Важное
Испытания МРК "Буря" вышли на финишную прямую
Электроэнергетическое 
|
Большой Халь Однажды ночью в мои сны пришёл Большой Халь - одинокий пёс, шершавым языком зализывающий грусть воспоминаний. Когда он долго-долго сидит рядом и внимательно смотрит в мои глаза, уткнувшись мокрым носом в колени, хочется одного - скулить. Его грустные глаза одиночества отражают душу, которой всё опротивело, надоело, обрыдло до сквернословия, до невероятной жалости самого себя. Большой Халь недовольства самим собой рано или поздно приходит к каждому из нас. Приходящий по ночам пёс, виляя хвостом прошлого, пытается рассказать нам о нас настоящих без ретуши, без фальши слов.
Заканчивается третий месяц автономки. Командир постоянно находится в центральном посту, покидая его только на сон. Всё чаще кок приносит обед и ужин ему в штурманскую выгородку. Хандрит командир. Усталость спрятана в каждой морщинке, взгляде и даже в этом бдении в центральном. "Степаныч" - Лев повернулся к заму, который воспитывал штурманёнка - Жору Галимшина, - "что там вчера на комсомольском собрании случилось?" "Ничего, морячки побузотёрили,пища их, видите, не устраивает, кок плохо готовит. А я им напомнил, сколько они при погрузках тащат. Так мне в ответ,что они и половину того не стащили, сколько проверяющим раздается. Мичмана - те тоже обнаглели: положено - давай, а откуда давай, если скоро и сухари закончатся. Об икре вспомнили, которая положена по нормам довольствия, а мы её никогда и не грузили. Вчера один заглядывает в бачок с борщом и спрашивает: "А где мясо?" Второй отвечает: "Молчи, салага, ведь борщ флотский". "Да, замполит, плохо тебя на твоих ликбезовских курсах учат. Бунт в армии начинается с живота, вспомни "Потёмкин" и объясни народу, что скоро должно быть радио о всплытии и пополнении запасов, а пока пусть терпят. Да и сам с доктором почаще на камбуз заглядывайте, срача там порядочно, команда в чём-то права". Флагманский механик, сидящий рядом с командиром и внимательно наблюдающий за манипуляциями механика, продувавшего вспомогательные цистерны, вздохнул: "Твои слова, Лев, да Главкому в уши. Думал на месячишко с вами, а вот уже скоро четвёртый будем менять. Десять лет прошло, а кажется, один день, когда мы с тобой представлялись Ястремскому. Попасть служить в его экипаж за честь считали. Что самое интересное, к нему не назначали - он сам выбирал. Выбирал не самых лучших, как все нормальные командиры делают, а тех, с кем никто не хотел служить, списанных - пьяниц, бабников, самовольщиков. Никогда не говорил - я, всегда - мы. Мы отстрелялись, мы - экипаж. Однажды вестовой отыскал где-то старинный серебряный подстаканник и поставил командиру. Ястремский поблагодарил за чай, поднялся и полез на мостик, даже не притронувшись к стакану. Было начало ноября, мостик продирался северным наждаком ветров, холодрыга. Зам за ним - что случилось? Потихоньку выведал, что командир из-за подстаканника чай пить не стал - чем я лучше других? Так через несколько минут вестовой, обжигаясь кипятком, на мостик поднялся и просил извинения. А ты, Степаныч, попробуй по рубочному люку с кипятком проползти - и никто ему не приказывал, даже не просил. Он просто очень любил своего командира, как и весь экипаж. Был у него моряк, который заменял ему жену - убирал, чистил, мыл. Ястремский исповедовал кастовую религию - море и жёны несовместимы. После успешных ракетных стрельб командир построил команду, зачитал приказ о поощрении, где многим предоставил отпуска, командует: "Старший матрос Кудеяров, выйти из строя. Товарищи, единственный моряк, которого я не поощрил - Кудеяров. Он мой вестовой, моя нянька. И мне сложно благодарить его, вы можете подумать, что нечестно. Поэтому я и обращаюсь с просьбой к вам. Могу я поощрить моряка отпуском?" Строй выдохнул: "Так точно, товарищ командир". Наверное, во всём Северном флоте у него служил командиром группы - младший лейтенант, которого все звали адмиралом. Его разжаловали за драку в мурманском кабаке. Устроили показательный суд офицерской чести. Клеймили, всех собак партийцы спустили, дают ему последнее слово. Привыкли уже к цирку покаяния - ждут. Лейтенант, наслушавшийся гадостей в свой адрес, смотрит в зал затравленным зверьком, понимая, что нужно бы бить себя в грудь и рвать волосы на голове, посыпая её пеплом раскаяния, унижения. Всё это бы зачлось, обряд соблюдён - и принялось как понимание своей вины, следовательно, и приговор был бы ни к чему не обязывающим, воспитательным пустословием. Ан нет, осталась где-то червоточинка человека, самолюбие взыграло: "Что бы вы ни делали, я всё равно адмиралом буду" - сказал и сел. Звёздочку с него сняли, но с тех пор его адмиралом стали звать. Ястремский к себе его взял. Лучше командира группы не было в дивизии, а потом и командира боевой части. Вот я и думаю, замполит, почему так получается, что мы на людей свору собак спускаем, унижая, ненавидя,стараясь задавить личность? И знаешь, к какому ответу я прихожу? Любая личность требует достойного к себе отношения, достойной жизни, а это сложно дать, если человек не является только средством для достижения каких-то целей, пусть самых высоких, и его жизнь не стоит и гроша ломанного. Здесь только один путь - принуждения, часто через унижение. Ты, Стёпа, из кого будешь? Крестьянин, уяснивший матросом простую истину - партия решает всё. Через курсы для неграмотных изучил пару нехитрых партийных догм, затвердил в памяти лозунги и курс истории ВКПБ, написанный Сталиным, и тебя убедили, что можешь влезать в душу человека, решать его судьбу. Вместо того, чтобы с людьми общаться, ты сутками дрыхнешь, протирая глаза на принятие пищи да курение на мостике. Ты послушай себя - пища им не нравится! А кому она может понравиться, когда выгребается из провизионок последнее, да и из того что есть - готовят дерьмо. Не обижайся, Стёпа, я говорю это тебе не со зла, мне с тобой не плавать, да и немногие тебе могут это сказать, ты уж постарайся понять - ты должен быть для матросиков мамкой, жилеткой, в которую он может всегда днём и ночью поплакать, а уж потом командиром. Воспитывают мама с папой, когда поперёк лавки положить могут, потом под стандарт подгоняют школой, армией, институтом". В центральном стояла тишина, нарушаемая лишь мерным гудением приборов, да ритмикой докладов. Дед Дебердей поднялся: "Пойду, Лев, по отсекам прогуляюсь, орёликов попинаю да Степаныча с собой возьму, у меня где-то заначка осталась, может, не обидится принять в уравнительную с производителем говна и пара?" "Да, пожалуй рюмкой не обойдёмся" - замполит поднялся: "Галимшин, ты что думаешь, это только ко мне относилось? Тебя тоже касается, как и каждого из нас". "Разрешите присоединиться?" - не удержался штурманёнок. "Я тебе присоединюсь, присоединилка не выросла". Кремальера переборки защёлкнулась. "Центральный, акустики-пеленг на цель номер один - 54, цель номер два - 95, цель номер три - 165... Цели классифицированы..." Ритмика центрального поста. Когда прозвенел последний звонок и по традиции нахимовского училища мы все собрались в классе на 45 минут откровения, где каждый из нас за 5-6 минут мог рассказать то, что ему больше всего запомнилось за 7 лет жизни в этих стенах - я рассказал о самоволках по утрам в кинотеатр "Великан". Объяснить, почему из множества грехов был выбран этот, трудно, как невозможно объяснить чистоту утреннего весеннего города, промытого дождями, полупустого зала, входящего в нас волнующей красотой "Римских каникул", "Ночами кабирии"... Это были походы в иной мир,неосознанный поиск противоядия против "Чапаевых", "Матросовых", которыми нас закармливали по нескольку раз в месяц. Семь лет. Парадный строй, строгость и красота замерших шеренг, надраенной до зеркального блеска меди. Училище, выстроенное во фронт, а перед ним рота, которая боится вздохнуть, чтобы не поломать равнения, чтобы тянуть носочек и дать ножку, выйдя из строя, доложить: "Товарищ адмирал! Нахимовец Богачёв прибыл для получения погон" - и, получив чёрный квадратик с вензелем "Н", встать в строй, первый строй перед лицом всего училища. Парадным маршем, ротой с гимном училища: "Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная, юные нахимовцы тебе шлют привет..." - пройти вдоль строя тех, кто принимал нас в своё святое братство. Потом мне посчастливиться семь раз стоять в строю, когда будет совершаться это таинство посвящения. И разве не корабль был наш училищный дом с ростром старинного бюста Петра, с реями, на которых по праздникам вспыхивали флаги расцвечивания, с актовым залом, украшенным старинными изразцами с вязью указов Петра и морского собрания. Петровский домик на Заячьем острове - вечный маяк нашей жизни. И совсем не главное, что многие из нас не стали моряками, главное - что многие стали людьми. Словно прочитав мои мысли, командир спросил: "Скажи мне, Мих много у нас капитанов с лойдовским дипломом?" "Не знаю, товарищ командир". "Честно сказать, и я не знаю, но, думаю, немного. И не из-за трудности сдачи, а отсутствия плавательного ценза. Море - оно требует всего человека, ничего не оставляя жене, детям. Я заканчивал 1-ое подготовительное перед поступлением в Высшее. Начальником у нас был бывший граф - адмирал Беспальчев, выпускник морского корпуса. Морскую практику мы проходили на барке "Надежда". Балтика, северная Атлантика, северные широты - любимые маршруты адмирала. На ходовом мостике дневал и ночевал, носом погоду чувствовал - шлюпочные и парусные учения не прекращались даже с началом шторма. Свистать всех наверх и по вантам, леерам обледенелым - дух захватывает, страшно до боли в животе.Раз пять за день полазишь и страх проходит, лихость появляется. Адмирал делал из нас моряков, настоящих моряков. Он понимал, что если из 100 человек двадцать станут моряками, то не зря он гонял нас в дождь и снег - это будут настоящие моряки. Странно и то, что, вспоминая учёбу, службу, мы всё чаще и чаще останавливаем спираль памяти на тех осколках старого офицерства, которые мы застали и ставим их себе в пример. Я думаю,что ещё мы с тобой застанем время, когда начнут очищать имена от плевков и грязи. Да, если внимательно посмотреть, то флот и был воспитан ими, дух флота прошёл сквозь войну, это тебе не дыбенковская братия центробалта". В нахимовском нам старались привить хорошие манеры. Одной из таких прививок были уроки танцев. Рота строилась, проверялась по списку, чтобы никто не сачканул, и отправлялась в хореографическое училище. Балетмейстер Ваганьковского строил парами и... раз, два, три и раз, два, три... Мы смотрели на эти занятия как на повинность, которую просто необходимо выполнить. Однажды, когда мы освоили первые па, концертмейстер заиграла вальс. В центре зала стоял стул, на котором сидела девочка из старшей группы. С первыми звуками к ней подошёл наш офицер-воспитатель и пригласил на танец. Говорят, что снимая "Войну и мир", Бондарчук долго не снимал первый бал Наташи - боялся не попасть в ритм времени. И только сняв десятый дубль, остался доволен. Тот танец, который я видел в Ваганьковском, остался в моей памяти навсегда. Мимо моих глаз прошла целая жизнь - вальс ушедшего времени. Мы потом долго приставали к нашему воспитателю с вопросом, где он так научился танцевать? В морском корпусе - был ответ. Ни я, ни командир не знали, что через некоторое время после возвращения в Видяево особист (армейская контрразведка), подленько улыбаясь, будет спрашивать: "И чем тебе братки центробалта не нравятся?" Но времена менялись, эпоха борьбы уходила в прошлое, размываясь брежневским застольем. Пёс, приходящий ко мне по ночам, лижет руки шершавым языком; заглядывая в глаза, тычется влажным носом бессонницы.
|
