Но, вроде, обещают допечатывать!
А пока - отрывки из романа.
Моему другу,
моряку-подводнику Игорю Орлову
и его верной подруге Аленке…
Софья Гавриловна пила особый кофе, с солью. Этому ее научил один знакомый «адмирал». Звание морское у него было явно пониже, но тетя Соня называла его не иначе, как «мой адмирал». «Адмирал» давно уже отправился в лучший из миров, а память о себе оставил. И всякий раз за утренним кофе Софья Гавриловна, поднося к губам крошечную чашечку, и, глядя на черно-белое фото в книжном шкафу, непременно поминала своего друга:
- Ну, с новым днем тебя, «мой адмирал»!
***
Все понимал Баринов – у каждого в жизни своя дорога. Он вот по батиным стопам пошел, и не жалеет. Хоть и пришлось с морем расстаться. А его пацаны другую стезю выбрали. Пусть так будет. Правда, батя за сыновний выбор его в сто этажей покрыл отборным морским матом. И любовь свою дедову отдал другим внукам – детям младшего брата Ильи – Ивана.
На батю Илья зла не держал. Хотя… Был момент один, который не мог он простить отцу и матери, да дело прошлое. Что ворошить… К его сегодняшнему состоянию это отношения не имеет.
«Для меня лично дорога на флот началась с рассказов отца, военно-морского офицера, подводника, путь которого я почти повторил». – Написал первое предложение Баринов. И оно ему понравилось! Легко написалось. И сразу как-то в голове прояснилось, что и как надо писать, и главное – зачем! Да для себя! Прежде всего – для себя. Сегодня дети молоды, им не надо ничего. А придет момент, захотят про жизнь его родительскую узнать – вот и прочитают. И окрыленный этим внезапно найденным решением, Баринов уверенно застрочил своим рваным, пацанским почерком.
«Куда идти после школы – такого вопроса для меня не было. Только на флот и обязательно на подводные лодки. Училище было выбрано тоже не случайно: отец его в свое время закончил. Так я попал в «систему». «Системой» все военно-морские училища называют. Почему? Да очень даже просто. Там разработана и действует система перековки пацана в офицера. И сбоев эта система в своей истории не знала. Всех перековывала, и я не был исключением.
Первый курс под названием «Без вины виноватый» запомнился бесконечной уборкой территории, борьбой со снегом и одуванчиками. Ага! С этими милыми желтенькими цветочками мы вели жесточайшую борьбу, чтоб не росли, где попало!
Зарплата 8 рублей 30 копеек в месяц и постоянное чувство голода – вот что такое первый курс «системы». Увольнения по субботам и воскресеньям с условием, что нет «долгов» по учебе. Ну, а если есть, то, будь добр, сиди в субботу и учись. И не чешись!»
Баринов почесал за ухом. «Не чешись» можно писать или нет? Не слишком вольно? И поймал хвостик мысли: да кому какое дело, как пишу? Главное – правдиво! А то приходилось ему иных подводников читать. Пишут так, мол, «плавали – знаем», а на самом деле и моря в глаза не видывали.
«В общем, первый курс – это выживание. Зато, если выжил, прошел «естественный отбор», то дальше уже проще.- Снова бойко застрочил Баринов. - Долгов по общим дисциплинам, как блох на собаке, плюс караулы и наряды, и никаких тебе увольнений в город. Но если и его перевалил благополучно, и попал на третий курс, который в «системе» иначе, чем «Веселые ребята» и не зовется, то ты, считай, выплыл. Зарплата 15 рублей 80 копеек, а это уже о-го-го! Три увольнения в неделю, вдобавок общевузовские дисциплины позади и есть опыт освоения «системы». Тут можно и о любви поговорить».
О любви Баринову было что вспомнить. Девахи тогда табунами за моряками бегали. Еще бы! Клеша несусветные тротуары подметают, «беска» на затылке, как влитая, сидит. Весь третий курс по весне как с цепи срывается – и в загул. Благо далеко и ходить не надо было: «общага» сельхозинститута прямо через дорогу.
Многие тогда определились со своими невестами из этого института. Как раз и курс четвертый подвалил, на котором курсанты «женихами» - не иначе! – называются.
Тут Баринов сделал паузу. Чайку крутого с горкой налил себе из бухтевшего на плите чайника. Вот хоть убей, а это время до сих пор больно вспоминать. Была любовь у него. Но не из «общаги» этой, где девиц каждый курсант знал. («И не только в лицо, хм…» - вспомнил к месту Баринов). Ладно, что вспоминать. Была и была. У кого такой любви не было, чтоб и через годы голова крУгом, и в сердце будто иголка застряла?
«Потом выпуск был. Весна, ночи белые. И традиция незыблемая морская: в парке у статуи Геракла надраили пастой гойя мужскую гордость». – Тут Баринов хихикнул даже, вспомнив, как милиционер дежурный специально за угол завернул, увидев, как они белой той выпускной ночью к герою греческой мифологии с непристойным предложением подступились. А Геракл… Он же отказаться не мог, потому как памятник. Безмолвствовал Геракл. Опять же – традиция. Грех ломать.
У Илюши Баринова к этому времени тоже барышня появилась. «Симпотная!» - похвалили пацаны. А у Ильи сердце при виде ее совсем не екало, и другая по ночам снилась. Но эта, Аллочка, была покладиста и мила. Немного царапнуло Илью, что в первый же вечер их знакомства она очень подробно расспрашивала его о семье, о квартире, о планах на будущее. И все самое тайное, что происходит между мужчиной и женщиной, у них произошло слишком уж скоропостижно. Цена этой «добычи» была не высока: два букета цветов и скромное отмечание знакомства в кафешке с «Шампанским» и мороженым.
Они оказались в какой-то незнакомой квартире, где все произошло быстро, без особых уговоров и капризов. Весьма порадовало Баринова то, что оказался он первым мужчиной у Аллочки. Был в этом какой-то, ему одному лишь понятный знак, наполненный особого смысла. «Мужик-победитель» - примерно так думал о себе.
Правда, с той самой победной минуты Аллочка изменилась до неузнаваемости. Она бесконечно ныла о потере своей драгоценной девственности, сокрушаясь о том, «кто теперь ее такую замуж возьмет!»
Баринову сначала это нытье понравилось - переживает! А потом слегка поднадоело: меры Аллочка явно не знала.
И еще одна неприятность приключилась после его мужского триумфа: Аллочка больше ни в какую не соглашалась ни на какие интимные встречи. Отговорок было море, как в том анекдоте. И это только разжигало Баринова. Вот поэтому и решился он на скоропостижную женитьбу легко и быстро. Во-первых, семья – это легализация интимной жизни. Во-вторых, к месту службы ехать одному было нельзя: там с невестами полный облом. И, в-третьих, и это было самое главное, уж очень хотелось ему насолить собственным родителям. Аккуратно так, без скандалов и нервов «Хотели принцессу мне в жены, а я вам простолюдиночку приведу. И попробуйте что-то вякнуть. Вякнули уже однажды, что не по чину подружки мои высокопоставленным родителям…»,- злорадно, что совсем было не свойственно ему, думал на эту тему будущий моряк-подводник Илья Александрович Баринов.
Потому и придумал он эту липовую беременность у Аллочки. Знал, что батя огласки лишней не захочет. Да и вел он себя так в последнее время, что родители как на бочке с порохом из-за него сидели. То выпьет лишку, то драку учинит. И все не просто так, а с вызовом. Будто перчатку им в лицо бросал.
Сначала Бариновы-старшие воспитывать его пытались, батя за ремень было схватился, но Илья тоже характер показал: руку с ремнем перехватил - «Только попробуй!»
И тот не посмел. Только зубами скрипнул и ремень бросил.
А мать Илья старался не замечать. Не обижал ни словом, ни делом, но и ласковости никакой не осталось у него. А ведь был когда-то как котенок.
Тамара Викентьевна из властной и царственной в поникший одуванчик превратилась за несколько месяцев. Только и повторяла:
- Илюшенька! Я ведь хотела, как лучше, а вышло…
- Сама виновата,- бросил в ответ на ее причитания Илья.
Странно, но ему не было жаль мать. Ему казалось, что она и только она одна виновата во всем, что с ним произошло. И поэтому, приведя в дом Аллочку, он шутливо, но с подтекстом, сказал:
- А это моя золушка! Прошу любить и жаловать…
Брови у Тамары Викентьевны взлетели было вверх, но она подавила в себе желание заорать с порога на сына. Слишком памятным было его совсем недавнее «выступление», когда Илья сказал, что перед отъездом к месту службы женится на первой встречной. Спасибо, что и вправду не привел девку с улицы. У этой «золушки» хоть вид нормальной девушки был. Ну, а то, что не их поля ягода, так что делать. «Сами виноваты,- думала Тамара Викентьевна.- Надо было заранее озаботиться поиском хорошей партии для Ильи, а мы все больше о себе думали…Вот и результат».
Ей, профессорской дочке, и внучке известного ученого-химика, не надо было объяснять, что такое «хорошая партия» в браке. Когда в их доме появился красавец моряк-подводник Саша Баринов, дед сказал:
- Вот тебе, внучка, замечательный жених! Тут мне и помереть можно…
Жених и вправду был хорош, но никакой любви в сердце у Томочки он не вызвал. Гордость только за то, что адмиральский сын у нее в мужьях будет. И у него в душе было то же самое – не безграмотень в жены брал, а из профессорской семьи образованную девушку. Образование ей, правда, стало как рыбе - зонт, потому что молодая семья отправилась к месту службы супруга, в далекий заполярный поселок Большой Лог, где работы по специальности для Томочки не было.
Зато семья была уважаемая, и она была женой командира подводной лодки. Поэтому она очень скоро усвоила главное: брак должен строиться исключительно на трезвом расчете. А любовь… А любовь тоже!
Любовь у Томочки была: раз в квартал она летала в Ленинград, «с родителями повидаться». Это была официальная версия. Но встречалась Тамара Викентьевна не только с состарившимися родителями и членами своего ученого профессорского семейства, но еще и с одним весьма успешным партийным деятелем, который организовывал для них краткосрочный отдых в одном из лучших пансионатов на берегу Финского залива.
Из своих ленинградских «побывок» Томочка Баринова возвращалась обновленная, какая-то светящаяся и веселая, что не могло не укрыться от пристального взора Александра Михеевича. Но поскольку он сам целомудрием похвастаться не мог, то смотрел на Томочкины путешествия сквозь пальцы.
Они жили, хорошо понимая, что между ними совершена сделка. Сделка удачная, имя которой «семья». И никакие отношения на стороне не могли сломать то, что они сами построили. Надежно и навеки.
И лишь когда до Томочки Бариновой, родившей на Севере Илюшу, дошли слухи о том, что у мужа очень серьезный роман, она поставила ему ультиматум:
- Или я – или эта девка! Делай, что хочешь, но добивайся перевода в Ленинград.
Она не сомневалась, что он выберет ее. Хотя, это был единственный момент в их жизни, когда Тамара Викентьевна была на краю семейной пропасти: Баринов любил. Любил так, что готов был на разрыв в своей семье. Остановило его только одно: развод сломал бы ему карьеру, крылышки бы ему пооборвали в парткоме по самое не могу. Да еще рождение сына. Вот поэтому он всегда смотрел на него, как на причину своего вынужденного однобрачия. И никак не мог смириться с тем, что Илья встал на его пути к другой женщине.
Ничего этого Илья Баринов не знал. В доме никогда не велись разговоры о семейной жизни родителей. Он уважал отца и мать, и перед ним не стоял выбор – кем быть. Только моряком-подводником, как батя. И суровость отцовскую он принимал, как должное. Хоть и видел, что к младшему Ваньке отец относится лучше, не обижался. Его с детства приучали к мысли: ты – старший, ты – должен… И если бы родители не перегнули палку в воспитании, как это случилось последней весной его учебы в «системе», он бы и дальше был послушным сыном. Но то, что сделали они, было преступлением против него. И простить он их не мог.
Вот поэтому и испытывал в глубине души злорадство, такое не свойственное ему. И женитьбу свою скоропостижную придумал больше для них, чем для себя. Это позже он поймет, что жениться без любви да на зло – нельзя. От этого вся жизнь кувырком идет. И страдают от этого ни в чем не повинные люди – жена и дети. Первая ни сном ни духом о том, что он папе-маме мстил таким образом, а малые и вовсе – без вины виноватые.
Сыновей он любил больше жизни, и с Аллочкой смирился в конце концов. Какая-то любовь все-таки между ними была. Не такая, что дышать друг без друга невмоготу, но забота – это тоже проявление любви. Так думали оба в тайне. Да и Север, как лакмусовая бумажка, проверил их на прочность и на верность. И к чести Аллочки, она эту проверку выдержала.
***
Всю дорогу до Мурманска она хранила гробовое молчание. Баринова стало это раздражать. Он выбрал момент, когда из купе вышли соседи, и тихонько спросил у Аллочки:
- Ты, я смотрю, совсем не рада?!
Аллочка подняла на него мгновенно наполнившиеся слезами глаза. Ему стало жалко девчонку. Нет, не девчонку уже, жену. Молодую лейтенантскую жену, морячку будущую.
Илья потянулся к ней, обнял. Аллочка сразу захлюпала носом у него на плече. У него от этого ее жалкого всхлипывания ворохнулось что-то в душе. Но всего одно мгновение продолжался этот эмоциональный взрыв.
Он отстранил Аллочку от себя и строго сказал:
- Когда ты выходила замуж, ты знала, что нам предстоит очень долго жить на Севере. Мы едет не на месяц, и не на год. И если ты сейчас со мной плачешь не понятно из-за чего, то что ты будешь делать, когда останешься там одна? К маме поедешь? Тогда не надо никуда сейчас ехать! Разворачивайся и возвращайся домой. Мне нужна жена. Понимаешь? Женщина, которая будет домом заниматься, которая ждать меня будет. Не в Ленинграде, под маминым боком! А там, в Большом Логе.
Я понятно говорю?
- Понятно… - Аллочка едва выдавила из себя это слово.
Монолог Ильи ее убил наповал. Она ведь и, правда, всю дорогу, глядя в окно на бегущий по пригоркам вслед за поездом лес, думала о том, что как только муж отправится в поход, а то и раньше, она сядет на этот самый поезд, только идущий в обратную сторону, и поедет в Ленинград. Пусть не в ту шикарную квартиру Бариновых с огромной хрустальной люстрой, а в хрущевку в Пушкине, где, кроме родителей и сестренки, ютится семья брата. Пусть, пусть будет тесно, зато среди своих, родных. В любимом городе, а не на Севере, где она никого не знает.
И вдруг муж, словно мысли ее прочитал. И как теперь говорить с ним на эту тему? И вообще…
Ранним утром, они прибыли в Мурманск, и Илья, усадив жену на чемоданы в зале ожидания не отапливаемого еще здания вокзала, убежал получать какие-то документы для проезда в пограничную зону. Аллочка зябко ежилась в осеннем пальто и разглядывала соседей.
Прямо напротив нее сидела пара. Она – ослепительная блондинка лет тридцати, в нарядной куртке с меховым воротником и в утепленных белых сапожках. Очень красивых! Такие вещи в Ленинграде можно было достать только по блату. Он – в форме морской. Вот только погоны его Аллочке пока что ни о чем не говорили, но, наверно, не новичок на флоте.
Они молчали. Он смотрел на нее, она – в пол, как будто пыталась запомнить узор на холодном кафеле.
- Нин,- мужчина хотел взять за руку свою спутницу, но она настойчиво высвободила узкую красивую ладошку из его руки. Аллочка заметила, что на пальце у женщины след от обручального кольца. Пальчики загорелые, а на том месте, где было обручальное колечко – белая полоска.
«Развелись, - подумала Алла. – Интересно, почему? Он такой красивый. И любит, похоже, ее. Вон как пытается удержать…»
У ног женщины стояла дорожная сумка. Рядом, на деревянной скамейке, дамская сумочка. Сразу видно, что едет не семья, а одна женщина. И, судя по всему, она навсегда покидает Север.
Мужчина был так растерян, что Аллочке стало его жаль. Она в этот миг представила, что это она вся вот такая красивая, в этой импортной курточке, какую днем с огнем даже в Ленинграде не найти, в этих сапожках, явно не советского производства, сидит на мурманском вокзале в ожидании поезда. В руках у нее обратный билет. А рядом – Илья. Не просит остаться, не просит объяснить, что случилось, а просто смотрит, чуть не плача. И ей стало так жалко Илюшу, что когда Баринов пришел с документами и билетами на автобус, она уже знала, что сделает. Они подхватили вещи, и пошли на выход. А когда стояли в небольшой очереди пассажиров, спешно забирающихся в неудобный и холодный ПАЗик, она прижалась к мужу, дотянулась до уха, и прошептала жарко:
- Я не уеду!
Баринов внимательно посмотрел на нее, нашел в темноте ее руку и сказал тихонько, чтоб слышно было только ей:
- Ну, вот и хорошо. Не расстраивайся, ты еще его полюбишь, этот Север…
***
… Увидев ободранные стены комнаты, разбитое окно, в которое нещадно дуло с улицы, скособочившуюся батарею с ручейком ржавой воды, Аллочка заплакала на пороге.
- Баринов?! Илюха?! Здоров!!!
Илья всмотрелся в лицо человека, который окликнул его. В темноте общежитского коридора трудно было что-то разглядеть.
- Толик? Максимов?
- Ну, я! Узнал, наконец, чертяка! А я слышал, что ты к нам! Не один? С супругой? Это правильно! У нас женский пол исключительно замужний. Кто не успел – тот опоздал!
Максимов окончил училище годом раньше, и все это время служил в Большом Логе. Балагур, каких поискать, он за пять минут рассказал Бариновым все о жизни поселка. Потом заглянул в комнату, присвистнул, и посоветовал пожить временно в квартире соседей по лестничной клетке, которые только-только отбыли в отпуск на Украину.
- А удобно? – Нерешительно спросил Баринов.
- Ну, ты, Илюха, чудило! «Удобно – не удобно»! Тут все так делают. Никто особо свои хоромы и не запирает. Ключ под ковриком, открывай и живи.
Так Бариновы вместо жуткой комнатенки с разбитыми окнами устроились почти с комфортом в чужой квартире. Немного неуютно было сначала. А потом привыкли. Им правила поведения в чужом жилье объяснили.
- Главное – это что? – Вещал со знанием дела Толик Максимов. – Главное – это кровать!
Он внимательно посмотрел на Аллу, и она от его нахального взгляда покраснела.
- Не смущайтесь, барышня. Я знаю, что говорю. Повторяю для непонятливых: главное – кровать. Аккуратно снимаете хозяйское белье, застилаете своим, и спокойно отдыхаете.
- Кухня! - Толик распахнул двери в тесную норку, где кроме электроплитки, притулившейся на тумбочке и мойки, был старенький холодильник, два настенных шкафчика, стол и четыре табуретки. Правда, к чести хозяйки, убогость обстановки в глаза не бросалась, так как столик был накрыт красивой скатертью, а табуреты украшали мягкие пуфики из ткани в тон скатерти. На стенах – картинки в рамочках, на холодильнике – ваза с сухоцветами и корягой – веткой северной березы, словно ревматизмом изломанной. И вообще кругом было просто изобилие разных симпатичных штучек – каких-то игрушек, сувениров, фотографий, картинок.
Потом, прожив на Севере какое-то время, Алла поняла, откуда это украшательство. Все эти безделушки – частичка того дома, который остался у кого-то в Ленинграде, у кого-то в Воронеже, у кого-то в Ростове. Их везли из отпуска, изготавливали собственными руками, детские рисунки вставляли в рамку под стекло и вешали на стенку, фото любимых – на телевизор.
Прожив месяц в чужой квартире, отоспав тридцать ночей на чужой постели, Баринов по наущению долгожителей взял в руки топор и взломал двери бесхозной квартиры.
Она оказалась совершенно пустой. Мебель отсутствовала, паровое отопление тоже. Судя по россыпи черных горошков на полу, жилище было обитаемо.
Крысы! Вот кому до лампочки были мебель, паровое отопление и прочие прибамбасы – цветочки, занавесочки и фотки в рамочках!
Что они жрали – не понятно, но были эти твари толстые и сытые. Капканы обходили аккуратно, причем умудрялись стырить из ловушки кусок приманки и уйти живыми.
Спасение от грызунов пришло в дом Бариновых вместе с полосатым бездомным котом, которому Илья дал соответствующее имя – Тигр. Он сам пожаловал откуда-то из подвала, когда Илья и Алла выметали из углов крысиный помет. Кот аккуратно обнюхал углы, нашел нору, и устроился возле нее.
Кормить его было не обязательно: мяса в рационе у удачливого охотника было столько, что Тигр скоро стал похож на мультяшного Леопольда. У него округлились бока, а сытая морда залоснилась.
Вторая проблема – отсутствие отопления, - решилась еще проще. На кухне в квартире была плита, а во дворе огромная куча угля. Три ведра угля в день – и такие комфортные условия для жизни еще поискать! Правда, отапливалась при этом только одна комната. Вторая – холодная, служила одновременно холодильником, погребом, сараем, складом топлива и жилищем для Тигра. Ему хоть и не возбранялось гулять по всей квартире, но он предпочитал днем отсыпаться в нежилом помещении, скромно занимая там место на колченогом табурете, покрытом полосатым ковриком.
Баринов в свободное от службы время, вооружившись ведерком и лопатой, бегал вверх-вниз по деревянной лестнице, заготавливал уголек про запас.
Вообще, заготавливать приходилось все. Особенно продукты. В магазине – хоть шаром покати. Из мяса – только курятина со вкусом рыбы. Кур на местных птицефабриках рыбными отходами кормили, вот мясо и приобретало вкус рыбьего жира. Это было так отвратительно, что, вернувшись с Севера, Баринов куриное мясо не ел целый год. Даже зная, что в Ленинграде оно рыбой не пахнет, не мог пересилить себя и отведать симпатичную ножку, приготовленную заботливой тещей.
Теща спасала семью Бариновых от голодной смерти: раз в неделю Клавдия Васильевна перла на почту огромную сумку с продуктами и снаряжала посылку на Север. Посылать приходилось все, кроме макарон и сахарного песку. С этим проблем не было.
Раз Аллочка попросила мать послать им пачку ленинградской соли. Теща удивилась, но соль выслала. А в сопроводительном письме спросила: что ж это за место на карте Родины, где жрать совершенно нечего, и даже соли нет? А потом позвонила, и уговорила Баринова отправить Аллочку в Ленинград на время его плаванья, погостить.
Аллочка в ту пору уже была сильно беременна, и они справедливо решили, что все складывается удачно: Илья – в море, Алла – к маме, рожать.
В подарок родным Алла повезла пачку местной соли. Была она чернее во сто раз той, которой в Ленинграде в гололед улицы посыпали. Задумаешь суп варить – приготовься к сложному процессу. Сначала варится соленая вода, затем фильтруется через слой марли с ватой, на которой остается черный осадок, а уж затем в соленой воде варится все, что положено для супа.
В день своего возвращения на родную базу из самого первого плаванья, Баринов получил из Ленинграда телефонограмму: у него родился сын. За рождение Андрюшки выпили у причала по соточке шила. А когда Баринов возвращался домой, в окне своей квартиры он увидел свет. «Странно! – Подумал Илья. – Алла в роддоме, в Ленинграде. Кто ж тут у меня пристроился пожить?..»
Войдя в квартиру, увидел свои вещи, связанные в узелки, вроде, как собранные.
Не успел Баринов расположиться на отдых и откупорить бутылочку Шампанского по случаю рождения ребенка, как на пороге квартиры нарисовалась дама с двумя детишками в руках, и тут же подняла хай, потрясая возмущенно бумажками.
- Ты хто таков? – Вопрошала она, смешивая по-хохляцки три самостоятельные буквы русского алфавита «к», «г» и «х». – А вот это видел?
Дама сунула под нос Баринову листочек с лиловой расплывшейся печатью – ордерок на эту вот самую квартирку, в которой он жил. Спорить с напористой дамой у Баринова не было ни сил, ни желания. Покопавшись в узлах, он нашел кое-какие вещи, сунул их в большой пластиковый мешок, туда же кинул чистые носки и комнатные тапочки. Остальной свой нехитрый скарб сдвинул в угол, сказал, что на днях все заберет, и покинул квартиру. Дверь за его спиной захлопнулась с победным треском.
На лестнице, такой же бездомный, как и Баринов, сидел отощавший Тигр.
- С тобой-то что делать? – Вслух подумал Баринов.
Потом махнул рукой, решительно подобрал кота, пристроил его поудобней на согнутой в локте руке, и отправился в пристанище холостых и одиноких офицеров в гостиницу с названьем «Золотая Вошь». Вообще-то, официально – общага для одиноких, а в народе вот так красиво – «Золотая Вошь»!
Там то ли с горя – все-таки без дома остался, то ли с радости – сын родился, Баринов напился до бесчувствия в компании холостяков. А ночью ему снился сон, который не давал ему покоя весь этот год. Ему снился ромашковый луг, и девочка, бегущая по лугу. Он знал, кто это, и очень хотел хоть раз догнать. Догнать, остановить, развернуть к себе, в глаза ей посмотреть. Ему казалось, что случись это во сне, и он узнает некую тайну.
Но догнать девочку ему ни разу не удалось. Он бежал, задыхаясь от бега, падал носом в траву, от бессилия плакал. Он боялся этих снов, потому что Алла пару раз говорила ему, что во сне он называет ее чужим именем.
Жена после этого подозрительно принюхивалась к нему, осматривала одежду, украдкой заглядывала в его записную книжку и бумаги.
Однажды Баринов не выдержал и сказал:
- Это прошлое…
- Хорошенькое прошлое, если снится тебе чуть не каждую ночь…
Но сны тем и хороши, что нельзя ими управлять, нельзя распорядиться, чтобы кто-то кому-то сниться перестал! Илья тогда посмеялся беззлобно над плачущей Аллочкой, потом облапил ее, в знак примирения, а она вырвалась, закрылась в ванной, и что-то злое оттуда фыркнула.
«Зря она так,- подумал Баринов. – Я что ли виноват, что ей ничего подобное не снится…»
…Утром после той ночи в гостинице «Золотая Вошь» мужики его вопросами замучили: что это за эротика снится подводнику, что он спать никому не дал по пьянке? Только Тигр ни о чем не спрашивал Баринова. Смотрел с пониманием на хозяина. Тигр был первым живым существом, которое Илья увидел утром с похмелья, и сразу вспомнил том, что остались они с котом без дома. И куда жену вести с сыном – не ясно.
К обеду историю о выселении Баринова из квартиры узнал его первый кэп. Он от души покрыл стоэтажным цветистым матом политотдел эскадры, схватил Баринова чуть не за шкирку, и буквально ворвался в кабинет начальника политотдела.
От того, что Илья услышал в следующий момент, у него покраснели уши.
- Погуляй, Баринов! – Попросил его кэп, и виновник этого происшествия покинул со вздохом облегчения кабинет. Целый час весь политотдел ходил на цыпочках, прислушиваясь к шуму в кабинете начальника.
Наконец, там все стихло. Потом бабахнула тяжелая дверь, красный, как рак начпо выскочил в приемную и гаркнул во всю ивановскую:
- Ну, и где этот герой дня, мать его за ногу?!
- Баринов! – Это уже кэп. Илья высунул нос из-за угла. – Не боись, иди ордер получай! Мудозвоны хреновы, крючкотворы сухопутные!
Так лейтенант Илья Александрович Баринов получил ордер на одну комнату в трехкомнатной квартире в новом доме. Первым в новое жилище зашел Тигр – на счастье, чтоб в доме жилось…
***
Понятно, что вольности эти Баринов позволял только за пределами Большого Лога, как и положено подводнику. В Росте или в Мурманске, где частенько бывал в командировках. Или в Севастополе, куда порой его заносило на отдых. А в Большом Логе – ни-ни. Да и с кем? Любая женщина в поселке была непременно женой подводника, и подвалить к ней с чем-то, зная, что муж в море – это все равно, что икону в церкви осквернить. Потому что те, к которым можно было подвалить, с Севером быстро расставались. Или сами уматывали в большие города, или мужики их за выкрутасы высылали на хрен. Мучались потом, в запой уходили, но с женами, не выдержавшими испытаний, не жили. А те, которые верность свою доказывали, проживая там каждый день за три, были достойны уважения. Еще бы! Одна лестница с сопки на сопку чего стоит! 235 ступенек вверх и 198 – вниз! И при этом в одной руке авоська с картошкой, а в другой - ребенок, которого из садика после работы тащит домой.
Такая, если и придет глубокой ночью к одинокому соседу, так только затем, чтоб перегоревшую пробку в щитке поменял мужик. Ну, и пока шарахается он где-то под потолком с отверткой, накручивает «жучка» на древнюю, как Греция, пробку, она может с ним поболтать мирно, по-семейному о том, что муж прислал недавно сразу десять писем.
Такое бывало и не раз. Письмо ж в море не опустишь! Это ж не бутылочная почта, а морская, более того – военно-морская! Письма подводникам их жены и подруги писали на адрес войсковой части. Затем они политотделом соединения доставлялись в Москву и оттуда отправлялись к месту плавания лодки. Поэтому и получали их адресаты раз в два-три месяца. Зато сразу кучкой.
Как-то подлодка, на которой служил Баринов, три месяца, выполняя различные задания командования, шла в Анголу. Без писем все просто с ума сходили. Тут, правда, старые письма большую роль играли. Расплывшиеся строчки на зачитанных до дыр ветхих листочках прочитывали в тысячный раз. Старались не думать о том, что послания эти чуть ли не полугодовой давности. Это были не просто письма, а «Письма» - вот так вот, с большой буквы.
Да, про Анголу. Пришли в порт назначения, замполит, которого все на лодке называли нежно, не скрывая иронии, – «замуля», отправился за почтой. Никто не мог ничего делать. Предвкушали, как развяжут мешок почтовый, как посыплются из него конверты с марками, с картинками, как будут адресаты плясать за каждое письмо из дома да от родных. Дождались едва. Приволок замуля мешок с почтой. Вскрытие его – священный ритуал. Каждый просто дышать перестал. Замулю ненавистного в этот момент все просто полюбили, как отца родного. Да и хрен бы с ним и его дурацкими приказами! Главное – вот оно, Письма!
…Вместо писем из мешка посыпались брошюрки агитационные противоалкогольные. Вроде напоминания морякам: жрите шило, да не забывайте, что партия против зеленого змия, и законы «сухие» и «полусухие» не просто так принимает, а исключительно по «заявкам трудящих».
Как выяснилось тогда, письма какой-то головотяп штабной совсе-е-е-ем в другие моря отправил, и получили их моряки как раз после похода, как в Большой Лог вернулись. Вот и жди, жена, приветов с моря…
***
«Итак, лет этак двадцать с «хвостиком» назад, прибыл я на Крайний Север в поселок Большой Лог молодым лейтенантом, - написал на чистом листе бумаги Баринов, потом покусал кончик шариковой ручки. И уверенно застрочил дальше,- Романтики в моей шальной голове было хоть отбавляй. Во сне виделись далекие страны, почему-то пальмы и адмиральские звезды на погонах. Душа пела и требовала подвига…»
Баринов подробно описал свой первый поход, в котором познакомился с главными заповедями подводника. Снова погрыз кончик авторучки, перечитал написанное, поставил две запятые, потом зачеркнул их, сомневаясь в нужности знаков препинания, с которыми не очень дружил, и продолжил с чувством глубокого удовлетворения. Вот только сейчас понял он эту крылатую фразу, которую так любил произносить самый долговечный генсек Советского Союза.
Баринов подпер голову рукой. Вроде, не так много и написал, а притомился как-то. Но зато – чувство глубокого удовлетворения. Тьфу! Привязалось…
Вот плеваться негоже. Подводники в приметы верят. Но у Баринова как-то все в разрез с приметами шло. Вот взять хоть число «13». Несчастливое и даже опасное число. И будь Баринов суеверным, он бы с тоской на лодочку свою ступил, потому как номерок у нее был как раз «чертова дюжина». Тринадцатой по очередности постройки из лодок этой серии была его субмарина. И, не смотря на такой номер, она благополучно всю свою подводную «жизнь» отходила, и от бед сберегла экипаж. Хотя первый ее механик Гена Птичников, - царство ему небесное, давно в лучшем из миров… - то ль по великой пьянке, то ль с большого бодуна, бутылку «Шампанского» с первого раза о корму не разбил. Не получилось. Кое-кто вздрогнул – быть беде. Но на него шикнули – «Не каркай!». И лодку все беды стороной обошли.
И другие приметы, которые считаются не совсем добрыми, на судьбе лодки и его экипажа не отразились. В море выходили и в понедельник, и в пятницу, вопреки тому, что это не к добру. И женщины бывали на борту. Кое-кто из науки женского пола даже в море с экипажем выходил, следя за приборами и параметрами, которые они выдавали.
Баринов вспомнил, как кэп был вежлив с учеными дамами, и только мужики чувствовали, как он напряжен, как натянутая струна. Он был вежлив и молчалив. Даже доктор тогда забеспокоился о нем: все ли со здоровьем хорошо?
А все просто было: примета плохая – женщина на борту. И как только дамы сошли на берег, так у кэпа дар речи вернулся, и стал он тем самым, узнаваемым, к которому так все привыкли.
«И вообще в море нам с нашей тринадцатой по счету лодочкой везло, вопреки всем приметам. В последнем походе все компрессоры вышли из строя, воздуха взять негде для продувания цистерн. Так мы просто с разгона, «пробкой» наверх вылетали и продували балласт газами от работающих дизелей. И если вода кончалась дистиллированная, тоже не беда. Собрали настоящий самогонный аппарат! Гнал, милый воду, за милую душу! Как говорится, голь на выдумки хитра. Потом, правда, слушок был, что кое-кто аппаратец этот по его прямому назначенью употребил, точно не знаю. Но дыма без огня не бывает. Да, о дыме и огне: горели дважды. И тонули дважды. Так что, огонь, воду и медные трубы самогонного аппарата мы вместе с нашей родной лодочкой успешно прошли, даром, что довелось ей тринадцатой по счету на свет появиться и перепугать кое-кого номерком этим несчастливым…»
Баринову от мыслей о лодке стало жарко. Вслух бы не сказал, а в душе она для него была живой. Да еще и, можно сказать, со счастливой судьбой. Отмерив необходимые ей по штату число погружений и точно такое же число всплытий, «Новосибирский комсомолец» стал музеем. И Баринов не думал – не гадал, да так вышло, что спустя много лет снова встретился со своей лодкой, уже на берегу. Он уже был сухопутный, и она – сухопутная.
Удивительно, он всегда вспоминал о ней, как о женщине – с любовью. Иногда – с тоской. А как иначе, если еще вчера она была боевой подругой, а сегодня на нее приходят посмотреть все, кому не лень. И сфотографироваться на память рядом, потому что нет уже никаких секретов. Это когда она по океанскому дну рыскала, как акула, с бортовым номером "Б-396", пугая субмарины противника, все было засекречено. А сегодня это музей «Подводная лодка», поставленный почему-то в Москве, на берегу Химкинского водохранилища в Северном Тушино. Смешно! Какое это все имеет отношение к флоту и морю?!
После экскурсии на борт боевого корабля, который по выслуге лет не распилили на металлолом, а поставили на всеобщее обозрение, Баринов прижался к ее теплому, словно до сих пор живому корпусу, и тихонечко, чтоб никто не слышал, сказал:
- Спасибо тебе, моя лодочка!
.jpg)
