10. Вторая трагедия.
Но, как говорится в фольклорных повествованиях, это только присказка, а сказка впереди. И вот что потом произошло.
В субботу утром прошло совещание, где инспекция, огласив результаты проверки, убыла. После обеда у нас состоялось собрание офицеров соединения, где комбриг вместе с начпо, поблагодарили всех за усердие, велели провести такие собрания по кораблям, где поощрить отличившихся, и на радостях объявили на субботу и воскресение увольнение личного состава в город по 70%, что мы все и сделали и сами, я имею ввиду командиров лодок, отметили успех.
И вот в ту субботу вечером собрались мы с Виктором Богдановым у него на квартире и стали готовиться к мальчишнику. Семьи-то наши были в отпусках в европейской части страны, то есть на материке, как у нас говорили.
Почистили картошку, чтобы пожарить, нарезали рыбы, колбасы, хлеба и несколько бутылок водки приготовили. Должны были прийти Иван Свищ и ещё несколько командиров.
Было уже около 23-х, когда зазвонил телефон. Богданов снял трубку и через несколько секунд лицо его помрачнело. Я, заразившись его встревоженностью, не спускал с его лица взгляда и вслушивался в его короткие вопросы и ответы: «Да», «Понял», «Щербавских у меня», «Свища нет» «Понял». «Объедем все три». И положил трубку.
– Володя, боевая тревога.
– Учебная? – с удивлением спросил я, взглянув на часы и надеясь, что он ответит утвердительно, хотя уже сам понял, что не учебная это тревога.
За всю свою службу я не помню случая, чтобы учебная тревога объявлялась в начале ночи или раньше чем в 5 часов утра. Это не случайно. Просто цель таких тревог – отработать оповещение и быстрое прибытие экипажей на корабли. Поэтому и объявлялись учебные тревоги в промежутках с 5 до 6 часов утра. Засекалось время, оповестители на машинах, а где близко, пешком мчались к оповещаемым, а те, впрыгивая ногами на ходу в штаны, торопились в часть. Прибыв, докладывали, вот мол мы. Проверяли наличие подчинённых и опять докладывали. А всё остальное проходило ни шатко, ни валко. Больше крику, чем дела.
Так что к утреннему подъёму весь этот весёлый перепляс заканчивался, и все приступали к повседневным делам.
А тут и ночь-то ещё не началась, и на тебе. Нет, не учебная это тревога, сразу понял я. В груди и между лопаток похолодало и вспомнились слова той старинной песни: «Горе-горькое по свету шлялося, и на нас невзначай набрело…»
И догадка моя подтвердилась. Виктор ответил: «Фактическая тревога, Володя. Сейчас сюда подойдёт грузовик, одеваемся и наружу. Нам надо объехать все три ресторана, может там наши офицеры и мичмана есть. Оперативный говорит, что обзвонил всех, но половина телефонов не отвечает».
Мы выскочили под звёздное небо, которое начало обволакиваться туманной пеленой и сразу, метрах в ста у соседнего дома увидели стоящий грузовик с ярко горящими фарами. Побежали к нему, а из некоторых подъездов так же выбегали фигуры, застегивая на ходу кителя. В течение пятнадцати минут мы побывали во всех трёх ресторанах города и забрали с собой всех, кто из наших там оказался. Когда выезжали из единственного городского парка с танцплощадкой, прихватив всех обнаруженных там матросов, нас обогнал ещё один грузовик, переполненный фигурами в фуражках и бескозырках, и ещё через десять минут были уже на молу нашей гавани.
На всех лодках стучали дизеля, это вахта запустила их на прогрев. На верхней палубе плавбазы бегал начальник штаба капитан 1 ранга Кодес и кричал: «Всем отходить в точки рассредоточения в бухте Старицкого. Никого не ждать, оставшиеся будут туда доставлены.
Я, как белка, вбежал по шторм трапу на мостик своей лодки, где дежурный капитан-лейтенант Костин доложил, что лодка к отходу готова, на борту вместе со мной 26 человек. Проверять было некогда. Бухту накрывал туман и наползающие облака. Где-то в вышине пронесся грохот реактивного самолета, и обстановка стала ещё зловещее.
Через 40 минут после объявления тревоги все лодки, невзирая на плохую видимость и множество судов, по всей бухте стоящих на якорях, уже мчались на выход полными ходами. Выскочив из бухты и обогнув мыс Чирикова, мы влетели в бухту Старицкого – внешний наш пункт рассредоточения – и встали на якоря в свои точки, которые знали наизусть. И на каждой лодке было меньше половины личного состава.
Было 00.58. Время пошло. Не позднее, как в 01.58, если не поступит другой команды, я должен вскрыть конверт с красной полосой по диагонали и действовать согласно с заключённой в нем инструкцией. До этого момента мне должны доставить недостающих членов экипажа, иначе придётся воевать с одними офицерами и четырнадцатью старшинами и матросами. У нас для этого 12 торпед, 11 пистолетов, 1 автомат Калашникова и 1 карабин. А пока я спустился вниз и пошёл по отсекам, где на своих постах находились 25 человек, из них три офицера: штурман Костин, врач Старикович и командир моторной группы, фамилию которого я сейчас не помню.
Когда я проходил мимо них, сидящих и полулежащих, они вскакивали, а я говорил, – сидите, отдыхайте, сохраняйте силы, нас тут мало.. В глазах каждого был немой вопрос. Я понимал, что это за вопрос и отвечал: пока ничего не известно, но скоро всё разъяснится, мы люди военные и, к тому же, подводники.
И этих слов оказалось достаточно, чтобы люди ободрились. В 1-м отсеке я обратился к двум оставшимся торпедистам:
– Сможете без командира БЧ-III обеспечить торпедный залп?
– Сможем, товарищ командир, – ответил старший из них – старшина команды.
Я зашёл в свою каюту, взял видавший виды полушубок и поднялся на мостик, где в этот раз никого больше не было, расстелил его, улёгся и закурил, глядя на расчистившееся от облаков и усыпанное звёздами небо. Думать ни о чём не хотелось, видно, голова устала от интенсивного думанья, пока ехал в часть и пока стоял на мостике во время бешенной гонки по бухте. Сейчас в голове мелькали отрывочные воспоминания о прошлом и возникали какие-то путанные ассоциации.
Почему-то вспомнился эпизод из далёкого училищного прошлого. Я курсант 1 курса иду по дороге из Стрелецкой бухты в город в увольнение. В бушлате с надраенными пуговицами, в наглаженных приемлемой ширины клешах и от лёгкого ветерка ленты моей лихо, набекрень одетой бескозырки, слегка шелестя, вьются над плечами. Рядом со мной идёт, оказавшийся попутчиком, старый, но бодрый человек, с которым мы ведём неспешный разговор. А навстречу идёт молодой, как и я, солдат и смотрит с восхищением на меня, такого ладного и нарядного. Когда мы поравнялись, он вдруг отдал мне честь, а я, не ожидавший этого, никак не отреагировал и прошёл мимо. Мой попутчик, помолчав, укоризненно заговорил.
– Что же ты солдатика не поприветствовал?
– Нехорошо зазнаваться. Он не так красиво одет, но цена ему не меньше твоей. Вот такие серые солдатики фашистов сломали, а сколько их, так и не успевших состариться, сгинуло?
Я, конечно, сослался на то, что просто не успел. Не ожидал, что он мне честь отдаст, но при этом мне было так стыдно, как никогда ни до этого, ни после этого.
Я долго потом, бывая в увольнении, все всматривался в лица встречавшихся пехотинцев в надежде, что встречу того солдата и извинюсь перед ним, но больше никогда его не встретил. А потом забылось всё это. И вот сейчас вдруг вспомнилось и снова душу ранил жгучий стыд.
Время шло, тянулась неизвестность. И не слышно и не видно было никаких подходящих плавсредств с оставшимися членами экипажей. Я взглянул на часы и с усиливающейся тревогой увидел, что до момента, когда нужно вскрыть судьбоносный конверт, осталось всего 10 минут, и мысль остановилась на коротком вопросе «Неужели?» И тут зазвенели ступени рубочного трапа, из люка показалась голова шифровальщика и его ликующий голос произнёс: «Товарищ командир, по радио получено приказание начальника штаба – всем вернуться в базу».
Что мы и сделали с чувством большого облегчения.
До конца текущего дня экипажи жили по воскресному распорядку, командиры же, собираясь группами, обсуждали происшедшее и ломали головы, пытаясь понять, что же все-таки произошло. Вскоре, на основании каких источников уже не помню, но родилась рабочая гипотеза, не лишённая оснований. Во-первых, замначпо переводится на Запад. Он давно уже рассчитался и отправил семью и сегодня утром уже улетел. А вчера вечером он устроил отходную, где присутствовало всё командование соединения, отмечая заодно и успешное окончание инспекции.
Кроме того, там же присутствовал и командир здешнего ракетного подразделения ПВО. По-видимому возлияния были небывалые, раз наш комбриг и поспорили – у кого боеготовность выше, и для разрешения этого спора каждый объявил своему подразделению боевую тревогу. У нас интерес к тому, кто же все-таки победил, вовсе не возник, но вот Главком да и Министр Обороны, по-видимому, этим всерьез заинтересовались, иначе чего бы это уже к вечеру того же дня из Москвы прилетел большой военный самолёт, загруженный под завязку серьёзными инспекторами.
Весь понедельник они занимались расследованием, во вторник всё командование нашего соединения было снято со своих должностей и к концу недели было сформировано новое командование в следующем составе. Кобриг – контр-адмирал Беляков, начальник политотдела – капитан 1 ранга Едрёнкин, начальник штаба – капитан 1 ранга Усов и замкомбрига капитан 1 ранга Тарановский. И служба пошла, как говорится, с чистого листа.
Но на этом наш грандиозный перепляс не закончился. Осенью того же года моя лодка и ещё две вместе с камчатской плавбазой встали на боевое дежурство в бухте Бечевинской и туда нагрянул большой начальник по кадрам ВМФ – вице-адмирал Кузнецов. Все офицеры штаба и командиры лодок, которые там находились, были вызваны к нему на беседу. Эта беседа была организована так, что вызываемые на неё друг с другом не общались ни до неё, ни в её процессе.
Когда очередь дошла до меня, я вошёл в определённую для этого каюту, представился и был приглашён сесть за стол напротив. Адмирал некоторое время проверял мой послужной список по какому-то толстому журналу, задавая мне короткие вопросы. Потом он оторвался от этого журнала и задал мне главный вопрос:
«Товарищ Щербавских, как вы оцениваете недавно произошедшее на вашем соединении событие, в результате которого все вы чуть было не развязали 3-ю мировую войну?»
Не знаю, какой из бесов меня толкнул в ребро, но я не задумываясь ответил: «Положительно, товарищ адмирал».
При этих моих словах вице-адмирал развернулся ко мне всем корпусом и начал смотреть на меня так, будто только что увидел. На короткое время в воздухе повисла гнетущая тишина. Но вот он шевельнулся, взгляд его оживился и он продолжил разговор. Вы сказали, что оцениваете положительно. Это интересно. Тогда поясните, почему вы так считаете. И я, не увидев в его тоне ничего угрожающего, начал пояснять. Приблизительно помнится, что моя речь была такая.
Поскольку боеготовность есть основа основ безопасности государства, необходимо всегда знать, какова она в действительности. А то, что узнается на основании учений и инспекций не даёт стопроцентного знания. Матрос чётко демонстрирует свои знания на боевом посту, потому что он выспался, хорошо позавтракал и знает, что проверка скоро закончится и он целый и невредимый пойдёт в город к своей девушке. Он чётко готовит орудие и метко стреляет, потому что в ответ в него не летят ни пули ни снаряды и жизни его ничто не угрожает. Поэтому полную правду о боеготовности можно узнать только в боевой обстановке. И эта правда может оказаться запоздалой.
У нас тревоги объявляются по нескольку раз в год, и мы всегда знаем, что это учебное. Подумаешь, немного не доспим, немного побегаем. А на этот раз случилось так, что никто из нас не сомневался, что эта тревога боевая и может случиться так, что мы больше никогда не вернёмся в свои кубрики и каюты, чтобы доспать. Но никто не растерялся. Всего через сорок минут, после объявления тревоги мы полными ходами в плохую видимость сквозь ряды стоящих на якорях судов мчались в море. И ни на одной лодке не было больше половины экипажа. И никто ни с кем не столкнулся и на мель не выскочил. Такого мы не достигали во время учебных тревог при стопроцентном наличии людей на боевых постах. Во время этого события я убедился, что меня не даром учили, и я не даром учил своих подчиненных. Скажу честно, было страшновато, и я чувствовал, что и моим подчинённым страшновато. Но мы этот страх подавили.
Когда я умолк, вице-адмирал заговорил не сразу. Потом сказал так: «Спасибо товарищ Щербавских, у меня к вам вопросов больше нет. Ваше мнение оригинально, но ценно. Ко мне у вас есть какие-нибудь просьбы?» Есть одна просьба, товарищ адмирал. Я бы хотел, чтобы наших бывших начальников не слишком сильно наказывали. Они всё-таки много пользы флоту и государству сделали. Вице-адмирал нахмурился. Ну это главкому решать. Вы свободны. И я вышел.
11. Третья трагедия.
В северо-восточной части Охотского моря есть большая Гижигинская губа. Её высокие берега круто обрываются в море, а высота приливов там превышает 7 метров, что создаёт условия намерзания ледяных массивов аналогичной толщины. В процессе же сползания пластов берегового льда и обвалов их друг на друга, образуются самые настоящие айсберги. В период таяния, то есть с середины апреля и до начала июня, большие ледяные поля и отдельные айсберги течениями выносятся из губы в море и странствуют в южном направлении. И, дойдя до линии мыс Желания на Сахалине – пролив Фриза на Курилах, окончательно распадаются.
Но весной 1969 года случилось так, что долго дул восточный ветер, и большое ледяное поле толщиной льда от 1,5 до 3,5 метров ушло на запад и достигло Ветер сменился на южный и эта грозная масса двинулась на север, подошла к бухте Нагаева, а тут ещё и прилив начался и, наползая на береговые скалы и дробясь на них, всё это полезло вглубь бухты.
Мы же о надвигающейся беде и знать не знали. Всё думали, – чего это похолодало так и туман на входе в бухту стеной стоит.
Общеизвестно, что беда не любит странствовать в одиночку. Классическая компания – это три беды. Но случаются исключения, и нам в тот раз и двух с лихвой хватило. Сначала произошел взрыв на складе детонаторов торпедного боезапаса, от которого склад просто перестал существовать, так как превратился в пыль и мелкую крошку, а от завскладом – прапорщика удалось найти только каблук, пуговицу и осколок лопатки. Всё командование бригады позапрыгивало в комбриговский джип и умчалось к месту происшествия на 9-й километр, где наша береговая база.
И тут вторая беда приспела. Когда оперативный в бинокль разглядел, что в бухту вползает ледяной монстр, и объявил тревогу, было уже поздно. Сняться со швартовов и отойти на середину бухты успели только две лодки: Захаровского и Колесникова. Но это их не спасло. Бежать-то из бутылки с заткнутым горлом ещё и джину не удавалось. Движущийся лёд их подхватил и поволок в южную часть бухты на мелководье. Туда же поползла и плавбаза, волоча за собой якоря и обрывки швартовов.
Остальные лодки прижало к молу и стало как пельмени из кастрюли выталкивать на сушу. Мою лодку положило правым бортом на каменистый мол, отчего сразу же треснула обшивка и образовалась трещина в цистерне главного балласта №3. А по левому борту лёд проломил лёгкий корпус в районе цистерн главного балласта №№ 6,7 и 8, причём так, что в цистерну № 6 мог свободно въехать автомобиль «Запорожец».
Сильно пострадала ПЛ «С-224» Дробышева. Сначала она тащилась на швартовых за плавбазой, а потом оторвалась, и у неё сорвало треть носовой обшивки лёгкого корпуса.
На наше счастье закончился прилив, и ветер задул с севера. Ледяное поле сначала остановилось, а потом начало двигаться назад, стаскивая лодки за собой с берегов и разворачивая их. Но вдоль берегов лёд сдвинулся немного, застрял и только на середине бухты продвинулся на выход кабельтова на полтора, оставив местами острова из ледяных глыб, зацепившихся за грунт. Всё это время мы сопротивлялись, как могли, и смогли только с помощью прорвавшегося из морпорта буксира поставить на место плавбазу. Лодки же Захаровского и Колесникова вызволить не удалось и они так и остались в заложниках у ледового чудища. До них было не добраться, так как они были загорожены нагромоздившимися торосами и ставшими на мель льдинами.
А в это время до нашей береговой базы, где взорвался склад, уже добралась комиссия, прилетевшая из Владивостока. Но, поскольку расследовать там было просто нечего, не пересчитывать же песчинки, оставшиеся от склада, и к тому же до них дошло сообщение, что и подводные лодки в бухте почти на грани исчезновения, так что все они, быстро захлопнув за собой дверцы всего, что на колёсах, устремились к нам. На молу их встретили я, Суров и Светловский и быстро ввели в курс событий.
Старшим комиссии был флагсвязист флота. Он забрал с собой часть комиссии и замкомбрига и на торпедолове отправился к застрявшим в глубине бухты лодкам.. А ледяное чудище, вальяжно разлегшееся между берегами на выходе из бухты, только этого и ждало.
Вдруг задул южный ветер, да ещё пурга поднялась. Льды зашевелились и, сомкнув ряды, снова пошли на приступ. Потом ветер затих, и на бухту лег плотный туман. И тишина. Ни торпедолова, ни комиссии. Наступил вечер, за ним ночь. Из обкома звонят, спрашивают, куда комиссия подевалась. Об ней уже в штабе флота обкричались.
А что им ответить?
Тут где-то.
Ночь прошла в тягостных волнениях. Однако к утру льды начали отступать и с рассветом покинули бухту, прихватив с собой и туман. Послышался знакомый весёлый грохот дизелей 37-Д. Это возвращались Захаровский с Колесниковым продувая на ходу балласт, а за ними и торпедолов с продрогшей комиссией.
До самой осени шло восстановление нашего корабельного состава. Кого в ремонт поставили, кого по докам раскидали, кто сам ремонтировался.
Я продолжал плавать. У меня, кроме цистерн главного балласта ничего повреждено не было. Погружаться поэтому я стал значительно быстрее. Всплывать, конечно, медленнее. А чтобы плавать на ровном киле, мне приходилось полностью заполнять ЦГБ № 6 и до половины №№ 3,7 и 8. То есть я плавал в полупозиционном положении.
Перед только что описанным событием отдел кадров флота предложил мне занять освобождающееся место командира дивизиона ремонтирующихся кораблей в г.Советская Гавань.
Я отказался. Тому были две причины. Во-первых моя семья устала мотаться по белу свету. Здесь жена получила наконец возможность работать на интересной работе, дочь – заниматься художественной гимнастикой в доме спорта. Да и сам я уже со счёта сбился, сколько мест переменил. Получилось так, что до Магадана я на одном месте служил в среднем по полтора года, а всего поменял этих мест более пятнадцати. И только недавно, уже будучи командиром, я узнал, что такое своя нормальная квартира, да ещё с мебелью, холодильником и телевизором.
И вторая причина. Я просто не уверен был, что смогу служить командиром хоть и небольшого, но соединения. Я считал, что там меньше свободы действий, и нужно уметь под кого-то подлаживаться. Моё место на подводной лодке, где я полновластный хозяин, где я знаю до мелочей каждого человека, где меня понимают с полуслова и уважают. Здесь мне предельно ясны мои задачи и я всегда уверен, что смогу их выполнить до конца.
Окончание следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
