Вновь забреду на эту улочку,
где городской стихает шум.
На мёртвых стёклах бывшей «Булочной»
я «С-13» напишу.
Сквозь щель в асфальте липка тянется
как перископ из под волны;
старушка боязно оглянется,
крестясь от цифры Сатаны.
Слыхала ль, кто здесь жил, убогая?
"Атаку века" помнишь – нет?
А ходишь этою дорогою
уже, поди, немало лет.
Дойдёшь до храма – поминальную
поставь свечу за упокой
по мужику многострадальному,
который жил с душой нагой.
Обжёг отважному все лацканы
страны лубочной фитилёк,
и свора рыл с поганым клацаньем
рвала на части кителёк.
Тошнит давно от ликов праведных,
засох патетики елей.
Да, он, сердешный, был неправильным,
но мне он в сотни раз милей,
чем аккуратные и важные,
чьи судьбы - скупы и скушны,
чьи биографии бумажные
житейской правды лишены.
Дружил всерьёз со змейкой белою?
А кто из нас-то без греха?
Простил Господь... Опала стрелами
сразила напрочь моряка.
Грехи нетяжкие отмолены,
и прощено всё подлецам,
из жизни праведно уволенным...
А он и мёртвый жив в сердцах.
Герой, ославленный кликушами,
ушёл, ни в чём не упрекнув
народ с растерянными душами
и судьболомную страну.
Дверь из металлика кожурная
в подъезд не пустит чужака,
и брань глухая нецензурная -
как перфоратор по вискам.
Теперь из комнатки юродивой
уже никто не кормит птиц.
Темно за стёклами, но вроде бы
лицо на фоне сотен лиц
на зыби мёртвой отражается
как блик от солнца с высоты.
И вновь внутри меня сражаются
святая память, боль и стыд.
На бывшей улице Строителей
дом шесть в фантоме «эски» жив,
с войны вернувшей победителя,
но утонувшей в море лжи.
где городской стихает шум.
На мёртвых стёклах бывшей «Булочной»
я «С-13» напишу.
Сквозь щель в асфальте липка тянется
как перископ из под волны;
старушка боязно оглянется,
крестясь от цифры Сатаны.
Слыхала ль, кто здесь жил, убогая?
"Атаку века" помнишь – нет?
А ходишь этою дорогою
уже, поди, немало лет.
Дойдёшь до храма – поминальную
поставь свечу за упокой
по мужику многострадальному,
который жил с душой нагой.
Обжёг отважному все лацканы
страны лубочной фитилёк,
и свора рыл с поганым клацаньем
рвала на части кителёк.
Тошнит давно от ликов праведных,
засох патетики елей.
Да, он, сердешный, был неправильным,
но мне он в сотни раз милей,
чем аккуратные и важные,
чьи судьбы - скупы и скушны,
чьи биографии бумажные
житейской правды лишены.
Дружил всерьёз со змейкой белою?
А кто из нас-то без греха?
Простил Господь... Опала стрелами
сразила напрочь моряка.
Грехи нетяжкие отмолены,
и прощено всё подлецам,
из жизни праведно уволенным...
А он и мёртвый жив в сердцах.
Герой, ославленный кликушами,
ушёл, ни в чём не упрекнув
народ с растерянными душами
и судьболомную страну.
Дверь из металлика кожурная
в подъезд не пустит чужака,
и брань глухая нецензурная -
как перфоратор по вискам.
Теперь из комнатки юродивой
уже никто не кормит птиц.
Темно за стёклами, но вроде бы
лицо на фоне сотен лиц
на зыби мёртвой отражается
как блик от солнца с высоты.
И вновь внутри меня сражаются
святая память, боль и стыд.
На бывшей улице Строителей
дом шесть в фантоме «эски» жив,
с войны вернувшей победителя,
но утонувшей в море лжи.