Федор Борисович Гладков, каким его помним мы, близкие, друзья, сослуживцы. (Фото из архива однокашника Жени Бекренева)
Одна из первых фотографий нахимовца Гладкова. Выпускник ЛНВМУ. 1966 г.
Сначала предоставим слово однокашникам. Интересны обстоятельства и мотивы его поступления в Нахимовское училище. Дальнейшая его судьба доказала, выбор был осознанным, верным.
Вспоминает Володя Денисенко.
"Оттепель в культурной жизни заметна и запомнилась нами. Демонстрируются фильмы новой волны: "Летят журавли" (1957), "Баллада о солдате" (1959), "Судьба человека" (1956), "Все остается людям" (1963). А еще "Люди и звери" (1962) и даже "Полосатый рейс" (1961). Последний, видимо, запомнился еще и тем, что был на родственную тему. Действие происходит на корабле. Среди пассажиров - полосатые кошки, - тигры. Да и мы были в полосатых тельняшках.
Еще запомнился фильм (1960) по повести Веры Пановой. И фильм замечательный, прекрасная игра замечательных актеров, в том числе и маленьких. Для нас особенно примечательно было то, что в фильме эпизодическую роль сыграл поступивший в нашу роту несколько позже Федя Гладков."
Федя сыграл эпизод в ночной сцене в сарае, попытку на "слабо" нанести татуировки мальчику Сереже. Литературной основой фильма Георгия Данелия и Игоря Таланкина послужили "Несколько историй из жизни очень маленького мальчика" Подросток Федя и в этот раз, что ему было органично свойственно, серьезно отнесся к порученному делу, книга Веры Пановой им была прочитана внимательно. Приведем фрагмент, который, видимо, был прочитан не глазами, а сердцем. Речь идет о капитане дальнего плавания (в исполнении Василия Меркурьева), чьи татуировки поразили маленького Сережу. Выслушав сестру, он принимает командирское решение, решает судьбу племянника.
"А еще на другое утро Васькина мать, всхлипывая, опять навесила замок и в слезах пошла на работу: Васька в эту ночь уехал с дядей - насовсем; дядя забрал его с собой, чтобы перевоспитать и отдать в нахимовское училище. Вот какое счастье привалило Ваське за то, что он брал у матери деньги из сумочки и разбил витрину в кино".
Были и другие эпизодические роли у Феди в кино. Нос по этому поводу не задирал, не потому, что роль была эпизодическая. Ему вообще не было свойственно иное поведение, кроме товарищеского. Поэтому легко вошел в уже сформировавшийся к тому времени коллектив первого взвода, пятой роты. Если и гордился, то только своими личными, трудом, потом и умом завоеванными заслугами. И неизменно с должным уважением относился к чужим достижениям.
Слово о товарище. Лукьяненко Константин.
"Он появился в училище неожиданно. Мы уже пару лет отучились, а тут я иду по коридору и вижу: сидит в нашей форме незнакомый плотненький такой мальчик, рядом с ним чемоданчик и группа ребят. И он, почти невидимый из-за склонившимися над ним головами, хорошо поставленным голосом, неожиданно очень театральным и выразительным, читает что-то на память из «Приключения Кроша», фильма, на роль в котором он, как выяснилось, недавно пробовался. Чуть редковатые зубы, которые его совсем не портили, яркий во всю щеку румянец, хорошо физически развитая фигура и, конечно, улыбка – подкупающая, искрящаяся, озаренная голубым светом глаз. В наш коллектив он вошел совершенно естественно. Входить естественно – это был его главный природный талант. Так же естественно он стал вице-старшиной роты, и, нужно сказать, более подходящей кандидатуры, у нас и не было. Естественно занимался легкой атлетикой. Естественно декламировал, да так, что его тут же просили: «Расскажи еще!» - и он, когда что-нибудь новое, а когда и не раз нами слышанное произносил с особым чувством, которое так же естественно нам нравилось. Все в нем было естественным и простым. Даже когда он был не прав, его неправота не была обидной. Иногда, казалось, ничто не может остановить его: весь он как-то твердел, глаза округлялись и серели от внутреннего упрямства. За что и прижилось за ним прозвище Кабан, звучавшее чаще за глаза.
По росту он был в классе вторым, по физической силе, наверное, первым, и очень уверовавшим в свое превосходство. И превосходство его тоже было естественным и, опять же, необидным. Когда мичман Буденков, знаменитый в те годы на весь парадный расчет усами, нес флаг училища, у него не могло быть лучше ассистентов, чем Юра Козлов и он. Форму он мог бы носить и лучше, более залихватски, но это у него не получалось, наверное, из-за того, что он был весь отдан движению. Я помню, как легко он метал копье, как его слушался атлетический диск, летевший на такое расстояние, о каком я и не мечтал, и как впечатляюще в его руках взлетала штанга. Когда он говорил, -особенно когда убеждал кого-то, - его правая рука была выставлена вперед, ладонью к собеседнику. Казалось, что существовала та грань, за которую он не хотел впускать никого и, как бы, просил, чтобы никто не пересекал его заповедную черту. Но это я понял уже позднее, когда пришел жизненный опыт и когда за внешней веселостью и улыбкой ощущаешь человека ранимого, правда, о своей ранимости сам человек иногда и не подозревает.
Я не помню, чтобы за пять лет нашей совместной учебы у него были с кем-нибудь серьезные конфликты. Схватки – да, были, но это все от молодости, от юношеской пылкости. Вещь всем знакомая, которая с годами редко становится чертой характера. У меня с ним однажды случился крохотный конфликт-вспышка, в котором многое открылось из его натуры. В классе были шахматы, и, чтобы поиграть в них, нужно было занимать очередь – мы все играли «навылет»: проиграл – уступи место другому. Когда, по моим соображениям, наступила моя очередь, оказалось, что и его очередь наступила тоже. Как так получилось, я не знаю. Наверное, ошибся тот, за кем мы занимали. Но получилось именно так. Близилось построение на ужин, играть уже никто не хотел, но мы стояли с ним по разные стороны от шахматной доски, готовые схватиться. - «Ну, давай! Ну, что ты мне сделаешь?» - сказал он, прочитав в моей позе вызов. Он картинно раскинул руки, давая понять, что даже сопротивляться не собирается. Наши весовые и силовые категории настолько разнились, что он был уверен, что всерьез схватиться ему со мной даже не придется. Он играл в какую-то веселую игру, в которой не было места поражениям. Он еще стоял с расставленными в обе стороны руками, когда я схватил его за ремень и ворот форменки, оторвал от земли и бросил. Раздался грохот падающих стульев, тело его было на полу. Чьи-то глаза заглянули в опустевший к тому времени класс, раздался голос: «Ребята, Рыжий Кабана завалил!». Он медленно поднялся с пола, удивленно посмотрел на меня и, молча, пошел – свободное время закончилось, нужно было становиться в строй мне, а ему командовать всеми нами. Странно, но я не чувствовал себя триумфатором. Я вообще ничего не чувствовал, кроме пронзившей мой позвоночник боли от запредельного для меня напряжения. Он не разозлился на меня, не мстил мне впоследствии, скорее, удивился, что игра обернулась для него таким образом. Конечно, в настоящем кулачном бою я не простоял бы против него и минуты.
Федор Гладков в первом ряду крайний слева среди передовиков учебы. Эту и другие фотографии нахимовского и курсантского периодов сохранил его однокашник Бекренев Евгений.
Умел Федор и в строю ходить. Заслуженно - правофланговым.
Годом позже, когда я на очередном концерте-смотре как-то очень удачно читал стихотворение, я увидел его в зале и заметил, что он не сводит с меня глаз. Почувствовав в нем понимание, дальше я читал для него. После концерта он первый подошел ко мне и поздравил с хорошим выступлением. Не скрою – мне это было приятно, особенно потому, что дружбы особой между нами не было, и этот его порыв я оценил по достоинству.
Конечно, он пользовался всем, что давала ему его должность старшины роты, но, - опять же, - это было совершенно естественно и ни у кого не вызывало протеста даже тогда, когда к нему не очень придирчиво относились преподаватели. Учился он сносно, иногда зубрил, и, мне казалось, что гуманитарные науки ему давались легче, чем точные, но я могу ошибаться.
На корабельной практике его, по-моему, с нами никогда не было, поскольку летом всегда проводились спортивные соревнования военных училищ, и он во всех принимал участие. Перед отъездом в отпуск мы на день-два снова собирались все вместе, и от него слышались бесконечные красочные рассказы о том, как все происходило во время очередных соревнований. Даже такое отклонение от нашего регулярного быта казалось нам благом, и мы внимали каждому его слову, непроизвольно сравнивая строгую дисциплину практики с довольно вольной жизнью спортивных команд.
Гладков крайний слева.
Компании у нас были разные, девочки разные, да и интересы, в общем, тоже были разные настолько, чтобы нечасто сталкиваться в жизни вне строя. Виделись мы последний раз 23 июля 1966 г., когда те, кто избрал для своей дальнейшей учебы ленинградские училища¸ - и среди них – он, для кого было совершенно естественным поступить в училище имени Фрунзе, - провожали нас, отъезжавших в Севастополь. В этот день наши жизненные пути разошлись. Я хотел было промолчать об одном факте, но потом передумал, поскольку, как мне кажется, он позволяет глубже понять то, что двигало им на протяжении всей его жизни, которая сегодня уже на двадцать с лишним лет короче моей. Дело в том, что в первые годы своей учебы в училище он – только для нас - присвоил себе некоторые факты биографии своего младшего брата, а именно то, что тот родился в Нью-Йорке. Я думаю, повторяя это, он, в конце концов, сам уверовал в то, что был родом из Америки. Но было ли это ложью? – Вряд ли. Я думаю, что это было продолжением сценария, странной игрой, увлекаясь которой, трудно поверить, что назад ходы не берутся.
Моя работа в газете и редкие встречи с однокашниками позволяли мне быть в курсе его дел. Но его появление в Афганистане для меня и для многих было полной неожиданностью. Были циники, которые говорили, что не иначе как он отправился за внеочередным званием. Но если даже и так, то вряд ли кто-нибудь захочет получить очередную звезду ценой жизни. Я думаю, что даже тогда он оставался в плену своей игры, оставался заложником ее правил, которые выстроил себе сам.
Слышал, что он отрастил себе в Афганистане бороду и получил прозвище Борода. Слышал, что он нигде не расставался с пулеметом, таская его везде как личное оружие и вызывая то добродушные усмешки, то неподдельную зависть при виде такой недюжинной силы. Слышал, что «духи» выпустили листовку, где за его голову предлагались нешуточные деньги. Но все эти вести приходили оттуда, «из-за речки», и здесь, в московской суете, теряли свою убийственную реальность. Как-то меня разыскал один журналист, только что вернувшийся из Кабула, и сказал, что там на днях погиб один из моих однокашников.
- Кто? – спросил я, еще надеясь, что в эту весть закралась ошибка.
- Федор Гладков… Кстати, кто он знаменитому писателю?
- Внук, - ответил я.
Потом мне рассказали, что вертолет, в котором он летел, был обстрелян с земли и одна из крупнокалиберных пуль вошла ему в грудь и вышла наружу.
- Ребята, - попросил он, - посмотрите, что у меня со спиной, а то жжет…
Я не хочу описывать то, что делает крупнокалиберная пуля, выходя из тела.
* * *
Пару лет спустя, ко мне неожиданно заявился ныне тоже покойный Асаныч (однокашники мои знают, кого я имею в виду), прилетевший в столицу из Баку улаживать свои дела. Но все у него быстро расстроилось, и, несмотря на посильную мою помощь, дела свои в Москве он поправить не смог. У него вдруг осталось много времени до отлета, и он предложил поехать на могилу Гладкова. По дороге он рассказал, что, узнав о смерти Федора, пришел в одну из Бакинских мечетей и попросил муллу совершить молебен об убиенном воине. Тот с легкостью, испугавшей Асаныча, согласился, и тогда он спросил:
- А ничего, что воин православный?
- Ничего, - ответил мулла.
- А ничего, что он погиб в Афганистане? - продолжал Асаныч.
- Ничего, - повторил мулла, и Асаныч расстался с какой-то суммой своих кровных, чтобы бакинский мулла помолился об убиенном воине Федоре Гладкове.
На Донском кладбище мы быстро узнали, где находится захоронение, молча постояли перед могилой, где Федор лежит рядом со своим на пару лет пережившим его отцом, положили цветы на могильную плиту, молча выпили то, что было у нас во фляжке, и медленно пошли вдоль старых монастырских стен, которые, казалось, сдерживали шум и зной огромного города, не давая тревожить тех, кто уже обрел вечную тишину. Там оставался лежать и мой однокашник, внук русского писателя, сын моряка-дипломата, Федор Борисович Гладков, отдавший жизнь за страну, которой уже нет, но которой мы все присягали."
Фото однокашника Федора Гладкова Бориса Клионского.
Воспоминания еще одного нахимовца. Петровский Андрей Григорьевич. Выпуск 1969 года.
"... я подал, как положено, по команде рапорт с просьбой или перевести меня в ВИЯ, или отчислить на Флот. Конечно, никто меня никуда так сразу не отпустил, ко мне стали применять различные меры "воспитательного" характера. Иначе говоря, из нарядов, которых на первом курсе и так предостаточно, я буквально не вылезал. А Федя на правах старшины роты часто приходил ночью проверять, все ли в порядке в его заведовании. Он обратил внимание на мое частое дневальство, поинтересовался, в чем дело, мы разговорились, и тут-то началась наша страстная и острая дискуссия о том, правильно ли я поступаю. Он доказывал, что свои знания английского я смогу успешно применить и на флоте, смогу, в конце концов, закончить впоследствии и ВИЯ. Я с ним не соглашался. И так продолжалось, поверьте, не одну ночь. Мы, конечно, остались каждый при своем мнении. Но мне нравилось, что он видел во мне достойного оппонента, уважал мою позицию, как и я его. Не было здесь этого, знаете, высокомерного презрения. Может быть, потому что он видел во мне такого же питона, как и он сам. Вот такое своеобразное, но все же приятное впечатление сохранилось у меня от наших "встреч"..."
А теперь слово сослуживцам и близким.
приведены фотографии курсантского периода, редкие - времени службы в Афганистане, воспоминания сослуживцев, фрагменты из повести «Афганский дневник» Верстакова Виктора Глебовича, посвященные капитану 3 ранга Гладкову Ф.Б.
В 1974 году Федор поступает в ВАСА ГРУ ГШ МО СССР (Военный Институт Советской Армии).
В апреле 1980 года Федор направляется для дальнейшего прохождения воинской службы в Афганистан.
Джелалабад, лето 1980.
Верстаков Виктор: «О Федоре Борисовиче Гладкове, о последних часах его героической жизни я в меру возможного рассказал в главе "Долина испытаний". Не упомянул там его родословную: внук известного советского писателя Федора Гладкова, сын фронтовика, капитана 1 ранга в отставке Бориса Федоровича Гладкова, встретившего Великую Отечественную войну командиром торпедного катера на Черном море. У отца - восемнадцать боевых наград за мужество в борьбе с фашизмом, у сына - два ордена за мужество в выполнении интернационального долга.
С Борисом Федоровичем мы встретились позже, в Москве, долго и откровенно говорили о солдатских судьбах, о великой цене, которой достигается мир в этом непростом мире, о Памяти. Подарил ему и стихотворение, в котором описал ту Бамианскую долину, где погиб его сын. Вернее, стихотворение все же не о долине, не о городе Бамиане, а о самом Федоре Борисовиче: ведь он мечтал, чтобы на этой красивой земле люди жили свободно и счастливо».
Бамиан
Светлой памяти капитана 3 ранга Федора Гладкова
Он был очень красив,
я его не забуду.
Бамиан.
Древний город трех тысяч пещер.
В скальных нишах -
две статуи,
два исполина,
два будды:
символ вечности вер
и забвения вер.
В Бамианской долине
цветут абрикосы,
виноградной лозою
обвиты стволы,
там журчат ручейки,
там ревут водосбросы,
там дома -
как чаинки
на дне пиалы.
Даже солнце весь день
не горит, а - сияет,
даже ветер всю ночь
только дышит слегка.
И Дорогой царей
на Кабул проплывает
ожерелье долины -
ее облака.
Буддам все не впервой -
им пятнадцать столетий.
Время не пощадило
их каменных лиц.
И надменным поколем
на путника светит
пустота
их изъеденных ветром глазниц.
Будды были одеты
и в глину,
и в злато.
Злато сняли монголы,
а глину - ветра.
Будды были бедны,
будды были богаты,
будды были богами,
их память пестра.
Величавы, горды,
неподступны,
всевластны -
хороши истуканы!
Но выхватил взгляд
человека внизу:
был живым и прекрасным
запрокинувший голову
русский солдат
В Бамианской долине.
Младший брат Федора Борисовича рассказывает о большой семье и приводит редкие фотографии из семейного архива.
Страница не добавляет сведения к уже сказанному, приводим как факт, достойные помнят достойного.
Статья о деде Федора Борисовича, писателе Федоре Васильевиче Гладкове - . - приведена редкая фотография, воспроизведем ее.
знаменитый писатель, и его внуки. Федор, тезка деда, крайний справа.
Каждому в истории находится в конечном счете свое место, то, которое заслужил.
10 октября - день рождения, день памяти Федора Борисовича Гладкова. Мы мечтаем о том, что в здании Питонии появится памятная доска, напоминание будущим питонам, командирам и преподавателям, ветеранам - нахимовцам о замечательном человеке, гражданине, воине. А пока Федор Борисович Гладков занял достойное место в нашем виртуальном музее рядом с Героями Советского Союза, Российской Федерации и другими достойными выпускниками.
Виктор Верстаков
Давай за тех, кто не вернулся,
кто стал частицей тишины,
кто лег в горах и не проснулся
от необъявленной войны.
Давай не чокаясь, ребята,
давайте молча и до дна -
за офицера и солдата,
кого взяла к себе война.
Давайте вспомним поименно
тех, с кем навеки сроднены,
кто был частицей батальона,
а стал частицей тишины.
Отставить не имеем права,
а только молча и до дна,
поскольку общая держава,
поскольку общая война.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Для поиска однокашников попробуйте воспользоваться сервисами сайта
nvmu.ru.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
