Началась третья четверть 1952 учебного года. На отсутствие погон на наших мундирах практически никто не обращал внимания: ни учителя, ни возвратившиеся от отпуска нахимовцы. На шинелях и форменках погоны у нас сохранились, и наша форма одежды ничем не отличалась от всех остальных. Этот поучительный случай, пожалуй, остался только в нашей с Толей Маркиным памяти, а остальные «питоны» не то, чтобы когда-либо вспоминали, а даже вообще вскоре забыли об этом происшествии.
Однако скажу следующее, что Анатолий Иванович Цветков иногда вспоминал о моём существовании и особенно в первое время вызывал меня к себе в кабинет и расспрашивал меня о делах учебных, поведении, тем самым показывая, что я у него нахожусь на контроле, под наблюдением. Письмо маме о случившемся он всё-таки написал, но оно не оказалось для неё неожиданным, потому что я успел ранее всё сообщить. Разумеется, моё письмо лишний раз расстроило маму, но было предупреждением и в какой-то степени подготовило её к получению официального послания.
Прошло ещё несколько месяцев, шла четвёртая четверть. В очередной раз меня вызвали к Цветкову. Пришёл, доложил, всё как положено. Конечно, стою, как всегда, ровно, не шелохнусь, чувствую, что такая выправка ему нравится, а мне, запросто, трудно, что ли?
Начальник училища начал разговор издалека, что, якобы, получил от моей мамы письмо, в котором она заверяет, что ничего подобного со мной никогда не произойдёт, благодарит, что не отчислили из училища, иначе ей одной без мужа, погибшего в первые месяцы войны на фронте, крайне трудно было бы воспитывать меня.
Мой папа Александр Николаевич Верюжский. Старший лейтенант. Фронт. 1941 год
Слушал я его, молчал и думал, куда он клонит? Не иначе, как разжалобить хочет, чтобы я нюни распустил, не дождётся. Мне не хотелось на эту тяжелейшую тему вести разговор. Бывают же удивительные стечения обстоятельств, думал я, что мой папа, Александр Николаевич Верюжский, старший лейтенант, мобилизованный 30 июня 1941 года в Красную Армию, был направлен в район города Вязьма Смоленской области и, судя по почтовым штемпелям всего лишь семи отправленных писем, дислоцировался в населённых пунктах Волочёк, Андреевское, Ленино, Холм-Жирковский. Внимательно рассматривая с мамой карту Смоленской области, к своему удивлению, я обнаружил, что названия этих перечисленных мест, как впоследствии выяснилось, непосредственно соседствуют с населённым пунктом Нахимовское, где находилось родовое поместье Нахимовых, в котором провёл свои детские годы будущий адмирал П.С.Нахимов.
Художник А.Тербушев. Родовое поместье Нахимовых в селе Волочек Смоленской губернии. Начало ХХ века. Строения не сохранились.
Значит, как я тогда думал, может даже не вдаваясь очень глубоко в осмысление данного факта, но, вполне возможно, принимая как за само по себе понятное явление, что папа защищал землю, где испокон веков жили Нахимовы, а я, естественно, сейчас стал нахимовцем и гордо несу его имя, а иначе и не могло быть по другому. Этими мыслями я, разумеется, не стал делиться с начальником училища. Вдруг снова примет мои откровения, за слабоволие, излишнюю эмоциональность или детское воображение.
Замечу, что очень важные сведения службы моего папы в Красной Армии летом 1941 года стали мне известны более чем через пятьдесят лет в результате моего поиска по архивным данным и другим сведениям. Я с большим трудом получил подтверждающие данные, что старший лейтенант Александр Николаевич Верюжский числился в составе штаба 2-го батальона 899-го стрелкового полка 248-ой стрелковой дивизии 24-ой армии, входящей с состав Резервного фронта. Огромная по численности группировка наших войск, защищавшая дальние подступы к Москве, оказавшись в так называемом "Смоленско-Вяземском котле", немецко-фашистскими войсками была окружена и почти полностью уничтожена. Выйти из окружения удалось не многим. Подробности того позорного поражения победоносной Красной Армии до сегодняшнего дня остаются, в достаточной степени, не раскрыты, не публикуются и не доступны для изучения и анализа. Попытки рассказать правду о событиях тех дней всячески скрываются или называются очернением и подрывом могущества нашей армии.
Затем, как бы к слову, прервав мои воспоминания, капитан 1 ранга А.И.Цветков неожиданно сообщил, что к нему обратился один художник, обучающийся в Рижской Художественной Академии, с просьбой подыскать нахимовца в качестве натуры для его дипломной картины на военную тему. Далее Анатолий Иванович заключил, что он считает меня подходящим кандидатом и рекомендует встретиться с этим художником и лично обговорить все условия дальнейшего сотрудничества, за которое даже предусматривается небольшой гонорар.
Вот это штучки-дрючки, подумал я. Какой художник? Какая натура? Тут весна наступает, учебный год подходит к завершению, к параду надо готовиться в Москву едем. Зачем мне новые заботы в своё свободное время чуть ли не ежедневные походы совершать в Академию Художеств. Но и подводить Анатолия Ивановича не захотелось, рекомендовал всё-таки, значит, начал менять ко мне отношение в лучшую сторону.
Организовали мне свободный выход в город, без всяких увольнительных, по личному указанию начальника училища. Стал я ходить в эту Академию, познакомился с художником, который оказался студентом выпускного курса, какой-то растрёпанный, кудлатый, длинный, худющий, мало похожий на студента. Может такие художники и должны быть? Осмотрел он меня со всех ракурсов и вроде бы остался доволен. Сбивчиво и путано пытался рассказать замысел своей картины, но у меня создалось впечатление, что он всё ещё находился в творческом поиске и толком сам не определился, как он видит свою картину. Каждый раз, когда я приходил на встречу, он всегда меня встречал в холле у входа, а затем уже вместе с ним поднимались по красивым мраморным лестницам на третий этаж.
В очередной раз, когда он обещал рассказать какие-то подробности о планах будущей работы, его в холле не оказалось. Ну, думаю, студент запамятовал о нашей встрече. Поднялся на третий этаж и по светлому и широкому коридору подошёл к известной двери. В коридоре было тихо и пустынно, и я не мог ни к кому обратиться, чтобы спросить о своём художнике. Оставалось действовать самостоятельно. Решительно открыв знакомую дверь, я вошёл в помещение и, заворожённый увиденным, обомлел, остолбенел, оцепенел, оторопел и на мгновение замер. Оказалось, что это достаточно больших размеров учебный класс или, лучше назвать, художественная мастерская, со стоящими полукругом мольбертами, около которых находились художники, самозабвенно и отвлечённо мазавшими по ним своими кисточками. Меня от неожиданности потрясло то, что предстало перед моими глазами это было прекрасно, изумительно и восхитительно: в центре этого помещения на возвышении в непринуждённой позе, как «Обнажённая маха» с картины Франсиско Гойя (1746-1828) или как "Даная" на известной картине Рембрандта Харменса ван Рейна (1606-1669) возлежала настоящая, живая, обнажённая молодая и красивая женщина, пышные чёрные волосы которой были разбросаны по плечам, как бы оттеняя белизну её нежной кожи. Боже, ты мой, это же настоящее чудо? Всё настоящее, реальное, а не камуфляж! Меня бросило в жар: то ли от находящейся у ног натурщицы горящей «буржуйки», топившейся дровами и создающей эффект камина, то ли от увиденного очаровательного откровения. На меня никто не обратил никакого внимания: каждый студент был углублён в своё любимое творчество, а преподаватель, переходя от одного мольберта к другому, делал негодующие и раздраженные замечания, что разве можно так примитивно изображать прекрасное женское тело. Мне, чтобы не мешать творческому процессу студентов, пришлось, к сожалению, покинуть художественную мастерскую.
Уже не жалея потраченного времени на поход в Академию, я простоял в коридоре в задумчивом восхищении, терпеливо ожидая своего художника, который, как только занятия закончились, вышел ко мне и стал извиняться, что у них перенесли занятия позднее из-за занятости натурщицы. Затем он пригласил меня зайти в учебный класс, где удобней, по его мнению, вести беседу. С его предложением я с радостью согласился. Слабая надежда увидеть всё, как было некоторое время тому назад, естественно, не осуществилась. На возвышении, где недавно располагалась натурщица, только осталась одиноко лежать единственная деталь реквизита лёгкая, прозрачная и узкая полоска светлой ткани, которой эта мадонна укрывала некоторые части своего тела.
Как бы ни было интересно, заманчиво и любопытно посещать Художественную Академию, мне всё-таки пришлось отказаться от сотрудничества с художником по многим причинам. Во-первых, он, видимо, как творческий человек, оказался очень несобранным, рассеянным, разбросанным, часто меняющим свои намерения и планы. Во-вторых, будущая его картина не предусматривала портретное сходство для натуры, что, как я полагал, было бы интересно и для меня самого и моих близких и знакомых. Его же интересовала только общая композиция. В-третьих, оказавшееся самым главным, меня не только не вдохновила, но и совершенно была не приемлема сама тематика этой картины. Задумка его была следующая. Молодая «вдова» вместе с «сыном», роль которого отводилась мне, должны были в горестном состоянии стоять у могилы, погибшего на войне мужа и отца. На одной из очередных встреч в качестве этой самой «вдовы» он привёл молоденькую румяную весёлую женщину, ну почти мою ровесницу, которую я ни коим образом не мог представить в образе матери. Затем стал экспериментировать. Накинув на голову «вдовы» чёрную вуаль, располагал меня то справа, то слева, то в плотную, то поодаль от неё, заставлял наклониться, подняться, стать на колени, выпрямиться, держать бескозырку то в правой, то в левой руке и всё время приговаривал, чтобы мы делали по возможности самые грустными, печальные и трагические выражения своих лиц.
Художник-новатор то подходил близко, то удалялся на расстояние, заходил справа и слева, всматривался, прищуривался, наклонял свою голову по сторонам, размахивал руками, закидывая свои непокорные космы с лица за спину. Всё это представление мне изрядно надоело, и я с огромным желанием ждал, когда он перестанет дёргаться и кривляться перед нами. Наконец, успокоившись, предложил в ближайшее воскресенье поехать, как он выразился, «на натуру». Обратив внимание на мой вопросительный взгляд, стал уточнять, что он возьмёт фотоаппарат, и мы втроём отправимся на кладбище, где будем подбирать подходящее для будущей картины место, фотографируя при этом наиболее удачные ситуации.
Такое экстравагантное предложение оказалось той последней каплей, которая переполнила, как говорят в таких случаях, чашу моего терпения заниматься таким художеством. На следующий день я прибыл к капитану 1 ранга А.И.Цветкову и твёрдо заявил об отказе ходить на «зарисовки», которые так и не начались. На этом близкое моё общение с высоким изобразительным искусством закончилось. Как мне помнится, вместо меня в Художественную Академию стал ходить Витя Турыгин из первого взвода, отличный парень, весёлый, энергичный, постоянный наш запевала на вечерних прогулках. Не знаю, как у него шли дела на этом поприще, и чем всё завершилась, просто не интересовался.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
