По окончании урока во втором классе преподаватель литературы Евгений Николаевич Шевердяков почувствовал себя совсем плохо. В ушах стоял — всегдашний спутник жара — лёгкий звон, по телу пробегали волны холодного озноба, побаливало простреленное лёгкое.
Посмотрев расписание и убедившись, что в этот день у него больше нет уроков, он решил уйти домой.
Шагая по аллее парка, подставив лицо сырому ветру, Евгений Николаевич отдался своим невесёлым думам.
В дни Великой Отечественной войны, когда он шёл с боями по родной стране, видел вокруг гнев и горе людей и дымящиеся развалины городов, он не думал о личном счастье. Не думал он о нём и в грохоте сражений, когда очищал от врагов родную землю и ежечасно был готов умереть за неё и когда раненый попал в руки гитлеровцев. Но когда чудом удавшийся побег вернул ему свободу, в нём зародилась смутная надежда ощутить когда-нибудь тепло семейного очага, увидеть сына, которого он покинул совсем крохотным. Ему казалось, что это не слишком много, но... «не судьба», как говорили на фронте.
Евгений Николаевич передёрнул плечами и ускорил шаги.
Курская Роза Владимировна, преподаватель английского языка, старший лейтенант.
— Евгений Николаевич! Куда вы так спешите? — окликнул его кто-то сзади.
Обернувшись, он увидел преподавательницу английского языка. Женщина лет тридцати пяти, она была, видимо, очень красива в ранней молодости. Теперь глаза ее потускнели, фигура стала несколько грузной, но было в ней почти неизъяснимое обаяние искренности, вдумчивости и душевной ясности. Муж её погиб в Ленинграде во время блокады. В войну она работала переводчицей при штабе, а после стала преподавательницей в училище. Держалась она всегда бодро и даже весело, но Евгений Николаевич чувствовал искусственную приподнятость за этим постоянным оживлением. Он понимал, что она, подобно большинству женщин, оставшихся одинокими в период, когда жизнь начинает идти под уклон, испытывает грусть и смутное острое беспокойство. Может быть, поэтому Шевердяков был с ней всегда особенно любезен.
— Здравствуйте, Галина Владимировна, — произнёс он, пожимая её руку, затянутую в замшевую перчатку. — Что видно на вашем горизонте?
Она пожала плечами.
— Всё то же. Во всяком случае, корабль с алыми парусами еще не показывался... А вот на днях случился со мной один небольшой эпизод, о котором я расскажу вам, если хотите. Это было в воскресенье. Часов в девять вечера я возвращалась из гостей, на окраине города. Погода была плохая, и мне почти не попадались прохожие. Вдруг я услышала глухое ворчание, и откуда-то из подворотни на меня бросилась большая собака. Я так растерялась, что не могла защититься, только вскрикнула. В этот момент кто-то врывается между нами. Собака летит в сторону от сильного пинка ногой и с жалобным визгом убегает. Кто же мой спаситель? Нахимовец, лет пятнадцати. Понимаете, бросился на разъярённого пса и разделался с ним. Не молодец ли? Прямо герой! Увидев, что я в безопасности, он откозырял и, как истый рыцарь, удалился, не назвавшись. В темноте я плохо разглядела его лицо и вряд ли узнаю теперь. А жаль! Мне хотелось бы поблагодарить его.
— Это не столь важно, Галина Владимировна. Всякий нахимовец должен был бы поступить так же.
— Должен... Но всякий ли решится рискнуть ради незнакомого человека? Знаете, я испытываю особую гордость, что принадлежу к учреждению, в котором воспитываются такие сильные, смелые и славные ребята.
Безпальчев Константин Александрович, начальник Рижского Нахимовского училища.
— Будущие воины, — договорил Евгений Николаевич. — Поглядите-ка, вот идёт наш шеф Леонид Петрович.
В самом деле, навстречу шёл начальник училища своей характерной, вразвалку, походкой, которой завидовало немало воспитанников, втайне учившихся так же широко и прочно расставлять ноги при ходьбе. Рядом с ним шагал командир шестой роты, капитан 2 ранга, Пётр Семёнович Евстигнеев и преподаватель арифметики Пилипенко.
— Зову вас в арбитры, — сказал начальник, поздоровавшись. — У нас горячий спор с товарищем Пилипенко. Спор касается наших маленьких питомцев. По-моему, главное внимание мы должны уделять малышам. В этом возрасте накапливаются черты, которые, достигая определённых количеств, получают в последующем возрасте новое качество. Учебный год начался недавно. Нынешнее пополнение еще не вполне изучено нами. Но в общих чертах мы уже познакомились с ним. Товарищ Пилипенко находит, что это — не очень удачное пополнение, потому что имеется много ленивых и неспособных мальчиков, которых нелегко будет обучить. Я не понимаю этой точки зрения.
Пилипенко хотел что-то сказать, но Леонид Петрович жестом остановил его и продолжал:
— Вспомните старую истину: чем труднее учителю, тем легче ученику. Не думаю, чтобы кто-либо из наших педагогов стремился к лёгкой работе. Добролюбов говорил, что учитель должен быть нравственным примером для учеников. Мы внушаем воспитанникам, чтобы они не боялись труда, любили труд — так будем же и мы показывать образцы трудолюбия.
— Разве всякий и каждый готов следовать хорошим образцам? — иронически сказал Пилипенко. Леонид Петрович взглянул на него.
"Письменная" по математике. За столом учитель по математике Зинаида Андреевна Никитина.
— Вы утверждаете, что в нынешнем пополнении много своевольных, недисциплинированных? Этим жалобам я также не сочувствую. По моему убеждению, именно такие часто и проявляют себя, как яркие индивидуальности. Конечно, иной раз мальчик не хочет подчиняться режиму, не слушается просто из озорства. Таких мы сумеем перековать, а нет — отчислим. Но государство вручило нам этих мальчиков не для того, чтобы мы прямолинейно, я сказал бы, по линии наименьшего сопротивления, решали их судьбу. Наша задача — сделать даже из ленивого, недисциплинированного ребенка хорошего гражданина.
— Вот, вот, — ввернул Пилипенко. — И я того же мнения. Но это благие намерения, которыми, по словам Данте, вымощена дорога в ад. А вот как решить эту задачку?
— Как решить? — начальник училища с минуту помолчал. — Она будет решена, если мы сумеем воспитать мальчиков в духе ленинизма, сумеем привить им отвращение к обывательщине и аполитичности, разовьём у них чувство любви к Родине, понятие о долге, товарищескую солидарность и уважение к труду. На нас лежит обязанность вытравить пережитки старого и сформировать новое сознание, новую, коммунистическую нравственность. Верно я говорю, Пётр Семёнович?
— Совершенно верно,— отозвался Евстигнеев.
— Что и говорить, программа обширная, — буркнул преподаватель арифметики.— Но она нам не под силу. Наша власть над питомцами гораздо более ограничена, чем власть родителей.
— Власть? — вступил в разговор Шевердяков. — Товарищ Пилипенко, как говорится, не с того конца берётся за дело. Лично мне кажется, что нам не нужно больше прав. Чуткость — вот чего не хватает многим воспитателям и преподавателям. Наказать за провинность легко, труднее сохранить индивидуальный подход при оценке каждой провинности. Тогда по-новому предстанет и вопрос о власти.
— Чуткость! У нас военно-учебное заведение, а не институт благородных девиц, — раздражённо проговорил Пилипенко.
Шевердяков пожал плечами.
Заседание Педсовета училища.
— Я говорю о разумной, справедливой снисходительности и такой же строгости, я говорю о жаре души педагога и воспитателя. Я слушал доклад Михаила Ивановича Калинина и никогда не забуду его слов о том, что ничто не действует так ужасно на юную душу как холодность.
— Правильно! — подхватил Леонид Петрович. — И давайте кончим на этом дискуссию. Тут не место для неё. А вообще-то мы ещё побеседуем на эту тему. Счастливого пути, Евгений Николаевич! А вас, Галина Владимировна, я прошу вернуться: к вам у меня есть срочное дело.
Галина Владимировна с явным сожалением распрощалась с Шевердяковым.
Оставшись один, Шевердяков присел на пустую скамью. Жар и головная боль у него усиливались с каждой минутой. Странные мысли кружились в его мозгу. То ему виделись немецкие танки, надвигавшиеся на его батарею, то сам он, лежащий с пробитой грудью на мёрзлой земле. Вдруг из мрака выплыло лицо сероглазого мальчика с выпуклым лбом. «А ведь я знаю это лицо, — неожиданно подумал он, — где-то я видел его. Но где? Где?»
Он долго сидел в пустом парке, тщетно силясь вспомнить, когда он видел раньше этого новичка, неведомо почему вдруг занявшего его воображение.
Глава IV. РАДОСТИ И ТРЕВОГИ
Осень 1947 года была в Риге как-то по особенному хмурая. Над городом низко стлались белые тучи. В парках бушевала жёлтая метель: кружились в воздухе и густо ложились на землю падавшие с деревьев листья. В их ломком ворохе попрыгивали крикливые вороны и молчаливые грачи. Иногда с моря на город надвигался туман, забивался во все щели, оседал влажным потом на каменных стенах зданий, предвещая близкие заморозки.
Жизнь в училище шла своим чередом. Дни походили один на другой, и в то же время каждый день приносил много нового. Просыпаясь утром, Алёша Пантелеев иногда подолгу лежал с закрытыми глазами, перебирая в памяти события отшумевшего «вчера» и радостно думая, сколько неожиданного принесёт наступившее «сегодня». Могучее обаяние большого, жизнерадостного, занятого осмысленным делом коллектива полностью захватило его. Взятые в отдельности происшествия дня были малозначительны; но их непрестанная смена, вся атмосфера училища, напоённая задором и энергией, пафосом соревнования и преодоления трудностей, — всё полнило грудь, и на этот страстный, напряжённый темп жизни мальчики охотно меняли привольный уют домашнего очага и быстро приучались видеть в училище подлинный родной дом.
По улицам Риги торжественным маршем под оркестр.
Немалое значение для популярности этого дома имело его военное обличие: погоны, строй, сигналы, слова команды — всё то, что испокон веков так привлекает мальчиков. Время от времени командование училища устраивало прогулки по городу с оркестром. Шагая в рядах в такт маршу, маленькие нахимовцы с несказанной гордостью глядели на бегущих по сторонам колонны ребятишек. Давно ли эти нахимовцы сами бежали так за проходившими солдатами? А теперь они маршируют по улицам, возбуждая почтительное любопытство у взрослых и жгучую зависть у мальчишек.
Прежде Алёша думал, что только он так горячо желал стать нахимовцем. Но, сойдясь ближе с другими мальчиками, он обнаружил, что был не единственным в этом отношении. Однажды, лёжа на койке, он разговорился с соседом, Юрисом Тилде. Обычно мальчики мало говорили между собой о том, как они жили до поступления в училище, скупо, застенчиво описывали свои личные переживания. Но в этот вечер они разоткровенничались. Была ли тому причиной луна, заливавшая таинственным зеленоватым светом длинную спальную, или родилась почему-нибудь потребность поделиться бродившими, плохо осознанными мыслями, но оба мальчика, перебивая друг друга, рассказывали своё самое сокровенное.
— Уж как я хотел попасть сюда, — шептал Юрис. — Документы у меня подходящие, меня сразу приняли, а мать согласия не давала. «Отец, говорит, погиб на войне, ты поступишь в училище — никого у меня не останется». Вообрази: заперла дверь на ключ, целый день из дома не выходила, только бы меня не выпустить. Но я упрямый. Вечером, когда мамка на кухне была, открыл я окошко, закрепил длинную верёвку и совсем уже изготовился вниз съехать...
— С какого этажа? — не утерпел Алёша.
— На третьем живём. Вдруг мать входит. Эх, дело было! Отлупила она меня, а потом всплакнула и, вижу, собирает мои вещи. Ну, тут мы с ней помирились.
— Юрис, а ты по матери не тоскуешь? Я, вот, сирота... А ты-то не скучаешь?
«Нахимовец Женя» С.С.Бойм.
— Сперва скучал, здорово скучал, — тихо ответил Тилде. — Иной раз всё, кажется, отдал бы, чтобы посидеть немного с мамой. Даже плакал иногда. Вот до чего скучал. А после привык.
Открылась дверь. Старшина Иван Капитоныч просунул голову, посмотрел, всё ли в порядке, и опять исчез. Мальчики не сразу заговорили: у Ивана Капитоныча была манера неожиданно возвращаться.
Алёша глядел на тускло освещённые ровные ряды коек, перемежающихся тумбочками, на стоящие у коек, в ногах у воспитанников, табуретки со сложенной пирамидкой одеждой и думал о том, что с этими, спящими сейчас, мальчиками он проведёт ещё шесть лет. Шесть лет учения и игр! А потом, когда они пройдут, эти долгие годы, он будет уже взрослый. Он поедет в Ленинград, поступит в училище имени Фрунзе или имени Дзержинского, несколько лет — и он станет лейтенантом. Его назначат командиром торпедного катера. Начнётся война, и он потопит вражеский линкор. Его произведут в капитаны первого ранга. Сам Сталин пожмёт ему руку...
— Алёша! Ты спишь? — шёпотом, окликает его Тилде.
Алёша не слышит. Он весь во власти своих грёз. Он видит себя командиром отряда торпедных катеров. Он — гроза неприятельского флота. Прорвавшись через минные заграждения, он атакует корабли противника на рейде. Взрывы торпед, грохот орудий... Вода кипит от бесчисленных снарядов... А он стоит в рубке торпедного катера, руководя атакой, и вражеские корабли один за другим скрываются в пучине. Осколок ударяет его в ногу, нет — лучше в грудь. Зажав рукой рану, он продолжает , хотя сознаёт, что минуты его жизни сочтены...
— Пантелеев! Заснул? — выходит из себя Тилде: — Ну, и чёрт с тобой!
Юрис поворачивается спиной и демонстративно начинает храпеть.
Алёше хочется возобновить разговор, но рот широко раскрывается в сладком зевке, и он безмятежно засыпает.
Утром его ждала неприятность. Обычно он вскакивал при первых звуках трубы, но, видимо, поздняя беседа не прошла даром, он никак не мог проснуться, минут пять лишних полежал, кряхтя и зевая, а потом наскоро оделся и кое-как заправил койку.
