Всё равно по своему сделает. Пускай уж, может, уму-разуму научите.
И ещё договорился командир, что к нам на постой красноармеец придёт, художник полковой. Стенгазету в землянке писать несподручно, а у нас стол большой, тепло. Фамилия художника была Шуляк. Мне нравился его красивый почерк. Газету он всю писал сам от руки. Наверху: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «За Родину! За Сталина!», а ниже – заметки бойцов о достижениях в боевой и политической подготовке.
Портрет Сталина Шуляк перерисовывал с открытки: на квадратики её карандашом разделил, потом на газете столько же квадратов начертил, только побольше размером, чтобы портрет увеличить. Гляжу во все глаза.
–Похож? – спрашивает Шуляк.
– Ага, здорово!
А тут и политрук пришёл, похвалил бойца.
– Молодец, – говорит, – красиво сделал, быстро.
К Сталину присмотрелся.
– Дай-ка открытку. Так. А почему у тебя на рисунке товарищ Сталин похудел?
– Так война же, товарищ политрук.
Баба Поля кивнула одобрительно:
– Всем тяжело, все голодают, даже Сталин.
На следующее утро Шуляк отнёс газету в часть. Сказал, что скоро придёт, надо плакаты рисовать.
Сын полка Вася Бахвалов в учениях чаще всего был раненым. Мальчишку с удовольствием таскали на носилках.
Однажды Вася решил сбегать домой. Это было нарушением, но он сказал:
– А пускай думают, что я без вести пропал.
Уплетая мятку, брат сообщил новость:
– Шуляк-то враг народа оказался. Сталина исказил. Расстреляли вчера.
Дядя Вася. Мастерство
Поразительный неслух был брат мой Василий Иванович! Все делал по-своему. Не бунтарски и не исподтишка, а тем не менее все переиначивал под свои законы. Наказания – а у бабы Поли за этим дело не стояло – как горох об стенку: толку никакого. Называла его "толстоголовый". Упорно он следовал импульсам своего характера – упрямого, бесстрашного и бесшабашного русского мужика. И прозвище имел – Кацап. От кого получил, не знаю, но – в точку.
А сам-то уж был мастер наделять других только ему понятными экзотическими псевдонимами. И казалось уместным Колю Пулина обозвать Петей–немцем. От того ли, что больно неожиданно, а только долго мы, пацаны, звали его так, и никак иначе. А Серега Бахвалов – "Китаец Ли". Никто другой – именно этот, так и не разгаданный многими, евстигнеевского обаяния, тоже сугубо русский человек…
Брата нашего старшего, Николая, Василий окрестил понятно: "Зиночкин" – амуры первые начались. А дальше, когда увлечения эти вразнос пошли, стал Коля "Сват – голубые яйца".
Толя Кирибейников, дружок закадычный Васин, глуховатый и приземистый, всю жизнь был "Толя Бык" – по фамилии его мало кто и знал.
Самое хлесткое, но меткое, присохшее намертво прозвище было у нашей тетки – "Дуня Бзда". Понятно, что филологические корни надо искать в лексиконе бабы Поли – она уж, бывало, ежели приложит, то отмыться невозможно.
В школе Дядя Вася учился, можно сказать, хорошо. По любознательности своей схватывал многое на лету. Но уроки учить – это увольте. Столько интересного вокруг! И все надо потрогать своими руками, а то и разобрать на детали или кусочки. Вот и получился из Дяди Васи автослесарь. Я мало что понимаю в машинах, видел только, как наезжали к нему домой:
– Посмотри, Василий Иванович, забарахлила что-то моя колымага.
Ну не любил галстуки дядя Вася
А в сарае стояли моторы, которые он на досуге перебирал. Меня железки не привлекают, я по деревяшкам, по столярному делу, и то не всерьез, так – хобби. Засвербит иногда, хоть умри, зачешутся руки, стосковавшись по рубаночку да по ножовочке… Потребность такая в организме вдруг проявится. И надо ее ублажить, иначе душа не на месте. Вроде лекарства, что ли, это хобби… А у Василия Ивановича это не временное и не блажное. Случай открыл мне такое в нем качество… Впрочем, по порядку.
Понадобилось нам сходить к магазину – по случаю воскресенья решили мы попить пивка. Ларек возле сельмага и стоял. Идти всего ничего, но бдительная Калерия Ивановна, жена Васина, застыдила муженька:
– Да оденься ты по-человечески! Брата хоть не позорь!
Пришлось весьма неприхотливому по части моды Василию Ивановичу надеть выходные брюки и белоснежную нейлоновую рубашку. Все это мне хорошо запомнилось – больно празднично брат выглядел, непривычно. Ему куда больше по душе было что-нибудь замасленное, в заплатках…
Выходим мы из калиточки на шоссе Приозерское, а тут "Москвичок" тормозит – приспичило дачнику в сельмаг заглянуть. Заглушил он мотор и не успел из салона выйти, как Василий Иванович будто знакомому говорит:
– Заведи-ка.
Тот смотрит. Что, мол, зачем? И я, надо сказать, мало что понимаю.
– Глухой, что ли? Заводи, говорю.
Как под гипнозом, водитель нажал на стартер, машина затарахтела. Дядя Вася послушал немного, открыл капот. Я уже сообразил, в чем дело, и объяснил ошарашенному автолюбителю, что бояться нечего – это специалист, и, видимо, что-то в машине не в порядке. С большим удовольствием играл я роль подмастерья, подавая брату инструменты. За некоторыми бегал домой… Пролетел час. Обтерев руки ветошью, Василий Иванович велел завести мотор.
Хороша вода из Охты для поливки огорода!– Ну вот. Другое дело.
– И правда, – не верил своему счастью дачник, – не стучит! Сколько я вам обязан?
– Да пошел ты... Лучше машину свою береги…
В загвазданной нейлоновой рубашке, о которой мы совсем забыли, Вася предстал передо мной совсем другим человеком. Я увидел красоту настоящего мастера. И зауважал своего брата.
Воля провидения
Отчим
Моряком я стал не по своей воле. От меня самого мало что зависело. Сиротское моё детство закончилось в мае 1945 года. Баба Поля, мама моего отца, воспитавшая меня, исполнила свой долг:
– Вот доведу тебя до конца войны и помру.
И ушла к богу, в которого верила просто, по-свойски, беседуя с ним, стоя на коленях перед иконой в переднем углу.
С войны вернулся брат моей матери Иван Иванович Краско. Детей у него не было, и решили они с молодой женой усыновить племянника. Вот так я превратился из Ванюшки Бахвалова в Краско Ивана, а Ивановичем я был и прежде, утроив таким образом число Иванов Ивановичей в клане Краско.
Вартемякская семилетняя школа, весна 1946 г.Ученики 6-го и 7-го классов, все блокадники.
Внизу слева второй – Ванюшка Бахвалов
– У нас в роду Иванов, что грибов поганых.
Это баба Даша, другая моя бабушка, так высказывалась.
Из Вартемяк, родного моего села, переехал в Ленинград. В семилетке сельской учился я хорошо, закончил её успешно.
У Бати-отчима, человека деятельного, доброго и весёлого не было сомнений, что я должен пойти в военное училище.
Послевоенный 1946-й год. Дома хорошо, конечно. Однако, в военном училище на полном государственном обеспечении лучше, о чём тут говорить.
Батя был по дорожной части. Последние годы занимал пост «мэра» посёлка Рощино
Боты
Батя-отчим оригинал был. С войны домой пришел с красавицей-женой Валентиной Петровной. Я в нее сразу влюбился.
– Как дела?
– Нормально.
– В каком классе?
– В седьмой пойду.
– Отметки отличные?
– Не все.
– Будут все – куплю тебе ружье.
Я и так хорошо учился – с похвальными грамотами. Один раз в конце года премировали рубашкой. А тут – ружье! Поднажал, конечно, вышел на одни пятерки. Ружье Батя не купил – видать, забыл.
– Давай, мы тебя усыновим.
– Как это?
– Будешь наш сын. Иван Иванович – так и останешься. А фамилия будет Краско. Как у Насти – мамы твоей. Согласен?
– Угу.
Через некоторое время документ показывает. Свидетельство об усыновлении.
– В городе жить будешь. Учиться где хочешь? В летчики пойдешь? Ох, там интересно! В центрифугу посадят, крутанут – голова закружилась или нет, смотрят…
– Не, – говорю, – это я не выдержу. У нас качель круговая – я с нее один раз так навернулся!
Это предложение отпало по физиологической причине. Мой вестибулярный аппарат не выдерживал примитивных качелей.
– Ну, тогда в моряки. Форма – красота!
– В моряки – это лучше. Там в центрифугу не надо?
– Нет.
А морское будущее будоражило. Романтика неведомая, тем не менее манила. Главное же – красивая форма. И смутные мечты приобрели реальные очертания, когда было решено поступать в Ленинградское военно-морское подготовительное училище.
Готовились к приходу в училище капитально. Костюм мне белый пошили впервые в ателье по мерке, чтоб, как у настоящих мореманов. Портной все сутулость мою исправить хотел, плечики приладил. А мне в нем неуютно, вот уж точно – белая ворона! Ботинки новые, 38-й размер. Рост – 150 сантиметров. Вес – 48 килограмм. Богатырь!
Экзамены сдавал легко: сочинения, диктанты. Русский язык вообще любил. Математика, история – все на пять. И вдруг по химии – двойка! Всё! Рухнула моя морская карьера. Перед родителями стыдно. Стою, горюю. Подходят два моряка – с нашивками.
– Корешок, дай корочки – в увольнение сходить, а то у меня, видишь, есть просят…
Подошва у его ботинка, действительно, шнурком притянута.
– Вот тебе мои координаты, завтра меня найдешь…
На клочке бумаги фамилия и номер класса.
Снял я свои до блеска надраенные корочки, его рвань напялил, шнурком подвязал.
Домой вечером пришел, обувку злосчастную между дверьми спрятал. А Батя, как чувствует:
– Что-то я твоих ботинок не вижу.
– Да там они…
– Где?
Как ни мялся, пришлось признаться. Показал "обнову" – Батя в хохот:
– Вот так боты!
Мандатная комиссия
На следующий день решается моя судьба. Мандатная комиссия! Во главе с начальником училища Николаем Юрьевичем Авраамовым! Ко мне все с большим интересом – как это: все пятерки, а по химии – пара?
– Сам что-нибудь понимаешь?
– У нас химию учительница географии преподавала… Понять было невозможно.
Комиссия развеселилась. Один офицер спрашивает:
– А что у тебя с обувью? Контраст большой с костюмом – в глаза бросается.
– Да вот, – говорю, – дал одному курсанту поносить.
– Кому?
– Вот тут написано, – подаю бумажку.
Они взглянули и сразу все поняли. А Иван Исидорович Комиссаров (надо же такую фамилию иметь замполиту!) красный весь стал, чуть не матом ругается:
– Надули тебя, салага! У нас самый большой номер класса 344 – третий курс, четвертая рота, четвертый взвод. А здесь что написано? 452-й класс! И нет у нас курсанта с такой фамилией! Вот уж, действительно, Ваня!
Авраамов улыбается:
– Ну что с тобой делать? Как, товарищи? Думаю, надо взять Ваню. Человек он, по всему видать, добрый: последних ботинок не пожалел. С химией подтянется.
А мне говорит:
– Не горюй – завтра в баталерке новые корочки получишь…
Золотой телёнок
Батя определил в Подготию. Надо было жить и учиться.
Первая фотография подгота. 1946 год
Делал я это добросовестно, потому как интересно. Отклонений, шалостей, бурсы меньше, чем у многих других. Ухари наши известны были, лихие моряки, заводилы насчёт выпить, девушек, отсюда самоволки. Это меня не задело. Смирен был по невежеству, полагаю. И воспитательный задел бабы Поли оказался прочным.
Курсант я был не самый яркий, но усидчивый, дисциплинированный, скромный. Стал командиром отделения, а потом и старшиной класса. Класс шкентельный, то есть самый малорослый, потому звали «полтора Ивана». Даже мой средний рост выделялся среди Толика Смирнова и Саши Пиотровского.
В библиотеке училища я бывал часто, ибо читал литературу охотно. Читал в основном мемуары великих артистов.
А это уже моряк, что надо. У якоря перед главным входом в училище
В начале жизни в училище нас стригли «под ноль»
На самоподготовке вместо уроков на завтра читал ребятам «Золотого телёнка». Само как-то установилось, что мне читать. Дверь закрыта шваброй. Хохот не мог не привлечь внимание начальства. Иван Сергеевич Щёголев резко постучал:
– Откройте!
Швабру из дверной ручки долой. Начальник курса входит и выдаёт очередной филологический шедевр:
– Командир отделения, как гвоздь в доску. Забили тебя и молчи!
А я и молчу уже. Только и успел крикнуть:
– Смирно!
Весь класс невинно ест глазами начальство.
– Два наряда вне очереди!
– Есть, – отвечаю, а сам мысленно произношу: «Подумаешь, наказание».
Иван Сергеевич хорошо понимал нас и строго не
наказывал.
Тяга к изящному юмору была сильнее: «Телёнка» дочитали до конца.
Что-то проклёвывалось чтецкое у курсанта Ивана Краско уже тогда. Самодеятельность давала кое-что для души.
Это я уже на третьем курсе Подготии Потрясение
Ещё в училище прочитал фолиант «О Станиславском». Это было потрясение. Помимо дат, событий (Славянский базар, создание МХАТа) мне почему-то было известно или, скорее, понятно, «о чём театр», все их разговоры, чувства этих корифеев.
Библиотекарь, низкий ей поклон, заметила волнение моё, когда я попросил ещё что-нибудь в этом роде. Я высказал удивление впечатлением от прочитанного. Она пояснила:
– Всё правильно. В основе восприятия психо-физика человека. У нормальных людей она одинакова. На этом построена система Станиславского.
Процесс, как говорится, пошёл! Считаю, здесь начало, Зерно пустило росток.
Главный поворот произошёл поздно, на последнем курсе, когда решился пойти в кружок художественного слова. И тут потрясающий жест судьбы – разговор с Язовицким. Везло мне на таких людей. Может, потому что сирота.
Мечта одна – театр. Инерция, однако. Игры с флотом – несерьёзная, странная необходимость. Промысел ли божий, справедливость ли высшая от Природы вели меня. Любопытно вот что: прорвался нарыв.
До того всё шло по течению.
Решающий поворот
В училище была неплохая самодеятельность. Мой сокурсник Арно звонко читал стихи, что-то вроде: "Стыдись, Америка!". Публицистика в духе того времени. Теперь об этом вспоминается с улыбкой, а тогда мне нравилось, и я немного завидовал Гарри. И решил научиться читать не хуже. Для этого пошел в кружок художественного слова.
Там занимались первокурсники, человек двадцать. Когда я, курсант последнего курса, с погонами мичмана, вошел, они встали – так положено по уставу. А руководитель – Язовицкий Ефрем Владимирович, высокий мужчина с густыми бровями, смотрел на меня с удивлением и не мог понять, зачем я пришел так поздно.
– Через полгода вы уйдете на флот. Стоит ли вам терять время?
Я сказал, что очень хочу заниматься художественным чтением.
– Хотеть, конечно, вы можете. Ну, что ж – извольте приготовить басню, стихотворение, прозу – отрывок из рассказа, повести… Принимаем мы в кружок на общих основаниях. Вот они, ваши юные коллеги, и решат, есть у вас данные или нет.
Первым делом я выучил басню Крылова "Мартышка и очки". Дома я читал ее выразительнее народного артиста Ивана Любезнова, из Московского Малого Театра. Он тогда много концертировал с "побасенками", выступал по телевизору. Во всяком случае, как мне казалось, я ему ни в чем не уступал. Перед кружковцами же, которые приготовились меня экзаменовать, я вдруг потерял всякую выразительность, голос и не думал слушаться меня, а тело стало деревянным.
Выступление мое прошло в гробовой тишине. Аудитория сочувствовала мичману, который оказался бездарным. Мастер слова Язовицкий безжалостно подвел итог:
– Плохо. Очень плохо. Вам не надо этим заниматься.
Мое обескураженное оправдание:
– Но дома у меня получалось! – вызвало дружный хохот присутствующих.
– Конечно! Дома у всех получается. Для мамы или бабушки вы вообще гений.
Я не воспринимал язвительности. Какое-то упрямство сделало меня смелым. В том, что происходило, была несправедливость. И нельзя было допустить, чтобы она торжествовала. Я почувствовал, что если сейчас не докажу, что я не бездарь, то потеряю все.
Быть или не быть! И тон, которым я заявил, что дома у меня действительно получалось, видимо, убедил Ефрема Владимировича. А может, его возмутило мое упорство. Скорее всего, именно так, потому что он резко открыл дверь и приказал этим "салажатам" выйти. Потом закрыл дверь на ключ, сел на широкий подоконник и, отвернувшись от меня, прорычал:
– Читай!
Я долго не мог собраться. Пауза затягивалась. Язовицкому надоело любоваться пейзажем – из окна был виден плац да кирпичная стена тира.
– Ну, моряк ты или нет?! Читай!
Закрыв глаза, я рассказал "Мартышку и очки" так, как я слышал ее внутри себя, как у меня "получалось дома". И произошло чудо. Язовицкий встал. Кажется, он вырос еще больше. На меня надвинулся великан, на мое плечо легла его лапища, и я услышал:
– Сынок… Я не знаю, что ты будешь делать на флоте, но без театра тебе не жить.
Североморск, лето 1953 года. Стажировка на эсминце.
Мичманы Джемс Чулков, Жора Вербловский и я.
Этот медвежонок нам знаком ещё по прошлогодней практике
Джемс Чулков и Иван Краско. Мы крепко дружили,
но у каждого из нас были свои мечты
Душеспасительная беседа
Ещё в училище рассказал о своих душевных терзаниях Пороцкому Борису Семёновичу, командиру роты. Хотел уйти из училища.
– Куда? На флот, матросом? Пять лет, Ваня, разве ты выдержишь?
– Что же делать?
– Мой совет – закончить училище, а там видно будет.
Спасибо Борису Семёновичу! Умница, удержал от глупого шага.
Служба кончилась, на автопилоте прошёл экзамены, диплом с отличием.Не на своём месте
Измаил нами завоёван
1953 год. Первое Балтийское высшее военно-морское училище закончено. В числе других я был направлен на службу в качестве командира десантного корабля на Дунайскую флотилию.
Осенью 1953 года Измаил встретил группу лейтенантов-однокашников приветливо. Суворов, увековеченный своей ратной славой, бесстрастно взирал с постамента, как один из нас, окружённый кольцом однокашников, стеснительно справил малую нужду прямо на центральной площади исторического города.
Таким образом, взаимная выручка и круговая порука «Один за всех и все за одного» пригодились в щекотливой ситуации как лучшее средство сплочения нашего морского братства. Измаил был помечен нами, что было равносильно сдаче на милость победителя. А Александр Васильевич, Генералиссимус, как-никак, но, простите, – пехота, вынужден был признать, что крепость снова пала. И судя по тому, что монумент не шелохнулся на своём пьедестале, принял сей факт благосклонно.
Эта наша, признаться, чисто подготская шалость причудливо отразила характер моей службы на Дунае, краткой и нелепой. Ну какая к чёрту лепость, если приспичит. Для естественной надобности всё целесообразно, хоть все её считают презренной прозой жизни, будто сами никогда не писают.
Я захватил на Дунайскую флотилию кипу книг о театре: мемуары актёров, режиссёрские уроки Вахтангова, рассуждения о системе Станиславского и другие. Мысли только о театре, о сценическом творчестве. Но продолжаю плыть по течению. Дуная!
Обстановка на Дунайской флотилии
Ситуация предстала перед нами занятная. Офицерский состав – в основном речники, гражданские люди, во время войны надевшие погоны. Платили им хорошо. Дом у каждого на берегу рядом. А Измаил – это же курорт. Сам бог велел так служить. А тут молодые, обученные явились, человек восемнадцать прямо из училища, со свежими головами и силами. И у всех почти дипломы с отличием.
Но что из того, что диплом офицера-артиллериста на руках? На десантном транспорте, на который я был назначен командиром, всего-навсего один зенитный пулемёт.
Практику проходил на линкоре «Новороссийск», где я мог бы стать командиром башни главного калибра для начала. А на эскадренных миноносцах, на которых мы проходили практику на Северном флоте, я мог быть командиром БЧ-2, то есть артиллерийской боевой части. На крейсерах тоже большое артиллерийское хозяйство и тоже есть где применить знания. А зенитный пулемёт – это же насмешка для профессионала. Однако, училище закончил командное, вот и получай целый корабль.
Мы с Серёгой Никифоровым получили по «лаптю». В профиль наши лайбы так выглядели: голая палуба и на корме – мостик. Десантников двести человек принимала «коробка», соответственно трюмы рассчитаны на такое количество людей, а на палубе размещалось четыре тягача с орудиями. Осадка ерундовая, а впереди борт откидывается прямо на берег, и образуются мостки.
Другие ребята назначены были на бронекатера, а Гера Александров, насколько помню, на монитор береговой обороны. Там оружие серьёзное – башенная артиллерия крупного калибра. У катерников тоже не шуточное: танковые башни и торпеды.
По торпедному делу преподавателем в училище был сам Грищенко П.Д.
Ну да ладно, мне что: пулемёт так пулемёт, хоть берданка. Понятно было, что слишком много нас навыпускали, явное перепроизводство офицеров-артиллеристов. Пристроили, и слава богу.
Вскоре выяснилось, что и флотилия на Дунае вроде бы ни к чему. Придунайские государства: Румыния, Венгрия, Чехословакия – соцстраны, войны с ними не предвидится. Раскинул великий полководец маршал Жуков мозгами и решил, что флот бесперспективен, и давай его сокращать. Он вообще к флоту относился отрицательно. Вот и попало несколько дивизионов Дунайской флотилии в этот переплёт: смазать и в затон.
Я не вникал тогда в эти проблемы. Меня занимало другое: душа рвалась на сцену. Все мои помыслы связаны были с «гражданкой».
Хоть и не понимал ничего Георгий Константинович в морском деле, мне оказал редкую услугу, сократив Дунайскую флотилию. Но это летом 1954 года. А пока я утверждаю себя в роли командира корабля.
Командовали нашим дивизионом дяденьки в общем неплохие. Но как бы это сказать? На наш взгляд – недалёкие. Комдив мало вмешивался в мои дела. Его я и не запомнил толком. А вот замполит – этот оказался крепким орешком. Правда, кто для кого орешек, это ещё вопрос. Зелёный лейтенант, сопляк можно сказать, салага или политработник.
Командир десантного корабля
И вот принят корабль. Экипаж шестнадцать человек. Боцман – Фёдор Карлашенко, правая рука командира, заместитель.
Деликатнейший Федя сразу понял, что «товарищ лейтенант» не выслуживаться прибыл на Дунайскую флотилию. То есть молодой командир службу знал, нёс её добросовестно, в морских делах разбирался, но как-то не по уставу.
Странно было мне: и Фёдор, и матросы были старше меня на год. Командовать – такой страсти в себе не обнаружил. Парадокс – не приказ, а скорее просьба:
– Фёдор Дмитриевич, пожалуйста, надо бы сделать вот так.
И на корабле – полный порядок. Обязанности моряки знают, устав в них вбили ещё до меня. Дисциплина – на зависть самым строгим и принципиальным уставникам.
Был в команде грек – Иван Ясонович Пасаита, кок. Пытался накормить командира получше. Такой суп принёс, что я усомнился.
– Всем такой же?
– Так точно.
– Пойдём в кубрик к матросам.
– Да зачем же так, товарищ лейтенант? Я вам клянусь, что все довольны!
Готовил он действительно хорошо. А мои доводы, что некрасиво, мол, перед командиром выслуживаться, угождать ему, считал несерьёзными и даже нелепыми.
– Какой же вы тогда начальник?
– Давай, Иван Ясонович, договоримся: раз я начальник, то надо меня слушаться – это первое. И второе: если завтра будет такой же суп, – опозорю перед командой.
Боцман знал хитроумного Пасаиту давно и считал, что в данном случае кок прав. Жалоб на его камбуз от матросов не поступает. Намечавшийся конфликт был исчерпан, но, видимо, тёзка мой Иван Ясонович решил, что он теперь у командира в фаворе, и можно себе позволить безнаказанно идти в самоволку. На берегу в Измаиле у него была подруга, чуть ли не невеста.
Всё могло бы обойтись, но, как всегда в подобных случаях, нагрянула очередная проверка. Усиленный кордон спугнул Ивана Ясоновича. Меньше всего он хотел огласки, да и молодого лейтенанта подводить совсем не в его интересах.
Короче говоря, отсиделся осторожный грек где-то в кустиках, не сумев пробраться на борт до вечерней проверки. А была она в этот раз не простая, а всеобщая по дивизиону и особо тщательная.
Боцман Карлашенко скрыть от меня ЧП не мог, но убедил, что беспокоиться не стоит.
– В любой ситуации есть выход. Проще всего – нарваться на скандал, а кому он нужен, товарищ командир?
И Федя чистосердечно доложил, что его экипаж на месте в полном составе. Сыграли отбой. Через полчаса мой верный заместитель докладывает:
– Товарищ командир! На борту порядок. Спокойной ночи.
Утром перед подъёмом флага командир принимает рапорт от дежурного по кораблю. Когда я услышал, что никаких происшествий на корабле не произошло, то посмотрел на боцмана с некоторым удивлением. А он, не моргнув глазом, продолжал рапортовать:
– У команды есть просьба, товарищ командир, матросу Пасаите объявить взыскание – месяц без берега. Он вчера вечерний чай плохо заварил.
Штрафник
На Дунае у меня не служба была, а разборки, как теперь говорят.
Фёдор Дмитриевич Карлашенко, боцман и правая рука командира, сказал мне, что нужно подписать список матросов, которые пойдут в увольнение. При этом как-то мялся. Спрашивает:
– Товарищ командир, кого можно отпустить?
– Да хоть всех, кроме вахты. Но пусть идут достойные. Это ты лучше меня знаешь. А кто давно не был?
– О, тут есть такие, товарищ командир, которые по году-полтора не были. Но их и не пустят.
– Почему?
– Штрафники, можно сказать.
И тут выяснилось, что один вор, другой, не с моего, правда, корабля, на политзанятиях не ведёт конспект, причём принципиально, а это почти антисоветчина.
– Давай, – говорю, – их ко мне.
– Матрос Черевко явился по вашему приказанию.
Смутный парень, глядит хмуро.
– А что ты украл?
– Перчатки.
– Откуда?
– Из кармана.
– У кого?
– У офицера.
– Милое дело.
Улыбка моя развязала ему язык.
– Так на спор, товарищ лейтенант. В столовой висят офицерские шинели, из одной торчат кожаные перчатки. Мы строем проходим, а сосед меня подначил: «Слабо, мол, спи.., ну это – украсть. Кому слабо, мне?» – говорю я. Подошёл и взял. А дежурный за руку цап. В общем, с тех пор без берега.
– Сколько?
– Да второй год.
– Понятно. Иди готовься.
– Куда?
– В увольнение.
Матрос Черевко посмотрел на меня таким взглядом, в котором я прочитал: «Вы что, идиот?». Помолчал, пожал плечами и пошёл. И сразу по кубрику шумок. Стали ребята ждать, что же будет? Понял я только к вечеру, чего ждали.
Построили всех увольняющихся на осмотр. Дежурный по дивизиону докладывает замполиту, что в увольнение записано столько-то человек. Стою в сторонке и ощущаю кожей, что не замполит, не матросы в строю центр внимания, а я. Когда проверяющий подошёл к моим морякам, я уже сообразил – все тут ходят под ним, под замполитом. Видно, кто ему по душе, кого на дух не выносит.
Придраться к форме одежды не так уж сложно. Бывало, рассказывали, и так, что выведет строптивого морячка из строя, иди, мол, подворотничок новый пришей, а сам командует:
– Смирно! Направо! Шагом марш!
И отпущенные в увольнение уходят. Провинившийся через три минуты бежит взволнованный, а замполит ему:
– Нет, поздно, мой хороший, сегодня не получится.
Ну, как вы понимаете, любить такого наставника редко у кого получалось.
И вот подходит «всемогущий» к моим матросам. Списки он предварительно не смотрел, для него это лишнее, так как всех хорошо знал в лицо. Он даже предположить не мог, что увидит «этого вора» в строю. Командир экипажа должен был прийти к нему в кабинет, попросить за бедного матросика. Провели бы политбеседу, взяли слово, что впредь «ни-ни». А тут – наглость какая!
– Что это? – спрашивает. Молчание.
– Кто это? – и чернеет лицом. Может, забыл фамилию, думаю.
– Матрос Черевко, – говорю.
– Как это?
– В каком смысле?
– Кто разрешил, спрашиваю?
– Я, командир.
– Какой ты к чёрту командир? Тебя этот бандит опозорит. Вычёркивай его и никогда, слышишь, никогда он в увольнение не пойдёт.
– То есть, вы его не пускаете?
– Почему я? Ты.
– А я как раз и вписал его фамилию, как командир корабля. По уставу матрос Черевко имеет право на увольнение.
– Кто? Этот вор?
– Но он же не в тюрьме.
– Т-а-а-а-к!
Что там творилось в душе замполита, бог весть. Только тишина мёртвая подчеркнула его сопение гневное. Но и растерянность его была очевидна всем. Не привык он, чтобы кто-нибудь слово поперёк сказал. А тут понаехали грамотные. Устав знают.
– Так. Понятно. Идите (это строю матросов, ожидавших уставной команды). Идите, идите, чего стоите?
И матросы пошли не строем.
– А ты, лейтенант, сам будешь расхлёбывать эту баланду. Берега тебя сегодня лишаю. Будешь дежурить вместе со мной. Всё.
– Есть.
В половине двенадцатого начали возвращаться из города уволенные. Какие там развлечения? Танцы, как водится, подружки.
Смотрю, толчётся народ в вестибюле казармы. И те, кто в город не ходил, в полном сборе. И не только мой экипаж, а вся казарма. Поглядывают на лейтенанта, который «такое отмочил».
Пятнадцать минут прошло, двадцать. Почти все вернулись. Чувствую, напряжение нарастает. Появляется замполит.
– Та-ак. Кто ещё не пришёл? – заглянул в журнал.
– Ну, конечно, Черевко нет. Что я говорил?
– Да ещё десять минут.
Моряки нервничают, Федя мой стоит мрачнее тучи.
– Лейтенант, я вас спрашиваю, где Черевко?
Вопрос звучит издевательски и в полной уверенности, что он, замполит, знает, как надо поступать с «такими».
– Я тебя, лейтенант, в третий раз спрашиваю, где твой Черевко?
Это сказано громко, для всех – в назидание.
– Если его нет у вас в кармане, то не знаю.
– Что? Ах ты сопляк. А ну иди сюда!
Он вталкивает меня в кабинет и прижимает пузом к стене.
– Ты что себе позволяешь, щенок!? Да я тебя….
– Фу ты, – говорю, – какое от вас амбре!
– Тихо!
Отскочил от меня. Я даже не думал, что он может так испугаться. Подумаешь, выпил – день выходной. Он-то, видимо, перенервничал не меньше меня. Стресс надо снять. А я ещё по молодости к этому способу не прибегал.
Выхожу в вестибюль, куранты уже бьют. Не успел осмотреться, пришёл ли мой «вор», вдруг дружный матросский хохот. Через комингс, споткнувшись, буквально ласточкой влетает Черевко и, лёжа, задирает башку к часам и радостно орёт:
– Успел!!!
Принципиальный матрос
Крепкий матрос Николай Захватов. Восемь лет на флоте, с юнг ещё. Сибиряк в придачу.
– Почему же ты, Николай, не ведёшь на политзанятиях конспект, да ещё говорят, принципиально?
– А тошно, лейтенант.
– Что, писанина?
– Мне эти агитации семь лет вбивают, и всё одно и то же. Первые три года всё записывал, потом смотрю – ёлки-палки! Всё слово в слово. Я сразу-то и не понял.
– Надоело, значит.
– Не то слово.
– Для замполита ты, конечно, персона «нон-грата». В увольнение он тебя не пустит.
– Да пошёл он….
– Нет, Николай, это не выход.
– Да в чём дело-то? Конспект этот сраный ему нужен? Так их у меня три.
На этот раз, осматривая увольняемых на берег, замполит был вежлив, со мной разговаривал учтиво, не подчёркивая, впрочем, что помнит об инциденте. Чувствовалось, что даже зауважал строптивого лейтенанта. В строю моих матросов осмотрел бегло, тут, мол, ясно, порядок. А следом за моими стоял Захватов. Будь Николай из моего экипажа, разговор мог бы перейти из области человеческой и психологической в политическую. И тут уж все карты в руки моему закадычному оппоненту.
Колин командир Забрежных приболел, поэтому вопрос был простой:
– Кто?
Поскольку этот абсурдный вопрос был понятен только его задавшему, то ответа не прозвучало.
– Я спрашиваю, кто записал матроса Захватова на увольнение?
Спокойный тон только усилил угрозу. Запахло делом. Замполит отлично знал, что Забрежных на заведомую крамолу не пошёл бы никогда. Сам Захватов уже настолько на всё «положил», что ему было наплевать и на увольнение, и на справедливость. Через полгода будет дембель, вот тогда и будет жизнь. А конфликтовать с «этими» считал ниже своего достоинства. Замполит сказал:
– Захватов, выйти из строя!
– А в чём дело, товарищ капитан третьего ранга? – спрашиваю я.
Как дежурный по дивизиону и руководитель группы политзанятий, в которой числится и Захватов, я имею все основания знать, почему матроса лишают его законных прав.
– А в том дело, дорогой мой товарищ лейтенант, что матрос Захватов, видите ли, игнорирует советские, для всех военнослужащих обязательные порядки. Что, не знаете? Он же антисоветчик! Спросите у него сами, есть ли у него конспект политзанятий? Нету. Он игнорирует!
– Почему нет? – спокойно говорит Захватов, не заводясь, а это с ним случалось, как говорится, с пол-оборота.
– Есть у меня конспект, даже три. – И он достал из-за спины три общих тетради (за ремень были засунуты).
Эффект был вполне театральный.
– Откуда? – только и мог выдавить из себя замполит.
– Из тумбочки, – тихо сказал Коля.
И такое превосходство было в этом коротком ответе, такое достоинство, что потерявший вдруг всякое соображение политический начальник, постоял недолго, потом кивнул, словно вспомнил о чём-то, и ушёл. Больше я его, кажется, и не видел.
Пятый пункт
Внешность, как известно, обманчива. Татьяна Самойлова как-то сказала мне:
– Душа у тебя, Ваня, благородная – тебе бы дворян играть. А вот рожа – кулацкая.
Да и кого только моя физиономия не приводила в заблуждение!
В Измаиле снимал я комнату в хате. Хозяйка обходительная, заботливая. Постояльцем я был удобным – молодой офицер, только-только службу начал. Приходил поздно вечером, а днем был дома крайне редко, даже по выходным. Хозяйка к этому, видимо, привыкла.
Однажды воскресным утром просыпаюсь. Блаженство райской погоды струится из окна, и слышен разговор с крылечка.
– Да они здесь, офицера, все евреи.
Голос незнакомый, соседка, должно быть.
– Как, евреи? – это хозяйка.
– А так. Тут же курорт сплошной. Вот они и лезут…
– Да ты что, милая, жилец мой – Иван Иванович, какой же он еврей?
– Ой, господи! Да ты на нос-то погляди – вылитый молдавский еврей!
Солёный юмор
К евреям отношусь хорошо. Много друзей. Жора Вербловский – семь юношеских лет вместе, не шутка. Благороднейший человек. Умница. А юмор, как спасательный круг – в самой штормовой ситуации.
Оба мы, конечно, моряки те еще. На практике (Северный флот) на эсминце укачивало нас до потери сознания. Еду организм отвергал мгновенно. Выворачивало беспощадно. Крепкий чай и селедка – весь рацион.
Я чудом каким-то продержался на вахте с командиром, в каюту спустился. Жора пластом лежит и голосом дистрофика задает витиеватый вопрос:
– Ванюша, будь любезен, посмотри, пожалуйста, у меня большой палец правой ноги изо рта не высовывается?
Душевные терзания
Через неделю после прибытия на Дунайскую флотилию я подал по команде первый рапорт об увольнении в запас. Испытательный срок, отведённый мне Борисом Семёновичем Пороцким, кончился. Пора принимать судьбоносное решение!
А сомнения были. Ну что за блажь вдруг? Я уже стал офицером флота, специалистом. Получил хорошо оплачиваемую должность. Впереди есть перспективы дальнейшей службы. И нет проблем! Чего ещё, казалось бы, надо? Покоя душевного. А его-то и не было.
И что меня может ожидать на новом поприще? Ведь возможно полное фиаско, и что тогда? Риск был очень велик. Можно было остаться у «разбитого корыта», причём, разбитого своими руками. Ведь я покушался на свою судьбу, стараясь переломить её по собственной прихоти. А играть с судьбой рискованно.
Я никому не доверял своё душевное состояние, так как знал, что никто меня понять не сможет. Возможно, боцман догадывался, потому что заходил в мою каюту и видел, что я постоянно читал книги о театре и актёрах.
Тайну мою знал только Серёга Никифоров. Мы крепко дружили в то время. А кому ещё расскажешь о душевных муках? Каждый скажет, что это блажь. И начнут приводить доводы: как же так? вы уже дипломированный офицер на должности командира корабля, государство, чтобы вырастить и выучить вас на всём готовом, потратило много сил и средств, вы обязаны отдать долг государству и так далее и тому подобное. К тому же надо сказать, что массовых сокращений офицерского состава тогда ещё не было, и отказываться от службы было небезопасно.
В первом и последующих рапортах об увольнении в запас я подробно обосновывал свою просьбу доводами о том, что принесу больше пользы Родине там, куда влечёт меня душа. Членом партии я не был, так как не считал себя достойным. Полагал, что это обстоятельство упрощает решение моей проблемы.
Первые попытки ДМБ
Мой рапорт оказался у командира дивизии капитана первого ранга Румянцева. Старый морской волк, сам из кочегаров, простой, справедливый мужик, принял меня в своём береговом кабинете очень приветливо.
– В чём дело?
– Вот такая история, – я изложил кратко суть дела.
– Да ну! В моей практике первый такой случай. Чай пить будешь? Садись. Давай-давай.
Достаёт печенье, масло, ещё что-то, как в кают-компании. Сидим, пьём чай. Он читает мой рапорт.
– А кем хочешь быть-то?
Ну как я ему скажу, что хочу быть артистом? Для молодого морского офицера это стыдно, страшно. Ведь засмеют. Поэтому и говорю:
– Учителем.
– Каким учителем?
– Русского языка и литературы.
– Сельским что ли?
– Можно и сельским.
По моим-то понятиям это родственные дела. С детских лет я представлял, что учитель в школе – это почти артист. В моей школе учителя по истории и литературе были хорошими рассказчиками – в них был какой-то артистизм. И они меня этим заразили, конечно, поэтому я был уверен, что говорю правду.
– Ничего себе! Ты сколько сейчас получаешь?
И стал рассчитывать. Я не помню, какие у нас были тогда заработки, но получалось примерно, что 1300 рублей должностной оклад, да плюс командирские, плюс за звание, плюс 30 % за участие в навигации (морские) и ещё за что-то. Получалось всего около трёх тысяч.
– А будешь ты получать шестьсот рублей! В четыре-пять раз меньше! Ты понимаешь, на что идёшь? Семья есть?
– Жена у меня в Ленинграде.
– Дети есть?
– Нет пока.
– Не-не-не! И не помышляй! Слушай! А выход есть! Преподавать хочешь? Так я тебя на артиллерийские курсы определю. Командовать тебе не надо будет…
А я и уши развесил, пью чай, печеньем закусываю. Вкусно так, увлёкся. И не понял, что разговор-то закончен, что комбриг уже всё решил. Моргнуть не успел, смотрю, а он мой рапорт рвёт на части и опускает в мусорную корзину:
– Всё, договорились! Сейчас я дам указание подготовить приказ и подпишу твоё новое назначение.
И ласково выпроводил меня из кабинета, как отец родной. И я даже подумал, а может это к лучшему – преподавателем на курсы-то? Всё-таки выход из положения: не надо командовать. А науку артиллерийскую я знал хорошо. Но приказа о переводе преподавателем на курсы всё не было и не было.
Через месяц, после очередного конфликта с непосредственным начальством, я накатал второй рапорт. На этот раз комбриг встретил меня не так приветливо, но всё равно стал угощать. И вдруг задаёт сакраментальный вопрос:
– Слушай, а, может, ты повздорил со своим начальством? Я же чувствую. Да не обращай ты на них внимания, на дураков этих!
Я так растерялся, поскольку не смел о командирах так говорить, хоть и согласен был с ним на все сто процентов.
– В следующий раз, если что возникнет, иди сразу ко мне. Я тебя в обиду не дам!
И при этом опять рвёт мой рапорт на мелкие куски.
Так комбриг дурил меня пять раз, говоря при этом, что лучше нас, молодых командиров, ещё не было на флотилии.
– Что ты, что Никифоров – образцовые офицеры!
Он знал, что Серёга – мой друг. Комбриг тонкий был психолог, всё учитывал в своём воспитательном воздействии.
Ночные учения
А весной были учения, причём, ночные. И тут случился ещё один казус, но уже с замполитом бригады. Любопытное было столкновение.
Впереди в темноте идёт «лайба» Серёжи Никифорова. Я иду за ним и держу дистанцию два кабельтова. Сигнальные огни у Серёжи горят, их хорошо видно. Мы уже ходили кильватерным строем ночью, фарватер изучили, и опыт был. Команда вся на боевых постах, обстановка на мостике спокойная. Рядом стоит Федя у штурвала, опытнейший рулевой.
У меня на борту обеспечивающий – капитан-лейтенант, замполит бригады, абсолютно неграмотный в судовождении и ужасно трусливый. Он то и дело высовывается из рубки и говорит:
– Лейтенант, лейтенант, сбавьте ход, идите потише.
– Почему? Зачем?
– Вы на впереди идущего напоретесь.
– Да нет. Я же знаю расстояние. Держу дистанцию в соответствии с наставлением о совместном плавании кораблей.
В очередной раз он выскакивает и кричит:
– Я вам приказываю идти потише!
Нервы, видать, не выдерживают у человека.
– Нет, вы мне не приказывайте, здесь я командир.
– Как вы разговариваете? Я обеспечивающий!
– Если вы обеспечивающий, то приказывать мне имеете право только в том случае, если берёте на себя командование кораблём и делаете соответствующую запись.
Подаю ему вахтенный журнал.
– Расписывайся! – говорю.
– Нет, я не буду.
– А не будешь, так вон отсюда. Вон из рубки! Не мешай мне выполнять боевое задание!
Что на меня нашло, не знаю, но я был «страшен во гневе». Резкий тон и на «ты». Обеспечивающий явно испугался, выскочил из рубки, как ошпаренный. Федя мой стоит бледный, внимательно смотрит вперёд. Через некоторое время сказал:
– Товарищ командир, что вы делаете? Это же замполит бригады!
– Да пошёл он … Разве я не прав?
– Правота на вашей стороне, товарищ командир.
– Значит, всё нормально. На румбе?
– А мы идём точно по фарватеру. Дистанция до впередиидущего мателота два кабельтова. До поворота семь минут.
– Есть. Так держать.
А сам думаю: молодец, Федя, службу знает и чётко докладывает. А главное – всё понимает…
Ночная десантная операция прошла успешно, без замечаний. Утром учение закончилось. Комбриг Румянцев подводит итоги.
Присутствуют все офицеры бригады. И что же он произносит в первую очередь?
– Отлично провели учения десантные корабли под командованием лейтенантов Никифорова и Краско!
Далее разобрал недостатки и ошибки, ещё многих похвалил, а кого-то поругал. В конце разбора учения спросил:
– Замечания у обеспечивающих есть?
Пауза. Мой капитан-лейтенант встал, покраснел. Ну, думаю, сейчас он мне «вмажет». Ан нет:
– Лейтенант Краско учения провёл без замечаний. Можно сказать, отлично.
Потом я пожал ему руку и сказал:
– В следующий раз ты к профессионалам-то не суйся или посоветуйся, как тебе быть. А гонор свой показывать на флоте вообще ни к чему.
Особая «десантная операция»
Получаю задание командования:
– Погрузить трактора там-то и доставить туда-то.
То есть школьная задача: из пункта «А» в пункт «Б». А на деле – помощь сельскому хозяйству.
Дунай есть Дунай. Течение сильное. Но у «лайбы» моей два мощных двигателя, отличная поворотливость и очень малая осадка. Легко тянет четыре тягача с пушками и батальон десанта с полным вооружением и снаряжением.
Трактора я принял нормально. Трактористы рулят, как заправские танкисты. Пошли. И показывают они мне место, где их надо высаживать. А подойти не можем – берег не тот, не плоский, чтобы на него положить передний отваливающийся борт. Несколько раз подходили, и всё не то. А место в черте города, им здесь надо.
Говорю:
– Здесь один выход.
– Какой?
– А вот заскочить в эту детскую купальню.
Углубление в береговой линии прямоугольной формы, чтобы здесь не было течения, специально вырыто для купания детей. Вход в эту лагуну шириной всего несколько метров – узкое горлышко, а дальше квадратный водоём. Боцман говорит:
– Товарищ командир, мы здесь не пройдём.
– Федя, на нахальстве проскочим!
Азарт у меня какой-то появился.
Однажды посреди Дуная я скомандовал:
– Левая – полный вперёд, правая – полный назад!
Мой десантный корабль начал крутиться на одном месте, как юла. Это было так смешно, что развеселило экипаж: все смеялись от души. Хохот был слышен даже с берега.
Ось такого вращения проходила вертикально через центр мостика. Знание этого свойства корабля давало возможность легко управлять им в узкостях и на быстром течении. Помню, когда мы первый раз вышли на свободную воду, я от восторга закричал:
– Федя, какая поворотливость! Как на велосипеде!
А он рассмеялся и говорит:
– Вы совсем мальчишка, товарищ командир.
Теперь надо было войти в узкую горловину лагуны, выгрузить там трактора, а потом выйти. Риск, конечно, был.
По громкоговорящей связи попросили всех прекратить купание, так как в купальню будет заходить боевой корабль. Акватория купальни и пляж мгновенно опустели.
Командую рулевому:
– Делаем пробный подход. Против течения пойдёшь.
Течением нас благополучно сносит.
Со второго захода – прямое попадание! Только чуть коснулись мягкого песчаного берега без каких-либо последствий.
На берегу возгласы и аплодисменты. Детишки радуются, прыгают, машут руками. Мы медленно подходим к отлогому песчаному берегу, опускаем передний борт. Трактора покидают палубу. Общий восторг.
А Федя говорит:
– Товарищ командир, а как же мы обратно-то выбираться будем?
– Федя! Главное, что мы сюда вошли и задание выполнили.
Выскочили мы из протоки, как пробка из бутылки.
Командование не знало об этой операции, так как я о подробностях не докладывал. Но шила в мешке не утаишь. Позднее наш вход в купальню и выход из неё стали известны начальству и всему личному составу бригады.
Я, конечно, гордился, что нашёл оригинальное решение, но в нём было больше смекалки русского мужика, чем чисто морского искусства.
Потрясающая новость!
Через несколько дней вызывает меня командир бригады и сообщает:
– Вот колхоз благодарность тебе прислал за оперативную переброску тракторов, – и показывает мне телефонограмму.
– От себя тоже объявляю благодарность. Особо отмечаю смелость и находчивость. Только расскажи мне подробнее, как ты высаживал этот тракторный десант?
Мне сразу стало ясно, что ему всё уже известно, но он хочет услышать доклад от меня, так как к этому времени моя десантная операция уже обросла легендами и множеством душещипательных подробностей. Пришлось кратко изложить без рискованных деталей.
– Ну ты молодец, – сказал комбриг. – У тебя командирский талант, а ты уходить хочешь. Никуда я тебя не пущу.
Так комбриг окончательно определил свою позицию в отношении меня. А я-то хорош! Доигрался на командирском поприще! Вместо того, чтобы «забить болт» на службу, как делали некоторые, я прославляю себя нестандартными командирскими решениями. Так я не достигну намеченной цели.
А комбриг тем временем говорит:
– Ты такой фурор устроил на весь район. Все пионерские лагеря всполошил на берегу. Мне звонят, выясняют, что за учения мы проводим в этом районе. А трактористы просто обалдели от такой высадки. Их ждали только на следующий день.
И странное дело: мне никто не сделал даже незначительного замечания за то, что я рискованно маневрировал на боевом корабле.
Чуть позже мне это попомнил замполит, капитан-лейтенант, бывший мой обеспечивающий на ночных учениях. Я считал, что после нашего конфликта наступило примирение. А он вдруг начал на меня орать:
– Ну что, лихой моряк?! Дезертир, предатель!
– В чём дело, товарищ капитан-лейтенант? Какие у вас основания со мной так разговаривать? Я не советую вам бросаться такими словами.
– А как иначе с тобой разговаривать? Вот уже пятый твой рапорт пришёл. Я в курсе твоих дел.
Чувствую, что разговаривает он как-то странно. Комбриг говорил со мной на эту тему совсем иначе. Может, замполит что-то знает. Не могу понять. А он кричит:
– Государство на тебя столько средств израсходовало, тебя учили, а ты что? Ты бежишь, как крыса с корабля!
– Я ещё раз прошу таких слов не говорить, иначе я повернусь и уйду.
Замполит вдруг сменил тон и говорит:
– Да ладно. Настаиваешь?
– На чём?
– На том, что хочешь демобилизоваться?
– Ну а для чего я пишу-то пятый раз?!
Он суёт мне какую-то бумагу и говорит:
– Подпишись вот здесь.
– А что за подпись?
– Подпиши, что ты не отказываешься.
– От чего?
– От сокращения. Приказ пришёл …
Мне стало ясно, что Жуков начал сокращение Дунайской флотилии. Но крепко окопавшиеся там офицеры не хотели уходить в запас. Уволить заслуженного офицера с хорошим денежным содержанием, которому пару лет до пенсии, у которого лёгкая служба рядом с домом и дача на берегу реки, не так-то просто. Сидят крепко-накрепко.
Вот замполит и собирал подписи желающих уволиться. И первым в этом списке оказался я. Ситуация ясна: молодой, не окопавшийся, сам просится. Так зачем же нужно было замполиту ломать комедию? Это трудно понять. Таков был стиль их работы. Даже в этой обстановке он должен был показать, что проводит со мной воспитательную работу. Показуха. Они постоянно демонстрировали свою власть над людьми и считали себя вершителями судеб.
Подписал я бумагу и сказал замполиту напоследок:
– Чего ты орёшь-то зря? Я не хуже тебя понимаю пользу Родине. А за то, что ты великую новость мне сообщил, тебя благодарю. Я же заново родился!
Расстались мирно, по-товарищески. Пожали друг другу руки.
Прощание
Я чувствовал себя так, как будто у меня выросли крылья! Приказ об увольнении в запас пришёл быстро.
Произошла удивительная вещь. На каждом корабле возникает и накапливается какая-то недостача. Она годами копится. Когда я принимал корабль, мне боцман Федя сказал:
– У нас, конечно, не полный комплект. Но, товарищ командир, это у всех. Есть взаимовыручка, так что вы не переживайте.
Корабль я сдавал ему же, то есть своему заместителю – боцману Карлашенко Фёдору Дмитриевичу на срок до прибытия нового командира. Когда он подписывал рапорт о том, что принял у меня командование кораблём, то сказал:
– Ни о чём не беспокойтесь, на корабле полный комплект всего имущества.
Сдав корабль, я почувствовал себя свободной птицей. Настроение было эйфорическое. Быстро оформил все документы.
Уезжал я домой в Ленинград, а фактически – в неведомое пространство.
Наступил грустный час. С каждым членом экипажа я попрощался персонально. Проходило это очень трогательно. Я услышал много хороших слов в свой адрес. Взял у всех ребят адреса. Потом была длительная переписка.
Такого командира, как я, видимо, вообще в истории не было. Я ведь не приказывал, а просил. Тем не менее порядок на корабле был идеальный. Думаю, только благодаря душевным отношениям. Старшины и матросы сами службу знали. Доверие к ним – это главное.
Но самое волнующее произошло на следующее утро. Сошёл со своего корабля, посмотрел на него со стороны. Стало грустно. Мои бывшие подчинённые были на берегу на физзарядке, как и весь личный состав дивизиона. Когда шёл по территории части в сторону КПП, весь дивизион побежал за мной. Я сразу почувствовал ток сердечных импульсов. А когда они закричали в ритме шагов:
– До-сви-да-ни-я, то-ва-рищ лей-те-нант! – остановился, не мог идти. Поставил чемодан, сел на него и заплакал. Мелькнула мысль, а не зря ли я всё это сделал? Но быстро отогнал её усилием воли и сказал себе: «Всё идёт нормально!».
