Важное
SIPRI: общемировые военные расходы установили новый рекорд
|
Штормы приходят с запада Старое судно «Шексна» с двумя высокими мачтами и длинной трубой, описывая пологую циркуляцию, переходило с морского курса на створы губы Западная Лица. Петр Васильевич Ропаков, как и положено боцману при заходе судна в узкость, находился на полубаке при брашпиле с готовыми к отдаче якорями. Впрочем, сегодня, на третью ночь войны, он так и не уходил в каюту с самого перехода от Мурманска. Вроде бы ничего не изменилось: та же свинцово-тяжелая вода Баренцева моря, те же гористые суровые с пятнами нерастаявшего снега берега Кольского и Мотовского заливов, та же дурная, нелепая погода, свойственная только полярным морям, когда летом, откуда ни возьмись, налетают шальные снежные заряды. Однако угадывалось в привычных природных картинах и явлениях присутствие какой-то опасности: среди бесчисленных вспыхивающих бликов мог угрюмо блеснуть стеклянным глазом перископ вражеской субмарины; в любом синеватом силуэте, появляющемся на горизонте или из-за мыса, чудился немецкий военный корабль, а из клубящихся косматых облаков в любую минуту могли вывалиться вражеские самолеты. И боцман Ропаков не уходил с полубака. Капитан Вениамин Петрович Пышкин, худощавый, с бледным, болезненным лицом, стоял на мостике. Свободным от вахт и работ матросам и кочегарам тоже не сиделось по кубрикам и каютам: все они находились на верхней палубе вместе с красноармейцами — ими был переполнен пароход; через несколько часов они должны были рассредоточиться в боевом порядке на берегах Западной Лицы вместе с находящейся пока на борту судна военной техникой. «Шексна» шла точно по линии створов — их белые полосы сливались в одну вертикальную прямую. Тихонько урчала под тупым носом вода. В стальной утробе судна астматически вздыхала машина, посвистывал пар. Пышкин, двигая белесыми бровями, стоял у центрального смотрового окна в рулевой рубке и, не поворачивая головы, оглядывал голые каменистые берега. «Черт знает что, — думал он, — в собственные воды входишь, как вор, крадучись, с оглядкой. Хоть бы встретил кто... Обещали ведь в Мурманске... И никого. Так можно в лапы к немцам угодить — вдруг они уже здесь?» — Как лот? — поминутно спрашивал капитан вахтенного помощника. — Как лот? — спрашивал тут же вахтенный второй помощник Устинов матроса, который стоял, широко расставив ноги, у фальшборта на носовой палубе и забрасывал вперед, по ходу судна, ручной лот. Чувствуя рукой, как ударяется свинцовая гиря о грунт, матрос быстро вытягивал лот на палубу, замечая, на какой марке был уровень воды. — Двадцать! — кричал он, оборачивая к мостику широкое конопатое лицо, и неизвестно чему улыбался. — Двадцать, — глухо повторял Пышкин и медленно утвердительно кивал, лишний раз удостоверяясь, что судно идет правильно. Несмотря на то, что шли рекомендованным курсом, по створам, Пышкин не имел права по теперешним временам доверять им, так как знаки могли быть переставлены, дабы ввести в обман вражеские корабли... Встречающих не было, и Пышкин дал команду застопорить машину. Звякнул машинный телеграф, бронзовая стрелка метнулась вперед, назад и остановилась на делении «Стоп». Случившийся в рулевой рубке артиллерийский майор, красивый и чернявый, с какой-то забавной украинской фамилией, которую никак не мог запомнить Вениамин Петрович, нервно перебирая новенькую хрустящую портупею, хриплым, словно у него пересохло в горле, голосом сказал: — Товарищ капитан, я прикажу на всякий случай приготовить зенитные пулеметы, что впереди у нас, на полу. Устинов смешливо фыркнул в рукав. В другое время Вениамин Петрович не замедлил бы излить на майора, человека сугубо берегового, путавшего пол с палубой, поток сарказма, но сейчас он тихо промолвил: — Валяйте, майор... Майор откозырял и стал неумело, задом, держась обеими руками за поручни, спускаться по трапу на палубу. — Во дает, пехота! — не выдержал Устинов, но тут же осекся под строгим взглядом капитана. — Место! Определите место судна. И живо! — приказал Пышкин Устинову и снова уставился в центральное окно.  Пока вахтенный помощник крутился на верхнем мостике возле магнитного компаса, определяя и запоминая пеленги по приметным мысам — единственные ориентиры, которые невозможно ни передвинуть, ни переставить, — судно продолжало двигаться по инерции вперед.
— Курс? — сказал Пышкин рулевому, и тот мгновенно понял, что капитан спрашивает, какой курс держит он по путевому компасу. — Двести сорок пять градусов! — ответил рулевой, вытягивая шею, чтобы лучше видеть через полукруглую лупу картушку компаса. «Идем точно по створной линии. Все совпадает. Пока...» — размышлял капитан, как вдруг услышал возглас боцмана Ропакова с полубака. — Прямо по курсу — катер! Пышкин торопливо вдавил в глазницы окуляры бинокля. Рассекая темную гладь залива, вздыбив по бортам два белоснежных сугроба бурунов, навстречу мчался маленький торпедный катер. Он был окрашен серой, шаровой краской, и только два этих буруна выдавали его присутствие. Пышкин напряженно ждал. Катер мог быть как своим, так и чужим. Вениамин Петрович сунул руку в потайной карман и вытянул лист бумаги, на которой стоял гриф «секретно». По закону он не должен был носить с собой этот документ, его нужно было хранить в сейфе за семью замками. Но капитан не надеялся на свою память, опасался, что не запомнит сигнал, который обязана была подать «Шексна» при встрече с военным кораблем — в случае ошибки в сигнале кораблю предписывалось атаковать пароход. Шевеля губами, будто пытаясь заучить наизусть сигнал, он дважды прочел документ. Катер был уже близко: невооруженным глазом можно было рассмотреть его стремительные обводы, густые тени под козырьками торпедных аппаратов по бортам, черные головы моряков за плексигласовым ветроотбойником. Пышкин даже удивился, как быстро подскочил катер и как долго он возился с документами. — Вахтенный, — обратился он к Устинову, — напишите клотиком буквы «глаголь» и «мыслете». Над мачтой едва заметным угольком в свете белой ночи замигала клотиковая лампочка. «Идиотизм в высшей степени, — раздраженно подумал Пышкин, — мигать клотиком на солнце». Он не отрывал глаз от катера, который должен был выпустить зеленую, а затем белую ракету, это означало бы, что он понял государственную принадлежность «Шексны» и что он тоже свой. Ракеты не замедлили взлететь в воздух, и сугробы по бортам растаяли — катер сбавил обороты и как бы уменьшился в размерах. Над боевой рубкой по пояс поднялись несколько моряков в блестящих от водяной пыли черных плащах и почему-то танкистских шлемах на головах. С палубы «Шексны» понеслись приветственные возгласы, красноармейцы загалдели. Пышкин схватил мегафон, высунулся в центральное окно, рявкнул: — Прекратить гвалт! Майор, наведите порядок! Не выпуская мегафона, он выбежал на крыло мостика, приставил к уху согнутую ладонь, чтобы лучше слышать, что скажут ему военные моряки. — Становитесь на якорь, — донеслось с катера, — против селения Большая Лица. — На якорь у Большой Лицы! — подтвердил капитан и для убедительности, что все понял, взмахнул мегафоном. Катер быстро развернулся и понесся обратно, оставляя четкую кильватерную полосу. Предстояла рейдовая разгрузка, и провести ее надо было в предельно сжатые сроки... Особенно доставлял беспокойство груз боеприпасов в носовых трюмах. По спине Пышкина пробегала противная нервная дрожь, едва на ум приходила мысль о возможности оказаться под бомбовыми ударами вражеской авиации. Капитан повел пароход к месту якорной стоянки, оставляя маленькие, почти одинаковые по величине и отделенные друг от друга узкими проливами острова Лопаткина к востоку, выбрав самый верный глубокий и широкий проход. Боцман стравил полторы смычки якорь-цепи — приготовился к мгновенной отдаче якоря. В ожидании команды с мостика он про себя прикинул, как же побыстрее можно избавиться от палубного груза, который состоял из полевых пушек, ДШК, тягачей и другой военной техники. Само собой без помощи красноармейцев было не обойтись. — Отдать левый якорь! — прозвучала с мостика команда. Наложив на цепь стопора, Петр Васильевич огляделся. На близком берегу виделись приземистые срубы, потемневшие от постоянной сырости и оттого казавшиеся нежилыми. На месте некоторых чернели груды головешек и мрачно высились черные печные трубы. Возле небольшого скособоченного деревянного причальчика толпились люди в защитного цвета форменной одежде — красноармейцы, командиры. Видно, здесь уже не оставалось гражданского населения. От причальчика крошка буксир, надрываясь и отчаянно дымя тонкой трубой, тащил за собой тяжелую неповоротливую деревянную баржу с будкой и ветряком на корме. Вытирая ладони ветошью, Ропаков спустился на главную палубу, где распоряжался старший помощник капитана Михаил Иванович Черноухов — энергичный и беспокойный человек. — Васильич, давай на корму, — сказал он боцману. — В первую очередь выгружать орудия. С подошедшей баржи на борт поднялись тучный подполковник и военный моряк с нашивками капитана третьего ранга. Гости отказались пройти в каюту капитана. Подполковник, громко сопя и смущенно улыбаясь от собственной неуклюжести, сказал: — Капитан, никто не может обещать вам спокойной стоянки. Нас часто бомбят, по нескольку раз в день. Не думаю, что немцы обойдут вас стороной. Пышкин ничего другого и не ждал. — Груза много, одной команде не управиться. Капитан третьего ранга, моложавый, чисто выбритый, плотного телосложения человек, невесело усмехнулся. — Мне думается, надо до конца разгрузки оставить на судне, на носу и на корме, по ДШК. Немцы не любят встречного огня, он сбивает их с боевого курса. — Да, да, конечно, — подхватил подполковник и, заметив на лице Пышкина некоторую растерянность, поспешил его успокоить. — Часть людей я оставляю в ваше распоряжение до конца разгрузки и четырех зенитчиков — тоже. Ваши ведь еще не умеют обращаться с пулеметами. Пышкин пожал плечами: над этим вопросом он, капитан торгового судна как-то не задумывался. — А как наступление немцев? — с беспокойством в голосе спросил капитан. — По всем данным, здесь фашистские войска армии «Норвегия» готовят сильнейший удар, — сказал подполковник. — О наших контрмерах не спрашивайте, все равно не скажу. Пышкин понимающе кивнул. На верхней палубе затарахтели лебедки, взвизгнули блоки, послышались команды, и с борта судна на баржу поплыли в воздухе на грузовых шкентелях пушки, санитарные машины, лафеты, ящики с боеприпасами. По штормтрапу, хватаясь за веревочную тетиву, спускались на баржу красноармейцы в полной выкладке — со скатанными шинелями, винтовками, вещмешками, саперными лопатками. — К чему им лопатки? — удивлялся живой остроглазый третий помощник капитана Ефимов. — На тутошней почве кирка нужна, отбойный молоток, чтобы в камень зарыться. — Здесь окопов не роют, — пробасил сумрачного вида судовой плотник Артюшин. — Тут окопы возводются. Навалил каменюки круг себя, и вот те крепость... К кормовой палубе буксирчик подтащил еще одну баржу, и выгрузка пошла веселее. Петр Васильевич матросов отправил в трюм, остался у лебедок один, работал одновременно на два трюма, только успевал кулисы перебрасывать. От боцмана валил пар, и он с облегчением опустил руки, когда обе баржи потянулись к берегу и на палубе стало тихо... — Товарищи, товарищи! — раздался голос помполита Кошкина. — Кончайте с перекуром. Кошкин — человек небольшого роста, худенький, необычайно живой и подвижный. На флот пришел недавно, говорили — раньше служил в каких-то сухопутных частях. Но команда уважала его, даром что не коренной моряк. — Ребята баржи идут, айда в трюм! — И самолеты тоже... Моряки кинулись к левому борту, всматривались, куда показывал плотник Артюшин. — Раз, два, три, четыре... — вслух считал Кошкин, — тридцать! Три десятка, шесть звеньев. Без паники, товарищи, все по местам! В пронзительной истерике забились судовые звонки. Капитан Пышкин, не отрывая взгляда от приближающихся бомбардировщиков, — а что это были именно бомбардировщики, он не сомневался, — нажимал и нажимал на кнопку аврального звонка. На берегу захлопали зенитки, в замкнутом пространстве залива металось эхо выстрелов, и в этот дробный перестук вплелся зудящий, ноющий, как тупая, изматывающая силы и нервы боль, прежде никем из моряков не слыханный звук. Он то затихал, то усиливался, то, искаженный эхом, начинал сверлить уши нудным, противным воем. По сигналу судовой тревоги моряки разбежались по своим местам — кто к ящику с аварийным инструментом, кто к пластырю; с ведрами, топорами, огнетушителями в руках матросы старались перейти на левый борт, чтобы видеть самолеты. В незавидном положении оказались члены машинной команды, по крайней мере те, которые по сигналу тревоги собирались в машинно-котельном отделении. Старший механик Савелий Викторович Куземкин, пожилой, лысоватый, с красными, точно от долгой бессонницы, глазами, расхаживал по стальным плитам настила в машинном отделении и то и дело прислушивался, что делается наверху. А здесь было тихо, только в дальнем углу постукивал донный насос и шипел пар в трубопроводах. Из кочегарки доносилось позвякивание лопат, лязганье ломиков и гребков. Молоденький машинист Федя Крестинин как завороженный бродил следом за стармехом, пока тот не огрызнулся. — Что прилип как банный лист? Изыди! Федя криво улыбнулся, но ходить за начальником не перестал. Он не мог объяснить, зачем так поступает. Наверное, ему было очень страшно в полутемном машинном отделении, в этой стальной коробке, до отказа начиненной трубами, механизмами, вентилями, краниками. В дверях, ведущих в кочегарку, показалась медвежья, раздетая по пояс фигура Маркова, но сразу исчезла. Маркову не хотелось попадаться на глаза в таком виде: кочегар должен быть всегда одет и обут, чтобы какая-нибудь искра или раскаленный уголек не наделали бед с обнаженной кожей. Но Маркову всегда было жарко... И тут вдруг он стал поспешно натягивать на мокрое тело старенькую парусиновую робу, размазывая черные угольные ручейки на груди и животе. Как всякий человек, он бессознательно искал прочной защиты своего тела от осколков, жгучего металла, огненной волны в обыкновенной парусиновой рубахе... В борт будто ударило тяжелым молотом. Пароход качнуло раз, другой. Мигнули лампочки в запыленных плафонах, с дребезжащим звоном упал и покатился кочегарский ломик, из бункера донесся рассыпчатый звук обвалившейся кучи угля, затем все стихло, лишь отчетливее и громче прежнего в ушах стучала донка и шипел на стыках труб отработанный пар. Все в машинном отделении и кочегарке смотрели вверх, как бы ожидая чего-то невероятного, что могло появиться только сверху, и ниоткуда больше. — Спокойно, товарищи! — раздался звонкий голос Кошкина. Он стоял на верхних решетках у раскрытой настежь двери. — Фашисты улетели. Отбой! На берегу в пыльной мути по-прежнему сновали люди, монтируя орудия, выкатывая их вверх по склону, пыхали синеватыми дымками автомашины, красноармейцы нестройной колонной направлялись в сопки, другие грузили на автомобили ящики с боеприпасами. Казалось, и не было никакого налета, и вода в заливе оставалась тихой и неподвижной, только в двух местах на поверхности расплывались грязные пятна Все произошло слишком быстро, чтобы толком разобраться в случившемся и сделать определенные выводы, и поэтому каждый моряк по-своему толковал первый налет вражеских бомбардировщиков. Встреченные шквальным огнем зениток, самолеты не заканчивали пикирования и сбрасывали бомбы где попало, но упорно, звено за звеном старались выходить на цель. Казалось они не обращали внимания на одинокий пароход стоящий на рейде возле которого болтались на буксире две деревянные баржонки, и весь свой смертоносный груз обрушивали на береговые порядки советских войск Петр Васильевич рассудил поведение немецких летчиков так — они, вероятно, даже не предполагали, что беззащитный пароход осмелится появиться во фронтовом районе. Но теперь они видели его, и один из самолетов лег на левое крыло, полого развернулся и направился прямо на судно, но не долетел. Наверное ему было приказано командиром звена вернуться в строй. Сбросив наугад бомбы, он повернул на запад. Бомбы упали в двух кабельтовых от судна, вздыбив лохматые столбы воды и взбаламутив илистый грунт залива. Это их ударной волной качнуло пароход и вызвало смятение в машинном отделении. — Скоро снова прилетят, — сказал Ропаков стоящему рядом помполиту, — увидели, что мы здесь, и не оставят нас в покое. Кошкин строго посмотрел на него. — Ты, Васильич, вот что... Ты панику не сей. Смотри у меня, — он погрозил пальцем. К борту подходили баржи за грузом. Самолеты появились точно через четыре часа. Их было восемь звеньев. Два из них, отделявшись еще на подступах к заливу, направились к судну, остальные, натужно завывая под бременем тяжелого груза, шли прямо на Большую Лицу. Десяток «юнкерсов», ложась на правые крылья, не спеша, один за другим, выстроившись в линию, легли на боевой курс. Неподвижный пароход по всей стометровой длине был прекрасной мишенью. Пышкин смотрел на приближающиеся машины и не в силах был сдвинуться с места. Он видел только растущие силуэты толстобрюхих машин с мерцающими дисками пропеллеров, тусклые плексигласовые колпаки и больше ничего вокруг... — Что же вы! Что же вы! — дергал капитана за рукав старпом Черноухов. Он кривил лицо в яростной гримасе, совершенно забыв, что то, чего он добивался от капитана, мог сделать сам. После первого налета было решено держать машину в постоянной готовности — в любую минуту стармех должен был открыть пар на цилиндры по приказанию с мостика. Об этом было известно Черноухову, но так велик извечный престиж капитана на мостике, что, кроме него, никто не смеет дать приказ в машину. Пышкин видел, как в грязно-желтом брюхе «юнкерса» медленно раскрылись створки бомбового люка и оттуда посыпались черные, матово отсвечивающие бомбы. Надсадный вой моторов смешался со свистом падающих бомб... Словно очнувшись, Пышкин рванул рукоятку машинного телеграфа на «полный вперед». Черноухов стремительным прыжком подлетел к штурвалу и стал бешено вращать его «лево на борт». Как только судно «вышло» на якорную цепь, натянув ее в струну, в сторону кормы, капитан дал «малый ход вперед», чтобы удержаться в новом положении, которое подставляло самолетам вместо ста лишь двенадцать метров ширины. Самолеты, следующие за головным, не могли с ходу изменить боевой курс. Первое звено так и не добилось успеха. Все бомбы легли в стороне от судна. Оно лишь вздрагивало при взрывах, и его машина начинала быстрее вращать гребной винт, чтобы сохранялось положение, неудобное для атак бомбардировщиков. Приближалось второе звено. На полубаке гневно застучал ДШК. Видимо, головной самолет не ожидал подобной встречи и слегка вильнул в сторону. Этого оказалось достаточно, чтобы бомбы упали далеко от судна. Почему ДШК не открыл огонь, когда проходило первое звено, так и осталось невыясненным. Второй самолет вошел в пике, в его носовой части стали вспыхивать частые проблески выстрелов, и дымчатые следы трассирующих пуль потянулись к пароходу. Вот они со звоном захлестнули полубак, и ДШК замолчал. Но тут же самолет как-то странно вздрогнул и, тяжело выходя из пике, сыпля бомбами по заливу, стал уходить по долгой дуге на запад, из его хвостовой части показался голубоватый дымок, который становился темнее по мере того, как машина продолжала полет и уходила все дальше. — Ура-а! Подбили! — раздались крики на палубе. — Давайте жмите, зенитчики! — орал во все горло плотник Артюшин, запрокинув голову и потрясая кулаками. Но ДШК на полубаке молчал, и туда, перепрыгивая через лючины, спешил помполит Кошкин: оба зенитчика на носу были убиты. — Ропаков! Боцман! — крикнул в мегафон Черноухов. — В помощь Кошкину одного пулеметчика с кормы на нос! Только живо! Петр Васильевич, который находился у лебедки третьего трюма, поднял руку в знак того, что понял, и побежал к трапу, ведущему с главной палубы на полуют, где захлебывался в трескотне кормовой ДШК. Вместе со страшным грохотом палуба вывернулась из-под ног. На миг Петр Васильевич почувствовал себя абсолютно невесомым, превратившимся в пар, в дым, и вслед за этим его распластанное тело с дикой силой было прижато к чему-то не очень твердому, и ему показалось, что он, раздавленный, растекается во все стороны... Придя в себя, Петр Васильевич с удивлением обнаружил, что может шевелиться, хотя каждое движение стоило ему неимоверных усилий: тело, руки, ноги были словно чужие, и лишь медленно возвращались к нему способности осязать, видеть... Под ним был свернутый в рулон трюмный брезент, который спас ему жизнь, потому что за рулоном находился закрепленный к переборке верп-адмиралтейский якорь, и, не будь брезента, Ропакову переломало бы кости. Потом он увидел клубы дыма и понял, что на судне пожар, но он еще не мог подняться и наблюдал за густым клубящимся столбом дыма. Наконец он стал различать подробности: там, где он работал всего несколько минут назад, громоздилось что-то невообразимое, палуба у третьего люка, разорванная, как бумага, встала торчком, кругом валялись тлеющие деревянные лючины с грузовых люков, торчали застывшими щупальцами обрывки труб и кабелей. Из исковерканной палубы валил дым вперемешку с паром, издавая едкий запах жженой материи и скрывая за собой середину судна и носовую часть. Превозмогая головную боль, с трудом ступая отяжелевшими ногами, хватаясь за что придется, Петр Васильевич пробирался к люку третьего трюма. Картина была ужасающей, и боцманское сердце кровью обливалось при виде этого хаоса разрушения. «Ничего... ничего... — бормотал он, — мы тебя починим, отремонтируем...» При этом он непроизвольно думал о судне как о живом существе, которое растил и за которым ухаживал долгие годы. Навстречу ему попался Черноухов. — Живой! — обрадовался старпом, распахнул руки, чтобы обнять боцмана, но тот предостерегающе поднял трясущуюся ладонь. — Люди как? — прохрипел он, заглядывая в лицо старпому. — Капитана контузило, двух зенитчиков и Кошкина наповал, — нахмурился Черноухов. — Держись за меня, брат, полежать тебе надо... Ропакова уложили, не обращая внимания на его протесты, на диван в каюте третьего помощника Ефимова. Через четверть часа в каюту заскочил Ефимов. — Сейчас помполита и зенитчиков на берег повезут, — сообщил он. — Хотите попрощаться? Ропаков молча кивнул, сел, натянул сапоги. Звон в ушах прекратился, и слух стал обостряться, во всяком случае, Ефимова он услышал, а потому как слов Черноухова тогда на палубе не разобрал, весть о гибели Кошкина поразила его. На палубе, возле второго люка, на грузовой площадке, которую моряки называют по-странному — «парашют», лежали трое, накрытые чистым серебристым брезентом. Только в одном месте высовывалась из-под края сжатая в кулак кисть руки с вытатуированным ярко-синим якорьком. И Ропаков вспомнил, что его было почти незаметно, когда Кошкин был жив. — ...и тогда товарищ Кошкин бросился к зенитному пулемету, — громко говорил старший помощник, стоящий в ногах убитых, — он успел выпустить очередь и сбить с боевого курса вражеский самолет... На кормовом флагштоке приспустился опаленный огнем войны государственный флаг. Источник: , автор: Владимир Толмасов, капитан дальнего плавания
|
